Медиум: за завесой

Ближе к ночи беседка пустеет. Глубоко опечаленный Димка уходит охотиться в лес, на прощание косо поглядывая на жрущего салат Уголька, упыри смываются куда-то следом. Вася с Арчиком милуются на качелях, а Лилька с Денисом играют в шахматы при свечах. Я оказываюсь, как всегда, когда всякая хтонь и нечисть расползается, предоставлен сам себе. Ваське с Артуром не до меня явно, ангел с демоном опять грызутся, потому, с чистой совестью, убедившись, что никому не нужен, ухожу бродить по саду. Ну, садом это место назвать сложно. Разве что колхозным. Здесь, за домом, столько яблонь, что не сосчитать. Их ветки низко клонятся к земле, некоторые лежат на траве. Очень тихо и спокойно. В этих яблоневых зарослях даже ветра не слышно. Только соловьи поют да покойники снуют меж деревьев. Полупрозрачные, синюшные, некоторые обгоревшие, некоторые с оторванными головами. Форма цвета фельдграу в крови и саже. Они не трогают меня, я делаю вид, что не вижу их. Просто хожу во мраке, разбавленном только лунным светом, средь вековых деревьев, наблюдая, как туман, медленно поднимаясь, окутывает стволы и молочными лентами вьётся вдоль тропинок. — Хочешь помочь им обрести покой? — доносится насмешливый мальчишеский голос откуда-то сзади, и я, вздрагивая, поворачиваюсь на звук. Лёша сидит на ветке давно расчахнувшейся, но всё равно живой яблони, поглаживает соловья, прилетевшего на ладонь, а светлячки, будто влекомые чем-то, роятся вокруг дерева и пацана. Он действительно совсем пацан. Ему лет шестнадцать. Ребёнок. — Ага, — со смешком фыркает он. — В одна тысяча девятьсот сорок первом был. Ребёнок, который умер много лет назад. — Который никогда не станет взрослым, — спокойно, мягко отзываюсь я. — Зачем ты залез ко мне в голову, Лёш? — Оно само, — пожимает плечами малый, втягивая свои колючки. — Как ты сюда зашёл без приглашения? — спрашиваю тихо, устраиваюсь на соседней ветке и закуриваю. — Это всё — чушь, — улыбается Лёшка, сверкая клыками и светящимися зелёными глазами. — Кроме того, это — мой дом. Мне не нужно приглашение. — Алекс где-то рядом? — решаю уточнить сразу. — Алекс где-то делает гадости, — пожимает плечами вампирёныш. — И опережая пока не сформулированные дебильные вопросы: нет, я не сбежал, потому что ему похер, на самом деле, где я. Лекс наигрался, я давно ему надоел. Сюда пришёл, потому что хотел тебя увидеть. Интересно мне стало, какой ты, когда вживую. — Ты голодный? — мне и так ясно, что да. Слишком он тощий для вампира, который регулярно питается. У него тонкие кисти, острые плечи, весь он угловатый, и это — не подростковое. Это истощение. Ветровка на нём болтается, как на вешалке. — Я всегда расту и никогда не вырастаю, следовательно, я всегда голодный, — вроде бы смущается малой. Сижу какое-то время молча, болтая ногами над травой. Думаю. Потом рывком снимаю браслеты и рассматриваю бьющуюся на запястье жилку в тусклом лунном свете. Лёша, кажется, вовремя успевает сложить два и два. — Миша, нет! — он рявкает так отчаянно, что перепуганные соловьи разлетаются во все стороны, но остановить меня не успевает. Всё происходит за секунды. Я подхватываю блеснувший в траве осколок бутылки, от души хреначу по запястью и сжимаю кулак. Боли нет. Первые капли тёмной крови срываются вниз и падают на упругую листву подорожника у ног. — Ты совсем не боишься меня, — хрипло выдавливает из себя Лёша, глаза его темнеют настолько, что зрачки почти полностью топят зелёные радужки, малый сухо сглатывает и смотрит на меня совершенно обдолбанным взглядом. — Совсем, — с улыбкой соглашаюсь я, протягивая руку. — Пей. Он глухо