Медиум: за завесой

В горячем воздухе над размытой грунтовкой колышется марево. По обе стороны от дороги буйно колосится степное разнотравье. Одуренно пахнет сладкими полевыми цветами, хвоей и прогретой на солнце землёй. Денька за рулём, и рыжеватое золотисто-тёплое солнце бликует на тёмных стёклах его очков. Из колонок орёт классика в рок-обработке — не идеально, но что-либо другое магнитола Чернова выдавать отказывается. Мы, затарившись всем необходимым, предварительно заскочив к Димке на работу и прихватив пару контейнеров крови, попетляв по городу добрых полтора часа, чтобы оторваться от настырных ревизионных шавок, едем к Ваське. Послеобеденное солнце печёт. Паркий воздух кажется густым и тяжёлым. С запада, похоже, надвигается гроза. Я лениво сосу свою колу и заедаю ирисками, скармливая злобному Власову каждую третью конфету. Мне уже намного лучше, зато Деня бесится так ощутимо, что это даже вкусно. Логичный и вполне закономерный вопрос: почему же он бесится? А всё просто — Власов знает короткую, блядь, дорогу! Мы петляем по целине уже минут двадцать, и посёлка пока не видно. По обе стороны от размытой грязной грунтовки степь, а за ней — лес. Здесь не слышно ни гула фур на трассе, ни стука колёс поездов по железной дороге. Только соловьи заливаются, да сверчки стрекочут в высокой траве. Власов матерится, завидев развилку, и лупит по тормозам. Я, уже наученный горьким опытом, группируюсь, и рожей в лобовуху, к чести своей, не встреваю. Денька выкатывается из салона, топчется и мечется. Пожимаю плечами, выбираюсь следом и закуриваю. Хорошо. Тепло. Птички поют. Буйные, как летом, травы пахнут. И цветут. Для донника вроде не сезон, но его это не останавливает. Мошкара вьётся над степью в золотистых лучах послеобеденного солнца. — Ну, и где мы, блядь?! — шипит Денис, отбирает мою двухлитровую баклагу колы и присасывается. — Тянет ответить в рифму, darling, — ехидно отзываюсь, пожимая плечами, и мерзко коверкаю крайнее слово. — Ты же у нас лучше знаешь дорогу. Вот, ты и скажи. — Ой, всё, иди в жопу, Миша! — отмахиваясь, брезгливо морщится Власов, отбирает у меня сигарету, затягивается, возвращает, а потом с размаху впечатывает раскрытую ладонь в грязь под ногами, и через секунду над лесом слева, пробежав светящейся искрой по траве, всколыхнув ковыли и прошуршав соснами, вспыхивает ярко-зелёная звезда. — Туда нам, — кивает Денька, выпрямляясь и выдыхая дым. — Поехали, darling. Деревушка, в которой Чернов купил дом, чтобы медитировать, отдыхать и культурно кушать вискарь в гордом одиночестве, небольшая, тихая и аккуратная. Вишни вдоль дорог пахнут корой, высоковольтка гудит, у колонок старушки набирают воду. Домики все опрятные, заборы покрашенные, деревья побеленные, а огороды топорщатся зелёной щетиной молодых всходов. Я осматриваюсь, пока мы едем к хутору, и молча удивляюсь. Это место… Как бы так сказать?.. Вкусная здесь энергетика. И ощущение такое, будто тут каждая вторая баба — ведьма. Если не первая. От леса, окружающего деревню, так и жахает чем-то потусторонним. Но тёмного в этом свечении нет. Тянет магией. В таких местах по дорогам растут грибы, знахари на полянах собирают цветы в полнолуние, а в речных водах у берегов можно увидеть русалок. Это место на границе. Здесь грани стираются. Вася купил дом, даже не понимая, что именно он приобрёл. Эта деревенька — место силы. Здесь вода не только живая, но и волшебная, в каждом роднике. Вскоре домики редеют, по обе стороны от дороги шуршат листвой яблони, машину ведёт на скользком грунте, а тёмная вода волнами расходится из-под колёс. Ливень здесь был конкретный. Холмы в золотистых лучах солнца кажутся сказочными и пестрят разнотравьем. Пока я разглядываю их, Денька мрачно изрекает: — Приехали, — и сворачивает налево. Дом Чернова… Как бы выразиться