Медиум: за завесой

Бушует настоящий майский ливень. За окнами от дождя всё седое, так ещё и сумерки. Видимость херовая до горя. «Дворники» не справляются. Льёт, буквально, как из ведра. Пробки повсюду конкретные. Кожа под гипсом чешется так, что можно одуреть. И, пока мы маемся без возможности двигаться дальше, я просто срезаю его к херам, только теперь понимая, зачем брал с собой нож вообще. На светофоре кто-то кому-то сигналит. Денис глухо матерится, низко опуская голову, выпрямляется, сверкнув глазами, и закуривает. Мало того, что Васькина «Audi» ему не нравится до нервного тика, так ещё и необходимость торчать в застывшем потоке машин бесит. Мы застреваем на выезде от парка к площади. Хочется спать и жрать. А ещё холоднобля. Нет, реально, просто по-человечески, физически холодно. Никакой чертовщины. Даже окна запотевают. И закутаться не во что. Мой пиджак как был грязным и мокрым, таким и остался. Мы с Денькой — просто до нитки. — Жрать хочется, — негромко начинаю я, слушая, как гулко дождевые капли разбиваются о металл. — Закажем пиццу? — Прямо сюда? — Денис ощутимо напряжённый. — Что с тобой? — спрашиваю на той же ноте, накрывая его колено ладонью. Прощупать на энергетическом не удаётся. Денька не пускает, закрыт. — На самом деле, я очень зол на тебя, — отвечает он спокойно и устало, утыкаясь лбом в руль. — Честно? Даже хотел поскандалить. Даже настроился уже. — Ещё хочешь? — оставляю колено в покое, оглаживаю затылок и запускаю пальцы в мокрые потемневшие прядки волос. — Хочешь — наори на меня. Хочешь — пропиши в табло. Я заслужил. — Не вижу смысла, — продолжая утыкаться лбом в руль, Власов всё-таки подставляется под касания. — Ты же всё равно поступаешь всегда по-своему — хоть ори на тебя, хоть лупи регулярно. — Ты не пробовал, — улыбаюсь, легко тяну за мокрые прядки и заставляю его отлипнуть от руля, чтобы заглянуть в глаза. — Поцелуй меня, — просит Денька как-то непривычно жалобно и совершенно не напоминает сейчас демона. Слипшиеся от воды ресницы, усталый взгляд просто по-человечески зелёных глаз, едва заметный шрам на переносице, пробивающаяся светлая щетина… Вообще не канонный, чертовски очаровательный демон без возраста и прошлого — просто обычный заёбаный жизнью тридцатилетний мужик, у которого мазут намертво въелся в трещины на подушечках пальцев, и все руки в шрамах от ожогов — болгарка и сварочник. Надеть же перчатки — ума нет. — День, — подаюсь к нему, насколько получается, притягиваю за шею и прижимаюсь лбом ко лбу. — Ночь, блядь, — он улыбается до морщинок в уголках глаз, и от этой улыбки — усталой, вымученной — у меня за рёбрами больно тянет. — Что? — Прости меня, — произношу едва слышно, прикрывая глаза. — Отпущено, недоразумение, — судя по голосу, он все ещё улыбается. Выдыхаю и накрываю его губы своими, осторожно касаясь, не углубляя поцелуй, легко сминая под ладонью шею у линии роста волос. — Иногда мне тебя прибить хочется, — шепчет Денис, прижимаясь лбом ко лбу и не открывая глаз. Притирается, сорвано шумно выдыхает, едва не урчит, а я глажу его — плечи, шею, затылок, волосы ерошу, ловлю лицо в ладони, мажу подушечками больших пальцев по вискам, по скулам — и целую снова. Коротко, легко, ещё и ещё — линию челюсти, уголки губ, скулы, шрам на переносице — просто не могу остановиться. Кожа под губами и ладонями тёплая на контрасте с мокрыми шмотками и холодным воздухом. Гулкое сердцебиение и сбитое дыхание, вкупе с Денькиной дрожью, пьянят. Меня ведёт