Медиум: за завесой

Утро настолько доброе, насколько, в принципе, возможно. Просыпаюсь от птичьего щебета за окнами, вытягиваюсь в постели и улыбаюсь, не открывая глаз. Тёплый Денька сонно мычит что-то, с шорохом возится на свежих простынях и, перехватив за запястье, тянет меня к себе. Обнимаю его, сгребая этот сонный, абсолютно безобидный комочек очарования — ну, да, «комочек»… семидесятикилограммовый ком, но для меня всё равно комочек же — и прижимаю лопатками к груди, утыкаясь носом во вкусно пахнущую ямку на шее чуть пониже линии роста волос. Вдыхаю поглубже, мажу губами за ухом и стискиваю сонную горячую тушку крепче. Тушка возмущённо крякает, улыбаясь, шепчет сквозь сон: «Придурок» — и оплетает меня хвостом, притираясь ягодицами. — День, — шепчу, скользя губами по затылку, оглаживаю ключицы, солнечное сплетение, пресс, и добираюсь до низа живота. — Ночь, блядь, — сонно улыбается он. — Спи, недоразумение. Птицы за окнами радостно орут о готовности к размножению, яркий солнечный луч пробивается сквозь щель меж портьерами. — День, — лыблюсь и, тепло выдохнув, легко прикусываю мочку его уха, засасываю и чуть оттягиваю. Власов сонно стонет и ёрзает на постели. — У меня бёдра болят и поясница, я спать хочу, отстань, — ноет он, но задницей всё равно отирается. — А как же хвалёная демоническая регенерация? — не могу перестать улыбаться, и тут, просияв, застываю, озарённый новой идеей. — Время надо же, это ж не как с чудесами, темнота, — сонно мычит Денька. — Куда? — возмущается лениво, потому что я убираю руку, оставляя низ его живота в покое, и решаю провести эксперимент. Так мы ещё не делали. Обхватываю свободную часть его хвоста, с нажимом оглаживаю ладонью до основания и у самого копчика дразню лёгкими касаниями пальцев. Деня совершенно потрясающе мурлычуще стонет, выгибаясь, а хватка на моем бедре крепнет. — Зараза бессовестная, — звучит почти ласково; пушистая кисточка щекотно мажет под коленом. — Ни стыда, ни совести — ничего лишнего, — бархатно шепчу, улыбаюсь, целую шрам на его плече и наглаживаю хвост, тиранувшись стояком меж ягодиц. Денька вздрагивает, сминает моё бедро и ощутимо впивается в кожу когтями, запрокидывая голову, подставляя испещрённую засосами шею под губы. — Ну, хуле ты там возишься? — лыбится сонно, расслабленно, разморено, накрывает мой затылок ладонью, заставляя вжаться рожей меж шеей и плечом — там, где запах его парфюма почему-то никогда не выветривается, даже после душа — это как с бесконечной пачкой сигарет, — куси уже. И сделай хоть что-то. — Хочу целовать твои шрамы, — притягиваю его ближе, прижимая плотнее, заставляю сильнее запрокинуть голову и мажу губами под линией челюсти, обжигаясь щетиной. — Видеть глаза твои хочу. — Я их продрать, блядь, не могу, — ржёт Денис, ероша мне волосы. — Нужно умыться, рожу побрить, в душ попасть, и кофе литр, чтобы ты мог смотреть в мои глаза. — Ты в душе был два часа назад, — урчу, оставляю смачный засос на его шее под глухой стон, улыбаюсь и легко прикусываю наливающееся багрянцем пятно. — Не пущу. Ты так пахнешь, что мне тебя всего облизать хочется. — Парфюм в кожу въелся, — Денис смеётся, ёрзая, когда начинаю шумно втягивать воздух над яремной веной, мажа по коже кончиком носа, едва ощутимо скользя подушечками пальцев по рёбрам. — Зорин, ну, щекотно, бля! — Зато ты проснулся, — улыбаюсь и не сразу понимаю, как оказываюсь на лопатках, Денис сверху, а оба мы под одеялом с головой. — Я отомщу, — продолжая