помягче?.. Немного выбивается. Двухэтажный, жуткий, явно реставрированный особняк выглядит мрачным и неприветливым, серея пиками забора и шифером на крышах. — Прям особняк семейки Адамс, — морщится Денис, но заезжает во двор. Деревья здесь все кронированные и побеленные, клумбы краснеют тюльпанами, кусты подстрижены, газончик ровненький, а вдоль аллей цветут белые и розовые древовидные пионы, благоухая на весь сад. Когда Денька паркуется, я понимаю, что что-то не так. Выбираюсь из салона, и у меня под ногами, зашуршав, на миг вспыхивает белым галька. Ощущение странное. Осматриваюсь и принюхиваюсь. Пахнет лавандой, мятой, лимоном и ладаном. На четырёх липах около дома недавно вырезаны символы. Улыбаюсь, подхожу ближе и прижимаю ладонь к звезде. Артур постарался — не иначе. На ветках тихо звенит музыка ветра. Вдоль ступенек у крыльца полоска соли с гранитной крошкой. Около двери два огромных горшка с аконитом. Артур здесь всего сутки, а влез уже везде. На двери венок из розмарина, лавра и чертополоха. Не успеваю толком осмотреться, как дверь распахивается, и радостный Сорокин с разбега выпрыгивает, едва не снося нас с Власовым с ног, заключая в крепкие объятия. — Пацаны, я так соскучился! — трещит он, хренача своим радужным фоном во все стороны, буквально ослепляя, аж поморщиться хочется. На Арчике светло-голубая рубашка Чернова, закатанные до колен джинсы и чёрный передник. В доме пахнет ванилью и корицей. — Приветствую вас, тёмные, — Лилька сферится на ступеньки позади нас. — И тебе привет, — закатывает глаза Денис, — сгусток пафосного выебства. — Ты печёшь? — переключаюсь снова на Артура, прекрасно понимая: наши оккультно-эфирные сейчас, как всегда, начнут самозабвенно сраться. — Ага, — сияет Артурчик и тянет меня в дом. — Хочу духов местных прикормить. Проходите. Я вам уже комнату на втором приготовил. Хотите дом посмотреть? — Я смотрю, ты уже обвыкся, — заключаю, улыбаясь и замечая отметину на его шее, на плече, как раз там, где сползла ткань рубашки. — А Вася с пацанами где? — Пацаны до заката в подвале спят, — отзывается Артур, увлекая меня за собой по широкой лестнице на второй этаж. — Я там пятиуровневую защиту сбацал, никто не пролезет, — до нас доносится самозабвенный срач хранителей от крыльца. — Им крови мало, они слабые совсем. — Мы привезли немного, — говорю я, кидая взгляд в сторону открытой входной двери, светящихся пентаграмм над ней и орущих друг на дружку крылатых в проёме. — А Чернова ты куда девал? — Отправил за мясом и углями, — улыбается Арчик, распахивает двойные двери и заталкивает меня в комнату. Здесь всё — золотистый шелк и зелёный бархат, резные изголовья, антикварные лампы и подсвечники, полынь и чертополох в вазах у кровати, на двери пентаграмма, под ковром у огромного траходрома посреди спальни — тоже. — Идём, — Сорокин улыбается, тянет меня в смежную ванную, которая тоже очень старая, но очень чистая. — Кто здесь убирает? — только и спрашиваю я, осматриваясь. — Тётя Аня убирает в доме, а дядя Серёжа следит за садом, — Арчик сияет, как новые калоши. — Я уже познакомился вчера. Васька нанял их, когда дом купил. Они безвредны. Я проверял. Энергокорм. Зато домик… — А домик интересный, — перебиваю, усмехаясь и низко опуская голову. — Здесь сколько людей померло? — Не могу точно сказать, — пожимает плечами Сорокин. — Человек пять, наверное. Ну, это те, которых чувствую я. Ты у нас медиум, ты и скажи. — Больше, — прикрываю глаза, швыряю сумку на постель, сначала стаскиваю печатку с трискелем со среднего, затем кольцо с валькнутом с безымянного, расстёгиваю манжету рубашки, швыряю стянутые браслеты с кольцами на кровать, растираю ладони и впечатываю левую в стену. Накрывает меня мгновенно и сильно, вышибая воздух из лёгких, буквально размазывая. Картинки проносятся перед мысленным