рыкает, подаётся вперёд, мёртвой хваткой вцепляясь в ладонь и предплечье, и с тихим урчанием присасывается к порезу. И это… Больно, бля. Не чувствую, как с каждым толчком крови, с каждым ударом сердца меня покидает жизнь. Я чувствую, блядь, словно ко мне гигантская пиявка присосалась, которая с урчанием и без малейших зазрений совести смачно жрёт. Стискиваю зубы, прикрываю глаза и напрягаю запястье сильнее, пока свободной ладонью накрываю русый затылок, перебирая шелковистые пряди. — Немедленно отошёл от него, — голос Деньки гремит над садом. Перепуганный Лёшка шипит, как кот, и с места отскакивает сразу метра на три — к яблоне через тропинку. А злой, очень злой Власов стоит под кустом сирени, сверкая глазами, и удерживает на ладони пылающий зелёный шар. — Успокойся, — прошу тихо, делаю шаг вперёд и встаю между ними, закрывая Лёшку собой. — Это была моя идея. Он голодный, ему нужна кровь. — Он вампир, — Денис подходит ближе, обхватывает моё запястье ладонью и зажимает порез. — Они все голодные. Ты будешь кормить всех голодных упырей? — кровь струится меж пальцами и каплями срывается в траву; Лёха позади сухо сглатывает; от солоноватого металлического привкуса кружится голова, а ночь почему-то становится темнее, хотя до рассвета ещё далеко. — Ты ничего не должен ему, — продолжает втолковывать Власов, а у меня ноги подгибаются. — Миша! — орёт малый позади, но его голос будто тонет в мелодичном звоне. — Зорин! — рявкает Денька, добавляет что-то ещё, но я не слышу его. Просто становится темно. Не знаю, сколько валяюсь в отключке, но, когда сознание возвращается, первой приходит боль — и это хорошо — значит, я жив. Рука болит так, будто оттуда вырывали вены и сухожилия. Аж выворачивает всё. Конечности кажутся тяжёлыми и чужими — ни рукой, ни ногой не пошевелить. Вообще странное ощущение. Будто тело не моё. Так чувствуешь себя в отходняке после наркоза. И веки как свинцом налиты — не поднять. Слабостью размазывает по матрасу. Зато понимание, что лежу в постели — чёткое. Пахнет порошком и ополаскивателем. Мутной дымки в башке, как после наркоза, нет. Я прекрасно понимаю, где нахожусь, даже не открывая глаз. Слух возвращается медленно. Сначала сквозь звон пробиваются отдельные слова, и только через несколько минут начинают собираться в предложения. Кто-то с кем-то спорит, но суть до меня доходит не сразу. — Ты слишком много отпил! — это Денька возмущается. — Это всё — ты, — топает ногами, нервно наворачивая круг по комнате, наверное. — Я мало отпил! — протестует Лёшка откуда-то слева. — Не смей орать на ребёнка! — это Дима впутывается, сидя совсем рядом, и шлёпает мокрое полотенце мне на лоб. Малый и Власов возмущаются синхронно: — Я не ребёнок! — Он не ребёнок! — Он ребёнок, — очень спокойно произносит Дима, поправляя одеяло на моих плечах, — и мне абсолютно наплевать, что через год ему исполнится сто лет. Для меня он ребёнок, потому что я намного старше. Потому угомонись, Деня, и не смей орать на ребёнка. — Ты ещё усынови его, папочка! — брезгливо выплёвывает Денис. — А вот и усыновлю! — Димон подскакивает с кровати. — А можно не говорить обо мне так, будто меня здесь нет?! — бесится малый. — Меня спросили вообще, чего я хочу?! Взрослые, блядь, и решительные! Выиска… — он затыкается на полуслове, шумно выдыхая, а я нахожу всё-таки в себе силы, чтобы открыть глаза и посмотреть, что же у них там такое происходит. Димка стоит в полушаге от Лёши. У них разница в росте, наверное, сантиметров сорок. Дима, накрыв Лёшкину щеку ладонью, заставляет запрокинуть голову, заглядывает в глаза и мягким, бархатным каким-то, абсолютно