от него такого, и остановиться нет никаких сил. Понятия не имею, что конкретно собираюсь делать дальше. Продолжать. Какой-то совершенно незнакомый, обалденный звук развеивает пьяную дымку очарования, заставляя прислушаться. Отлипаю от шеи Дениса — как из бушующих морских волн выныриваю — оставив внушительное багровеющее пятно засоса под кадыдом, и понимаю, что происходит, не сразу. Власов, запрокинув голову и прикрыв глаза, за затылок тянет меня обратно и скулит — жалобно, коротко, на всхлипе, прикусывая костяшки пальцев. Ядовито-зелёная «Киа» позади нас с остервенением сигналит. — Деня, — шепчу я, хаотично тычась губами под челюсть, под мочку уха, — Денис, — скольжу подушечками пальцев по щекам, по скулам, и, перехватывая за сгиб локтя, заставляю его убрать руку от лица. — Денька, — отстраняюсь немного, и он, открывая глаза, смотрит на меня. И, блядь, это просто… Взгляд наглаженного кота, уснувшего на коленях — чуть пьяный, расфокусированный, слегка окосевший, сонный, непонимающий — и это так подкупает. Абсолютное доверие. — А? — Власов моргает, будто включиться пытается. Глаза светятся, на костяшках оттиск зубов, на щеках румянец. «Киа» истерично заходится. Горит зелёный. Пробка рассасывается очень быстро. Денис морщится, мотнув головой, щёлкает пальцами, выдыхает: — Хорош, бля, — и «Киа» за нами затыкается. — Домой поехали, Злобное Зло, — улыбаюсь я, подаюсь ближе, на секунду прижимаюсь губами к шраму на Денькиной переносице и снова плюхаюсь на сидение. — Хочешь, поменяемся? — спрашиваю лукаво, пока Власов выворачивает на проспект. — В каком смысле? — голос у него непривычно хриплый и севший. Не демонически бархатный и мягкий. Совершенно иначе. По-человечески. — Во всех, — просто пожимаю плечами, глядя на улицу за окном, размытую ливнем. Люди куда-то торопятся. Старушка под зонтиком торгует цветами. — Тормозни у аптеки, — прошу негромко. — Нахуя? — не понимает Денис, и у него всё ещё взгляд сонного прибалдевшего кота. — Надо, — улыбаюсь и, как только он паркуется, выскальзываю из салона. Сказать, что снаружи дубак — ничего не сказать. Это пиздец просто. Вдоль тротуаров бегут ручьи. Потоки воды несут светлые лепестки отцветающих деревьев и спиреи. — Добрый вечер, — стараясь не дрожать, улыбаюсь старушке, кивая на багровые розы в ведре. — Почём, мать? — По сорок, — отвечает та, зябко кутаясь в платок. — Тебе сколько, сынок? Выуживаю бумажник из кармана джинсов, проверяю, сколько там налички, и перевожу взгляд на бабулю. — Давайте все. Заглядываю в магазинчик рядом, к счастью, совершенно пустой в такую мерзкую погоду, выкатываюсь оттуда с двумя бутылками шампанского и, возвращаясь в машину, бросаю пакет на заднее сидение вместе с охапкой роз. — Это зачем? — морщится Власов, покосившись на веник и звякнувшую стеклотару. — Затем, что я так хочу, — улыбаюсь, коротко целую его в губы и щёлкаю ремнём безопасности. — Поехали, Воплощение Тьмы. — Старушку пожалел, — улыбается Денис и так лупит по газам, что брызги из-под колёс разлетаются. — Захотел купить тебе цветы, — продолжаю улыбаться, вытягиваясь на сидении. — Нельзя? Никакой благотворительности. — Пиздишь, как дышишь, — отражает мою улыбку Денька, качая головой. — Чтоо́? — с коротким смешком фыркаю, запрокидывая голову. — Ich liebe dich, придурок, — усмехается он, поворачивая во двор. — Немецкий — не мой язык, — подмигиваю, пока Денис паркуется под клёном. — Но ты же меня понимаешь, — изогнув бровь, хмыкает Власов, заглушая