взором за доли секунды: кровь, залп, крики, горящие строения. Я у стенки, и на меня нацелены дула, как минимум, восьми винтовок. Форма серо-зелёная, кто-то рявкает на немецком. Только улыбаюсь под свист, выдыхаю и хлопаю в ладоши. Пули с металлическим ненатуральным звоном падают у ног, не долетая. Всё вспыхивает, кто-то орёт, солдаты носятся по двору. От чёрной копоти сереет небо. А я зол. Я так чертовски зол, что сам не остановлюсь. Солдаты бросают оружие в траву и в панике разбегаются по двору, как тараканы по кухне общаги после включения света. Чувствую, как губы сами растягиваются в мерзкой предвкушающей усмешке. Тучи сгущаются. Небо чернеет. Поднявшийся ветер рвёт яблоневые цветы с деревьев. Фрицы носятся, верещат, кто-то пытается заводить машины… Бесполезно. Поместье горит. Ворота захлопываются. Я иду по скользкой бурой грязи, переступая трупы, и чувствую, что кипучая обжигающая злость готова рёбра проломить, разорвать грудак и стереть здесь всё в порошок. Ничего не останется. Ничего. Только тени на стенах развалин. Не знаю, как это происходит, не могу остановиться. У кого-то из немецких солдатов отрывается голова и катится по грязи просто мимо меня. У кого-то лопается, как воздушный шар — и ошмётки мозга и костной крошки с клочками кожи и волос разлетаются во все стороны, а я стираю их с лица ладонью и иду дальше. Под босыми ногами вспыхивает трава. Кто-то орёт, кто-то стреляет друг в друга, кто-то сгибается пополам и блюёт кровью. У меня перед глазами красная пелена. Птицы с деревьев падают замертво, цветы в клумбах вянут, в пруду всплывает кверху пузом рыба. Я их здесь всех положу. Сам лягу рядом, но их — положу. Живыми они из этой деревни не выйдут. Одежда на мне горит синим пламенем, но не сгорает. Зато немецкая техника во дворе оплавляется, жухнет трава, гниют яблоки в корзине. — Лёша! — кто-то хватает меня поперёк груди. — Лёша, остановись! — руки в саже, рукав гимнастерки в крови. — Хватит! Я застываю, будто в башке что щёлкает, смотрю на эту перепачканную руку со сбитыми костяшками, на то, как пламя, облизывающее рукав, медленно гаснет, и чувствую, что пружина в груди разворачивается, что меня отпускает. — Миша! — это уже Денька. Перехватывает меня точно так же и рывком вытаскивает на нулевой уровень. Перед глазами всё плывет. Из носа капает кровь. Мне бы отдышаться теперь как-то. — Зорин, — Деня разворачивает меня в объятиях, ловит лицо в ладони, заставляя запрокинуть голову, и заглядывает в глаза. — Нахуя? — спрашивает тихо и смотрит осуждающе. Артур рядом, весь скукоженный, выглядит крайне виноватым. — Хотел понять, сколько здесь покойников было, — тяжело выдыхаю, обнимаю Дениса, утыкаясь башкой в плечо, и пачкаю ткань его рубашки кровью. — Сосчитал? — Власов ощутимо раздражается, но меня всё равно обнимает, накрывая затылок ладонью, и перебирает прядки волос. — В сорок третьем, — мне тяжело дышать и сглатывать вязкую слюну с солоноватым металлическим привкусом, — вроде бы весной, здесь какой-то Лёша отделение положил. Может, больше. Я не всё видел. — Но достаточно, — Денька немного отстраняет меня от себя и заглядывает в глаза. — До ванной сам дойдёшь? — Да, — выдыхаю, облизываю пересохшие губы и киваю. — Надо дом полынью окурить. Слишком много негатива. — Окурим, — спешит заверить Арчик и уносится на кухню. Пока я сижу в горячей ванне, Денька приносит мне чай с лавандой. Хотя… Это больше похоже на чайный сироп. Сладко так, что зубы сводит, зато становится легче дышать. — Эй, — Власов тепло улыбается, присаживается на корточки около ванны и пятернёй зачёсывает мне пряди чёлки со взмокшего лба к затылку. — Ты нахрена полез в это всё? — «Ты же медиум, ты и скажи», — усмехаясь, коверкаю голос я, вытягиваясь в парующей воде, и отпиваю сиропа. — Еблан ты, Миша, а не медиум, — тяжело выдыхает