лыбиться, Власов сверкает глазами, седлая мои бёдра, стискивает коленями бока и, склоняясь, зажимая оба стояка в ладони, присасывается под кадыком так, что меня до стона выгибает и искры перед глазами рассыпаются, а дыхание моментально сбивается. — День, — на рваном выдохе шепчу, с нажимом оглаживаю его плечи, бока, спину и поясницу, и, сминая под ладонями ягодицы, тяну горячую, разомлевшую ото сна тушку выше. — Ночь, бля, — улыбается он, одеяло топорщится, под шерстяным куполом становится жарко, кислорода мало, и одуренно пахнет Денисом. — Идём в душ, ну. Мне взбодриться. — Я щас взбодрю, — обещаю, чувствуя, как губы сами растягиваются в хитрой лыбе, но ошибаюсь. Мой телефон, выпавший вчера у тумбочки, орёт так, что Власова аж подкидывает, я вздрагиваю, а Каркуша издает какой-то возмущённый птичий звук в зале. Денька выпутывается из одеяла, взмахом руки притягивает мобильник, смотрит на экран и меняется в лице. — Ну, нет, гондонище… — тянет, качая головой, и уже собирается сбросить, когда отбираю телефон. — Прекращай, может важное что, — говорю я. — Ты собираешься отвечать? — скептически изгибает бровь Денис. — Ну, да, — пожимаю плечами. — А, ну, отвечай, — Денька отражает движение, усмехается недобро, как-то шкодливо-предвкушающе, и, сгребши тюбик смазки с тумбочки, соскальзывает вниз, резким рывком раздвигая мне ноги, как раз когда я тыкаю по зелёной трубке на экране. — Привет, — произношу негромко, пока Деня возится где-то внизу, ища что-то в комке одеял. — Миша, бля! — Димка визжит непривычно нервно и крайне неестественно. — Ты чего орёшь? — спрашиваю непонимающе, в то время как Власов, подхватив под колени и рванув вверх, пихает мне под поясницу подушку. — Что стряслось? Денька плюхается на простыню меж моих ног, нагло улыбается и щёлкает крышкой. — Нам надо серьёзно поговорить, Миш, — голос у Димы дрожит. — Мне, — вампир делает глубокий вдох и сухо сглатывает. — У меня тут такое дело… Мне на работу, а у меня в постели девушка. — И какое отношение к этому имею я? — не совсем понимаю, шумно выдыхаю и прикусываю губу. В край охуевший Денис притягивает меня ближе, перехватывает член у основания, зажимает мошонку в горсти и оставляет такой смачный засос под ней, что меня на кровати дугой выгибает. Рвано выдыхаю и вгрызаюсь в указательный палец, чтобы удержать вскрик. Так сладко-тянуще, что на миг перед глазами белеет, и волной жара накрывает с головой. — Отправляй её домой на такси, а сам езжай на работу, — с трудом произношу, потому что зеленоглазая зараза рядом несколько раз оглаживает стояк по всей длине, зажимает под ладонью головку и широко влажно лижет от подрагивающей дырки через мошонку и вверх по стволу. Мысли путаются. Сбитое дыхание стопудово сдаёт. Сердце заходится так, что, кажется, рёбра готово проломить. — Я бы рад, Миш, но она не сможет, — вроде немного успокаивается Димка. — Это моя медсестра Катя. Денька нагло лыбится, наглаживает член подушечкой большого пальца у основания и, обжимая головку губами, забирает глубже в рот. Меня выгибает. Пальцы на ногах поджимаются. Закидываю лапу Власову на плечо и прикусываю губу, чтобы не застонать. Он сосёт так, что искры перед глазами рассыпаются. Не выделываясь, не изображая ничего, не пытаясь понравиться. Искренностью берёт, неподдельной какой-то честностью, открытостью. И этой открытостью от него так шибает, так обжигающе хреначит — словно горячим пустынным ветром. И он же, зараза такая зеленоглазая, прекрасно