мотор. — Даже если ты молчишь, — перехватываю его за воротник рубашки, притягиваю к себе и, улыбаясь в губы, коротко целую. — Я тоже тебя люблю, сам придурок. — Пиздец, а не машина, — матюкается Денька, шипя и кряхтя, перебираясь ко мне на колени. Я ржу, запрокидывая голову, потому что это выглядит действительно комично, и, обнимая, запускаю ладони под влажную ткань рубашки на пояснице Дениса. Стёкла потеют, дождь лупит по крыше. Мы, сквозь смех, целуемся, как пьяные. Власов расстёгивает на мне рубашку, прикусывая шею, оставляя засосы и глухо, утробно урча. Ощущения настолько на грани, что шиворот заворачивается, и внутри всё сладко скручивает. Я запускаю пальцы под пояс джинсов на его пояснице, пытаясь пробраться под ткань. Ремень мешает. Деня тепло выдыхает в губы. Рву его к себе за затылок, оттягиваю пряди и, заставляя запрокинуть голову, прихватываю губами кожу под линией челюсти, оставляя засос, в шутку цапаю за подбородок, обжигая губы щетиной. — Надо домой, — Денька улыбается. Под его когтями трещит чехол сидения. На макушке появляются аккуратные рожки. — Васька убьёт тебя, — с коротким смешком сообщаю, зажимаю их в ладонях и притягиваю Дениса ближе, чтобы поцеловать. — Я бессмертный, темнота, — выдыхает он между касаниями губ. — Я же демон. — Его парень — экзорцист, — мне бы заткнуться сейчас, но неееет… Тепло, легко и иррационально весело, и семьдесят килограммов придурковатости, растёкшейся по мне, совершенно не давят. Я его так люблю — этого конченого — что сердце сладко замирает в груди от осознания. — А мой — медиум, — мурлычет Денька, прикусывая плечо, с треском оттягивая мокрую фланель рубашки. — Будем меряться, у кого круче? — Тебе сколько лет, бля? — ржу, выгибаясь на сидении от особо чувствительного укуса и, со шлепком приложив обе ладони к ягодицам Власова, в отместку сминаю задницу сквозь джинсу. — Линейку ещё возьми. — Мне всегда восемнадцать, — улыбается Денис, прикусывает ключицу, путается в шнурках моих оберегов на шее, матюкается, конечно, мол, замотался, бля, и, выпрямляясь, гулко впечатывается башкой в крышу. — Суууукккаааа! — морщится, воет и растирает ушибленное место. — Иди сюда, — ржу, притягиваю его к себе и тычусь губами во влажные волосы на макушке, в основание рожек. — Я поцелую, где больно, Ужас, Летящий На Крыльях Ночи. — Блядь, почему любая порнуха у нас, по итогу, превращается в комедию, Зорин? — Власов, восседающий на моих бёдрах, бессовестно ржёт. Тесно, неудобно и непрактично, но так охуительно легко, что мне тоже делается смешно. — Потому что мы — друзья, остолопа задротящего кусок, — оглаживаю его плечи, лопатки и спину сквозь мокрую ткань рубашки и, подхватывая под ягодицы, подтягиваю растёкшуюся, истерично ржущую тушку повыше. — Но-но! — наигранно возмущается тушка сквозь очередной приступ ржания, сотрясаясь в моих руках. — Я — изначально целый остолоп! Бля, по ходу, это — истерика. — Идём домой, истерика ты моя, — улыбаясь, ловлю его лицо в ладони и коротко целую в губы, чтобы хоть так заткнуть фонтан, — пока ты рогами крышу нахуй не прошиб. — Ой, бля, — фыркает Денька, норовя выпрямиться, но я притягиваю за затылок, не позволяя, — я прошибу, я и заварю — делов там. Мы вываливаемся из салона, естественно, забывая мокрые пиджаки, пакет с шампанским и веник, и, пока поднимаемся на третий, обтираем друг другом все стены от побелки — спасибо, блядь, управляющей компании! Денис, своим конским ржанием на грани истерики, будит, наверное, всех