завораживающим, нечеловеческим голосом осведомляется: — Чего ты хочешь, Аля? Хочешь пойти со мной? И Аля затыкается, прекращая возмущаться и беситься, непривычно заливается неестественным для вампиров румянцем, силится опустить голову, но, потерпев неудачу, просто смущённо отводит взгляд и мямлит едва слышно: — Я не… — сглатывает, прикрывает глаза и выпаливает на одном дыхании: — Я не знаю, чего хочу, Дим! — Значит, я пока решу за тебя, — Димка такой непривычно мягкий, такой неожиданно ласковый, такой спокойный и терпеливый, что я даже с удивлением изучаю эту новую маску. — Ты не будешь пленником в моём доме. Ты абсолютно волен остаться или уйти. Я не буду препятствовать. Но, пока ты со мной, ответственность за твою сохранность, сытость и безопасность я беру на себя. — А твой компаньон? — немного помолчав, спрашивает Лёшка, склоняя голову набок. — Нет у меня компаньона, — тепло улыбается Димон в ответ. — Так ты приглашаешь меня в качестве компаньона? — недоверчиво уточняет вампирёныш. — Нет, — с глухим смешком выдыхает Димка, мотнув головой. — Я просто беру тебя под опеку. — Я не знаю, — Лёшка прикусывает нижнюю губу аккуратным клычком. — А как же Алекс? Нужно будет ему что-то говорить, нужно будет как-то объяснить ему… — Если нужно будет, я сам ему всё объясню, — заверяет Димон, и голос у него такой, интонация такая, что даже я верю: он всё решит, если понадобится, он во всём разберётся. — Завтра с дачи ты уедешь уже со мной. — Нет, — качает головой Аля, уходя от прикосновения, и отводит взгляд. — Он и так тебя со свету сжить хочет, а после подобного вообще озвереет. — Я его не боюсь, — произносит Димка с улыбкой, и, глядя на них двоих, я не сомневаюсь в том, кто здесь ответственный взрослый. — Я за тебя боюсь, — Лёшка снова заливается краской и отводит взгляд. — Давай поступим иначе: я останусь здесь, с Женей, Колей и Артуром, а вы с Васей завтра спокойной поедете на работу. Мы вчетвером, уж, наверное, справимся получше, чем поодиночке, что бы там Лекс ни выкинул. — Вы трое плохо питались, — качает головой Димка, заметно мрачнея. — Вы пока слабые. — Зато нас трое, — ободряюще улыбается малый, — и один из нас — маг четвертого уровня. Я уж не говорю об экзорцисте. С одним вампиром мы справимся. — Ладно, — немного помолчав и поразмыслив, неохотно соглашается Димон, — но, если что-то произойдет, если появится Сашка или ревизоры, если хоть где-то по периметру дрогнет барьер, ты сразу незамедлительно зовёшь меня. Ты понял? — малый, насупившись, молча кивает. — Я привез сегодня крови, но её надолго не хватит. Завтра вечером привезу ещё, а до тех пор, ты, будь добр, сиди в доме и не лезь на солнце. — Да, папочка, — ехидно отзывается Лёшка, а я хрипло ржу, находясь в глубоком фейспалме. Так, значит, со стороны выглядим мы с Васькой? — О, Мишаня, ты очнулся! — просияв, Дима оставляет Лёху в покое и переключается на меня. — Как себя чувствуешь? — Я удавлю тебя! — Денька тоже переключается, пылая праведным гневом. — Придурок века! — Так, будто меня переехал грузовик, — често признаюсь, садясь на постели, несколько секунд тупо смотрю на тугую повязку вокруг запястья и, сгребши неосмотрительно подобравшегося слишком близко Власова, утаскиваю под одеяло. — Нужна подзарядка! — ору уже из тьмы, перекрикивая матерные вопли Деньки и стоически терпя его попытки выбрыкнуться. — Идём, Деметр, мы здесь мешаем, — вроде бы говорит Лёшка, но это не точно. Деня орёт: «Идиот» — и, засветив мне пяткой в нос, лезет из-под одеяла наружу, но всё не так просто. Сгребаю его поперёк поясницы, опрокидываю на лопатки, подминая под себя, мы бесимся, одеяло шуршит, пух