понимает всё про себя, понимает, что сейчас может делать со мной вообще все, что угодно. Запрокидывает голову, мотнув светлой взъерошенной челкой, и, сверкнув глазами, смотрит с вызовом: «Вот, такой я — и чё ты сделаешь?» Да у меня нахер тормоза выгорают за секунду от него такого. Как кипятком по оголённым нервам. До испарины. Просто плавит изнутри. — Так бери её с собой, какие… — мне бы заткнуться. — Какие проблемы? — дыхание сбивается, голос хрипит, мысли путаются. Диму хочется послать в такие живописные эротические дали, в которых он точно не бывал ещё ни разу за всю свою многовековую жизнь. — Она мёртвая, Миш, — виновато произносит Димка по ту сторону связи. — И мёртвая уже давно. — Бля! — вскрикиваю, дугой выгибаясь, потому что эта гадина демоническая, безо всякого предупреждения, проталкивает в меня сразу пару скользких от смазки пальцев до упора и выворачивает кисть, надавливая, оглаживая вкруговую. — Чёрт… — мне не отдышаться. Волной жара окатывает. Испарина на коже проступает. — Вот, я тоже так подумал, — как ни в чём ни бывало, продолжает печальный упырь. — Мне нужна ваша помощь, ребята. — Я… — облизываю пересохшие губы и выгибаюсь от особенно удачного касания. — Я не… Денька улыбается вокруг ствола, медленно выпускает стояк изо рта, напоследок огладив головку языком, выпрямляется, насколько позволяет поза, продолжая растягивать мою задницу, и просто забирает из дрожащих пальцев телефон. — Привет, — ненатурально мягко произносит он; смазка хлюпает; меня выгибает дугой до звёздной россыпи перед глазами. — Ничего не предпринимай. Дождись нас. — Да что тут предпринимать?! — голос Димки до меня доносится нечётко. — Я тупо не знаю, как её вынести! — Надо подождать, пока соседи разъедутся на работу, — хмыкает Денис, со шлепком проталкивая пальцы до упора и вкруговую поглаживая под мошонкой. — Деня! — вырывается у меня на задушенном полустоне. Жарко. Пиздецки жарко. До одури просто. — Сядь и успокойся, — он улыбается и не ведётся. — Дождись нас. Пробки рассосутся, и мы приедем через пару часов. — Хорошо, — едва разбираю я. — Хорошо. Я понял. Я жду. — Ладушки, — Власов произносит так сладко и лыбится так довольно, что от этой сладости аж зубы сводит, а ноющая подрагивающая дырка почему-то непроизвольно сжимается. — Отбой, — он сбрасывает вызов, отшвыривая телефон, и мне тормоза срывает. Рванув Деньку на себя, вгрызаюсь в губы, в шею, под линию челюсти, оставляя хаотичную россыпь засосов и укусов, сминая волосы на его затылке, оттягивая, стискивая плечи до отметин на коже. — Ах ты ж гадина! — шепчу сквозь горячие сбитые выдохи, сцеловываю наглое ржание с его губ. — Ты мне льстишь, — Денис смеётся и подставляет кадык под очередной засос. — Нормы приличия, Власов! — опрокидываю его, подминая под себя, седлаю бёдра и шарю дрожащими пальцами в складках одеяла, ища смазку. — Ебал я, — Денька подхватывает меня под ягодицы, тянет выше и, подаваясь навстречу, с нажимом проходится ладонью по спине, по шее, притягивает за затылок к себе, чтобы поцеловать. — Пока нет, но это поправимо, — горячо выдыхаю в губы, приподнимаюсь на коленях, зажимая меж ягодиц, оглаживаю его стояк скользкой от смазки ладонью, притираюсь и, прикусив губу, насаживаюсь до упора. Сразу до искр перед глазами, до обжигающей волны, накрывающей с головой. Воздух из лёгких вышибает, а пальцы сводит. Дрожа и пульсируя, чувствуя, как ритмично сжимается дырка вокруг ствола, сгибаюсь пополам, слизывая с губ Дениса глухой