соседей, если, конечно, те успели уснуть. Я сцеловываю смех с его губ, ржу сам, притягиваю за трещащий воротник рубашки, притираясь лбом ко лбу, и шепчу: — Хорош ржать, бля. У Деньки глаза горят весельем. Где-то внизу щёлкает замком дверь квартиры Клавдии Петровны. Гроза за окнами бушует с новой силой. Подхватываю Дениса под бёдра, усаживаю на перила на площадке и, целуя, шарю по всем карманам, пытаясь отыскать ключи. Он, запрокидывая голову, заходится смехом в новом приступе. Вадим Семёнович на пятом распахивает дверь и матерится в подъезд. Власов оплетает меня ногами. Мы ржём хором, давясь воздухом в попытках заглушить смешки. Я сцеловываю дождевые капли с горячей кожи, тычусь носом в шею, дышу, дышу Денисом, балдея от его запаха, и надышаться не могу. Он такой мой, такой родной, что от щемящей нежности всё сдавливает за рёбрами. Хочется ближе. Максимально близко. Вплотную. Так, чтобы горячей кожей к коже — и никаких мокрых тряпок между. Чтобы вплавиться, жар впитать, сердцебиение поймать. Не знаю, каким чудом справляюсь с замком, и мы вваливаемся в тёмную прихожую под очередной раскат грома. Не знаю, кто из нас щёлкает выключателем. Я сдираю с Деньки рубашку, отирая его лопатками захлопнувшуюся дверь. Власов рвёт с моей шеи обереги, срывает браслеты с запястья, кольца с пальцев, и швыряет всё это под звон куда-то к ногам. Мы целуемся взахлёб, до головокружения. Власов запрокидывает голову, подставляя под касания губ шею, плечи и ключицы, стонет, прикусывая костяшки, и дрожит. Меня мурашит от его дрожи, от каждого восхитительного звука, срывающегося с губ. Он такой настоящий сейчас, такой отзывчивый и честный, что я не представляю, как его такого можно не хотеть. Встаёт крепко и моментально. От каждого мимолётного касания, как током, прошибает возбуждением. Подушечками пальцев прослеживаю линии шрамов на боках Дениса, на рёбрах, на груди, и целую, подхватывая под бёдра, поднимая над полом, сминая ягодицы. Деня всхлипывает, гулко прикладываясь затылком о дверь, оплетает меня ногами, скрещивая щиколотки, сминает плечи под ладонями, рвано шумно выдыхает и дрожит от каждого нового касания губ к очередному шраму. И эту дрожь хочется сцеловать, впитать, слизать с кожи, пахнущей цитрусовой свежестью и дождевой водой. Отпускаю его, широко влажно мазнув языком по светлой отметине на плече, и плюхаюсь на колени, гулко впечатываясь в паркет. — Какого?.. — Власов непонимающе смотрит на меня, хлопая ресницами, и пытается отдышаться. — Встань, — взгляд у него такой пьяно-дымчатый и поплывший, что меня ощутимо шибает снова. — Я так не… — ну, невозможно оставаться сдержанным, глядя на него такого! Ну, просто, блядь, невозможно. Здравомыслие же вырубается к чертям. Валить и трахать. Где сгрёб. — Шшшш, — как-то ещё держась, тепло выдыхаю, сминая под ладонями его бёдра сквозь джинсу. Притягиваю ближе и зацеловываю подрагивающий пресс, оглаживаю ягодицы, черчу подушечками пальцев линии вдоль ремня. Звякнув пряжкой, расстёгиваю джинсы и с глухим урчанием присасываюсь к тёплой коже внизу живота. — Зорин, сука, — Денька стонет и выгибается дугой, запрокидывая голову, стискивая в кулаке пряди волос на моём затылке. — Не могу, — дрожит и задыхается, а я тащусь от него такого и, перехватывая за пояс, рву джинсы с плавками на бёдра. — Встань. Не могу! Не могу, когда ты на коленях передо мной. Не… — Не очень похоже, — улыбаюсь, отираясь скулой о тёплый бок, обхватываю качнувшийся стояк