разлетается, мне от Деньки жарко, как от радиатора, подушки падают на пол, простыня сбивается, рана на запястье кровоточит, а мне смешно. Я ржу, распластанный по матрасу любимой тушкой Власова. Оплетаю его ногами и ржу. Почему-то становится так легко, так свободно, будто гранитная плита, давившая на грудь, внезапно исчезла. — Конченый, блядь, — Денька отшвыривает одеяло и тоже ржёт. Пух разлетается по комнате, кружит в воздухе и плавно оседает на пол лепестками древовидных пионов. Они сыплются из ниоткуда, а я только подставляю ладонь и ловлю один. — День? — тяну вопросительно. — Ночь, блядь, — фыркает он с коротким смешком, утыкаясь лбом в мою ключицу. — Это не я, — ароматом его парфюма окутывает — меня, постельное, комнату — всё вокруг. — Ну, это уж точно не я, — улыбаюсь, обнимая крепче, тычусь губами в его макушку и дышу, дышу — не надышаться. До боли в лёгких. Такое чувствуешь, когда тебя долго держат под водой, потом выдёргивают за мокрые патлы, лёгкие горят, пиздецки больно, а ты дышишь, дышишь и ржёшь сквозь хрипы и кашель, потому что ещё живой. А воздух… Воздух сладкий — и покласть на все доводы. — Ты меня нюхаешь, — немного удивлённо констатирует Денис, разрушая всю магию. Даже лепестки исчезают, растворяясь в воздухе белыми искорками. — Парфюм твой нравится, — шепчу в макушку я. — Ты пахнешь им же, — бубнит Власов в ключицу недовольно. — Придурок. — На себе я не чувствую, — улыбаюсь, заставляя его немного отстраниться, и заглядываю в глаза, серьёзнея. — Ты чего взбесился? — А чего ты кормишь разных упырей своей кровью?! — идёт на второй заход Денька, наращивая децибелы. — Ша, — улыбаюсь, ловлю его лицо в ладони и коротко, невесомо целую в губы. — Ночь на дворе, все спят, не ори. — Дебил, — Власов прижимается лбом к моему лбу и прикрывает глаза. — Ты там в яблоню въебался в темноте, что ли?.. — Знаешь, — задумчиво начинаю я, чувствуя, как губы щекочет его тёплое дыхание, — мы могли бы взять Лёшку к себе, если бы Димка не… — Нет, — решительно отзывается Деня, нависая на вытянутых руках, и в голосе его звенит металл. — Нет, Зорин, никаких кровососущих дохляков в нашем доме. — Но он такой хорошенький, — улыбаюсь я, — такой милый, как куколка, — уж очень мне нравится его злить — энергия у него вкусная, — как Кирстен Данст в «Интервью с вампиром». — Участь Лестата тебя ничему не научила, да? — с напускным сочувствием смотрит на меня Денис. — Он перегрызёт тебе горло, а после утопит труп в болоте, и глазом не моргнув, если что-то не будет его устраивать. — Я шучу, — спешу заверить, улыбаясь. — Нет, не шутишь, — Денис остаётся серьезным. — Я против. Они с Димой отлично уживутся. Но в нашем доме — никаких упырей. — Какие мы строгие, — улыбаюсь, оплетая его ногами. — Прям категоричная категоричность, — обнимаю за плечи, притягиваю за затылок и, прижимаясь лбом ко лбу, прикрываю глаза. — Мне нравится, — произношу на грани слышимости, чувствуя, как теплые выдохи Власова оседают на губах. — Свежо, необычно, ново, — не, не могу я не подъебнуть, это сильнее меня. — Сука, — Денька очень старается рычать в губы, но в голосе его слышна улыбка. — Ну, конечно, — со смешком фыркаю в ответ. — Продолжай. — Я свяжу тебя, — Деня ведётся, как в семнадцать. — Да, — театрально, с придыханием подначиваю. — Заткну тебе пасть… — Власов так вкусно разбрасывается энергие, думая, что может кого-то напугать, что я просто тащусь. — Ещё, — хреново у меня с актёрскими способностями. — Не останавливайся, — для порнухи, даже любительской, не сгожусь — переигрываю. — Зараза, — Денька ржёт, отстраняясь, и от души шлёпает мне на морду подушку. Я тоже