рык, вцепляясь пальцами в изголовье. — Конченый, блядь, — обжигая губы сбитым дыханием, шепчет Власов, коротко целует, рванув за затылок, и сверкает люминесцирующими зелёными глазами. — Ты мой, ясно? — и, не дожидаясь ответа, начинает двигаться, натягивая так, задавая такой дурной темп, что ни привыкнуть, ни вдохнуть нормально, ни как-то контролировать собственный голос не получается. Жарко, как в аду. Тело моментально покрывается испариной и отзывается яркой вспышкой удовольствия на каждый толчок. Колени не держат, дрожь волнами накрывает, хриплые выдохи срываются с пересохших губ, мешаясь со стонами. Сгребаю Власова за плечи, за затылок, впиваюсь в губы и, прижимая теснее, перекатываюсь, увлекая за собой, оплетая ногами. Прохладная ткань простыни моментально прилипает к влажной спине. Вскрикиваю на новом глубоком толчке, выгибаясь так, как даже не знал, что вообще могу. Денька улыбается, слизывая этот вскрик с горячим выдохом с губ, наращивает темп, широким росчерком языка мажет по ладони, обхватывает мой стояк и подстраивается. И это пиздец. Пиздец просто, потому что от него такого, от взятого темпа, от мешанины ощущений, звуков и запахов меня размазывает по простыне, накрывая таким оглушительным оргазмом, что на какое-то время связь с реальностью теряется напрочь. Когда удаётся хоть как-то сгрести себя в кучу и проморгаться, картинка открывается забавная. Устроившись меж разведённых ног, Денька курит, очень стараясь не улыбаться, и вырисовывает подушечками пальцев какие-то завитки по остывающей сперме на моём подрагиваюшем животе. — Ты нормальный? — сквозь сбитое дыхание спрашиваю, перехватывая его за запястье, и, подаваясь навстречу, тяну руку с зажатой меж пальцами сигаретой к губам. — Не, а ты не знал? — пожимает плечами он, болтая в воздухе согнутыми в коленях ногами, и оставляет у меня на боку засос. — Идём в душ, пьём кофе и выезжаем, потому что, если мы в ближайшие десять минут из постели не вылезем, Дима со своей мёртвой медсестрой пойдет на хуй большими скачками. — Ты невозможный, — улыбаюсь, сгибаюсь, насколько получается, и, поймав его лицо в ладони, сцеловываю табачный дым с губ. — Ты любишь меня, — отражает мою улыбку Денис, сверкая изумрудными глазами. Я теперь умный. Пока Денька варит кофе под причитания Годи и фоновое бухтение тётки, впихиваюсь в шмотки, обвешиваюсь всеми оберегами и выползаю из ванной. — Хорошего дня, мальчики, — завидев меня в дверном проёме, тётушка подмигивает и растворяется в искристом облаке, лучезарно улыбаясь. — Я стирать, — тяжело выдыхает домовёнок и выскальзывает из кухни. — Где сушить всё?.. Развели бардак. — Сердце станет, — улыбаясь, обнимаю Дениса поперёк груди, шепчу на ухо и, отбирая банку энергетика, делаю глоток. — В первый раз ли, — он, запрокидывая голову на плечо, притягивает меня за затылок и коротко целует. Кофе шипит и убегает. Сытый Ферик, урча, трётся у ног. — Ты спиздил мой парфюм, — с ухмылкой заключает Денька, выключая конфорку, выпрямляется и продолжает помешивать какую-то жуткую субстанцию в сковородке. — Ты против? — усмехаясь, хмыкаю я. — Мне нравится пахнуть тобой. — Сколько угодно, darling, — Власов просто светится, и к оккультному это свечение не имеет никакого отношения. С трудом отлипая, плюхаюсь на стул в углу, закуриваю, смотрю на него, ловя себя на том, что рожа уже ноет от неконтролируемой лыбы, и понимаю, что Деня прекрасен. Просто прекрасен — вот такой, какой он есть. И мне хочется запомнить