Денис, притягивает меня за затылок и коротко целует в липкие от чая губы. — Отдохни хоть пару часов. Как Васька вернётся, мы кочегарить будем. Собери вальтов в колоду к ужину. Впереди серьёзный разговор с упырями, тебе надо быть в форме. Впитывает всё, как губка, а потом, конечно, нам хреново… — рассуждает, выпрямляясь, и уже собирается покинуть ванную, но я перехватываю за запястье. — Побудешь со мной? — Побуду, — тяжко выдыхает Денька, устало прикрывая глаза. — Куда тебя, ущербного, девать?.. До постели доползаю не без труда и помощи Дениса. Сказать, что мне паршиво — это ничего не сказать. Американские горки с давлением выматывают, и теперь просто дико хочется спать. Вырубает меня на плече Власова за секунды. Буквально засасывает в глухую вязкую темноту, но есть в ней некоторая прелесть — ни звуков, ни мыслей. Какое-то время дрейфую в этом смоляном море, а затем тьма начинает постепенно отступать. Сначала появляются очертания дома Чернова, затем пробивается птичий щебет, гул мотора и что-то ещё. Осторожно выхожу из смолянистого морока на берег и иду к поместью. Шагаю босиком по ещё тёплым углям, мимо обгоревшей техники, обугленных деревьев и трупов. Зачем снова здесь — не знаю, но ноги сами несут меня к крыльцу. На ступеньках парнишка в белой сорочке и чужой шинели, накинутой на плечи. Сидит среди этого ада, кормит птиц с ладони. На вид ему лет пятнадцать. Худой, бледный, светло-русые волосы местами серебрятся на солнце. Но глаза… У него удивительные зелёные глаза. Такие же яркие и нечеловеческие, как у Дениса. — Привет, — пытаясь дружелюбно улыбнуться, подтягиваю джинсы на коленях и присаживаюсь на корточки перед пацаном. — Привет, — улыбается в ответ он, и аккуратные упыриные клычки в этой улыбке видны особенно хорошо. — Кто ты такой и что здесь забыл? — Я медиум, — объясняю, потому что пониманием ощутимо прикладывает по затылку: не сон и не бред это. — Меня зовут Миша. А ты кто? — Я Лёша, — ещё шире улыбается пацан. — Ты вампир? — решаю уточнить я. — Спасибо Сашке за это, — морщится брезгливо Лёшка. — Меня убили в сорок первом. Ну, как, убили… Попытались, но он меня обратил. — А то, что ты сделал с немецким отделением? — прощупываю почву на всякий, потому что колода никак не хочет собираться. — До обращения я был магом четвёртого уровня, — невесело улыбаясь, пожимает плечами Лёша. — Лицензия накрылась, но навыки остались. — Ты погиб здесь? — продолжаю, потому что хочу разобраться. Что-то не стыкуется. — Погиб, потом воскрес, потом жил несколько лет, — хмыкает малый, мотнув головой. — Не в том суть. — Почему я тебя вижу? — заглядывая в нечеловеческие газа, тихо спрашиваю. — Я так могу только с мёртвыми говорить, Лёш. — Потому что я ни жив, ни мёртв, и потому, что я хочу, чтобы ты меня видел. Саша, мой компаньон и наставник, заигрался. Уйти я не могу — не отпустит. Бороться с ним… — задумывается ненадолго и тихо хмыкает. — Ну, это то же самое, что пытаться обогнать того, кто учил тебя ходить. Мне нужна помощь. Ты на моей земле сейчас. Сам шагнул за грань. Мне просто нужна была точка соприкосновения. — Что тебе надо? — Помощь, — устало выдыхает пацан. — Один я с Алексом не справлюсь, а если не вмешаться, он таких делов наделает, что никто потом не разрулит. Его приговорят, а меня спишут, но до того он утащит за собой твоих друзей. Тебе это надо? Помоги мне, Миша. — Чем? — не понимаю я. — Найди Алекса, докажи, что это он убил Катю, не допусти ареста Димы, Жени и Кольки. — Но, если я найду Алекса и сдам его ревизорам, ты погибнешь. — Возможно, — меланхолично соглашается мелкий. — Но, если ты не сделаешь этого, погибнет гораздо больше вампиров. — И как мне найти Алекса? — Просто подожди — и Алекс сам тебя найдёт, — отвечает Лёша, а я смотрю на него и думаю, что нельзя отдавать этого ребёнка ревизорам.