ржу и отбиваюсь. Мы катаемся по кровати. Запястье кровоточит. В какой-то момент Власов перехватывает мои руки, впечатывая в смятую простыню над головой, сдирает бинт и прижимается губами к припухшей коже вокруг пореза. — Ты такой дебил у меня, — констатирует негромко, но есть в его интонации что-то, что мне не удаётся разбить на составляющие и наградить названием — что-то мягкое и тёплое, как пушистый котёнок на ладони, что-то такое, от чего всё согревается внутри. Пока пытаюсь понять, что же это, Деня ослабляет хватку и немного отстраняется. Зелёные глаза светятся. Губы блестят от крови. — Зато ты у меня умный, — улыбаюсь, высвобождая здоровую руку, и притягиваю его ближе, накрывая затылок ладонью. — Математик, логик, шахматист, спортсмен и просто красавчик, — не заржать бы вслух. — В природе всё закономерно. Противоположности притягиваются, — коротко выдыхаю и, накрывая губы своими, слизываю кровь. Ночь, вопреки всем опасениям, оказывается тихой и спокойной. Арчик, правда, воет, как Кентервильское привидение, но это — меньшая из проблем. Либо Сорокин слишком громкий, либо Чернов слишком старается, либо в доме слишком уж хорошая акустика… Часа в три, когда вой стихает, мы с Власовым выползаем покурить во двор. — Хороший секс — это когда покурить выходят даже соседи, — улыбается он, поглядывая на открытое окно спальни Чернова, прикуривает от вспыхнувшего на ладони огонька и играет бровями. — Я могу громче, знаешь? — Знаю, — фыркаю, прикуривая от огонька зажигалки. — Даже не думай баловаться, мы в гостях. Возьми себя в руки. — Я бы лучше взял тебя, — Денька срывает веточку папоротника, вертит в пальцах — и та расцветает под его взглядом, вопреки логике и ботанике. — И в руки — тоже, — протягивает ее мне и похабно, совершенно по-блядски ухмыляется. — Мы здесь по делу, между прочим, — напоминаю со всей суровостью, на которую только способен, выдыхаю дым в прохладный ночной воздух и забираю папоротник. — Что за ребячество, День? — плюхаюсь на качели и медленно раскачиваюсь. — Ночь, блядь, — улыбается он, перехватывает за цепи и, подобравшись ближе, замирает меж моих разведенных ног. — Всё спокойно же, ну. Соловьи поют, звёзды мерцают, — со второго этажа снова доносится вой Артура, Деня ненадолго замолкает и вздыхает, бросая на окно тоскливый взгляд, — Чернов с Сорокиным ебутся… Имею я право на законное ребячество в свободное от работы время? — Я — твоя работа, — тоже улыбаюсь, затягиваюсь, притягиваю его за затылок и, прижимаясь губами к губам, выдыхаю дым. — Ты — хобби, — Денька выдыхает над плечом и плюхается на качели рядом. — Вернёмся домой — сколько угодно, — вожусь, верчусь, вытягиваясь и, закинув ноги ему на бедра, разглядываю светящуюся веточку цветущего папоротника. — Сингониум хочу, — на выдохе произношу, с тоской глядя на мерцающие листочки. — Кого? — Денька морщится, умышленно коверкая голос и почти пища. — Кустообразная лиановидная хуйня с розовыми листьями, — перевожу для него я. — Ну, или с белыми, или с бордовыми. Короче, зелёный вьющийся лопух, облитый розовой краской. — Прямо сейчас? — со всей серьёзностью уточняется Денис, пытливо воззрившись на меня. — Нет, — смеюсь и, не выдерживая этого взгляда, опускаю голову; уши почему-то горят. — Это не инструкция к действию, если что. Я просто. — Я понял, — кивает Денька, тяжело выдыхая. — Я найду тебе твой розовый лопух. Если надо, сфернусь. Где он водится? В джунглях Амазонки? — В цветочных магазинах в центре города, — улыбаюсь, глядя на Власова сквозь полумрак, и, чувствуя разливающееся за рёберной клеткой тепло, понимаю, как же безумно люблю этого конченого.