его в этом моменте, с полотенцем на бёдрах, с капельками воды, скатывающимися по золотистой от загара коже на покрытой сеткой шрамов спине, с этой дурацкой лопаточкой в руках, у плиты, над сковородкой с какой-то жуткой дрянью. Вот такого — пахнущего гелем для душа, одеколоном, сигаретным дымом, кофе, энергетиком и утренней весенней свежестью. — Власов, — выдыхая дым, зову тихо. — М? — он пихает на стол тарелку, суёт мне вилку, вываливает гору парующей хрени та тёмное ударопрочное стекло и, плюхнувшись напротив, не мудрствуя лукаво, просто ставит сковородку с половиной содержимого перед собой. — Это что? — скептически изгибаю бровь я, опасливо ковыряя вилкой предложенное блюдо. Оно пыхает и колышется. Честно говоря, жутковато. В нём точно есть помидоры, болгарский перец, зелень, лук, сыр, и, кажется, брокколи. — Это омлет, темень, — усмехается Денька, забирает у меня сигарету, делает три быстрых затяжки и раздавливает в пепельнице. — Он не укусит. Ешь. — Это пиздец, — констатирую, тыкая подрагивающую воздушную бледно-красную массу вилкой. — Лучше б овсянка. — Ты это сказать хотел? — Денька лыбится, наклоняется над содержимым сковородки и ощеривается, как кот — горячо, и водой из-под крана не разбавишь. — Хотел сказать, что ты прелесть, — улыбаюсь, пихнув его в колено босой ступнёй под столом. — Та прелестен — не ебаться, — усмехается он, перехватывая за щиколотку, и тянет мою ногу к себе на бедро. — Как ты только живёшь, осознавая, что такая прелесть рядом бродит? — С удовольствием, — просто пожимаю плечами, тяжело вздыхаю и пробую жуткую хрень, которую он приготовил. Хрень, на удивление, оказывается съедобной, хоть и вид у неё стрёмный. — Эй, — Власов лыбится, сжимая кольцо пальцев на щиколотке плотнее, а затем поглаживает косточку. — Когда переедем в деревню и будем тыквы выращивать? — Когда постареем, darling, — издевательски коверкая голос, отражаю его улыбку. — А я уже придумал, где свеколку посажу, — тихо ржёт он, низко опуская голову. На щеках проступают ямочки. Я смотрю на него такого, и чувствую, как от невыразимой любви, от нерастраченной нежности почти больно щемит и тянет в груди. Умытый ночной грозой двор пахнет черёмухой, сиренью и скошенной травой. Утро довольно свежее, но такое по-летнему солнечное, что даже дышится легче, несмотря на влажность воздуха. Денька галантно уступает мне место за рулём, естественно, пряча за этой галантностью глухое отвращение к автомобилю Чернова и тихое бешенство по поводу того, что я знаю дорогу к Димкиному дому. Магнитола ноет классикой. Деня закуривает, глядя в окно — на сверкающие лужи и буйную зелень деревьев — и лениво щёлкает пальцами, перескакивая с композиции на композицию. «Гроза» его чем-то не устраивает, Власов останавливается на двадцать четвертом каприсе и недовольно пыхтит, буквально лучась ревностью. Улыбаюсь, щёлкаю пальцами, врубая «Нежность», и накрываю его колено ладонью, сворачивая на светофоре. — Хорош пыхтеть, — говорю негромко, скользнув подушечками пальцев по джинсе на внутреннюю сторону бедра. — Мне не нравится, когда этот кровосос рядом с тобой, — поджимает губы Деня. — Кровосос, может, и рядом, — мягко произношу, срезая у сквера, — но люблю я тебя, причём уже много лет, и это — константа. Хорош хмуриться и кипеть, а то сейчас рога с крыльями вылезут, и я точно вмажусь в какой-то грузовик. — Манипулятор хренов, — пыхтит Денька, но уже не так злобно. — У тебя учусь, родной, — усмехаясь, подмигиваю я.