ладонью, оглаживая по всей длине, и, накрывая губами кожу внизу живота, оставляю первый засос. И ещё один. И ещё. Денька протяжно глухо стонет на одной ноте, впечатывается затылком в лакированную поверхность двери, выгибается и гулко прикладывается к ней ладонями. — Это пиздец, как смущает, Миш, — жалобно хрипит он, сбито сорвано дышит, скребёт когтями по двери и всхлипывает. — Я не могу, когда ты… — Много текста, — тепло выдыхаю, прикусывая кожу под пупком, засасываю под глухой хриплый стон, перехватываю Дениса за запястья и заставляю запустить пальцы в волосы на моём затылке. — Просто закрой глаза, — оглаживая пальцами, легко сжимаю в горсти мошонку, черчу линию языком от основания вверх по стволу и, обхватывая головку губами, забираю в рот. Расслабляю горло и, сминая бока, рву Дениса к себе, вынуждая толкнуться глубже — до упора, чтобы поймал дрожь горячих гладких стенок на глухом протяжном стоне. Не выпендриваюсь, не дразню, не играю. Просто задаю правильный темп, притягивая Власова за бёдра, сминая упругие горячие ягодицы, заставляя толкаться глубже — до ноющего с отвычки горла. Он так восхитительно дрожит, выгибаясь, часто сбито дыша, путаясь пальцами в моих волосах, не притягивая за затылок и будто не зная, куда деть руки, что это подкупает, размазывая, расшибая вдребезги остатки здравомыслия. Тормоза выгорают. Наращиваю темп и оглаживаю его всего, хаотично скользя ладонями по коже, очерчивая шрамы, до которых получается дотянуться, балдея от того, как Деньку выгибает и мурашит от каждого нового касания, чувствуя, что он уже на грани. И это охуенное ощущение. Денис, забывающий выпендриваться — такое нечасто случается. — Миш, Мишка, — Власова потряхивает, голос звучит жалобно. Денька тянет за пряди волос на затылке, намекая, что мне бы отстраниться, но, конечно, ошибается. Улыбаюсь вокруг головки, беру глубже, пропуская в горло, со стоном обжимая дрожащими стенками, и, сминая ягодицы, удерживаю его, не позволяя податься назад. Власов кончает с коротким рваным стоном, вытягиваясь струной, со скрежетом сдирая когтями лак с поверхности двери. Сглатываю, оглаживая ствол губами, обжимаю головку и, надавливая под уздечкой, выжимаю его досуха. Денька дрожит, норовя рухнуть на колени. — Не угадал, Власов, — улыбаюсь, выпуская член изо рта, удерживаю его за бёдра и немного отстраняюсь, освобождая место для манёвра. Крутанув, под глухое «Бля!» впечатываю грудаком в дверь и, облизывая губы, с удовольствием любуюсь открывшимся видом. А затем, коротко выдыхая, подаюсь ближе, притягивая за бока, заставляя выгнуться. Оглаживаю бёдра, сминаю под пальцами ягодицы, раздвигая шире, и оставляю засос под мошонкой. Деня тарабанит ладонями по двери и стонет на всхлипе — и от этого звука меня жаркой волной возбуждения накрывает с головой. Черчу языком линию вверх, засасываю сжатые горячие мышцы, коротко мазнув языком, и, выпрямляясь, поднимаюсь выше, зацеловывая шрамы на пояснице и спине, на лопатках, на плечах. Сминаю бока, оглаживаю низ живота, пресс, солнечное сплетение, притягивая Власова к себе, прижимая лопатками к груди, вплавляясь кожей в кожу. Денис дрожит, сорвано дыша, запрокидывает голову мне на плечо, прижимается теснее, подставляясь под касания. Накрываю его кисти ладонями, переплетаю пальцы, заставляю согнуть руки в локтях, и тяну к себе, обнимая, вынуждая отлипнуть от двери. — Зорин, я рухну сейчас, — Деньку колошматит и мурашит. — Нееее́, — тяну с улыбкой, зацеловывая шею, прижимая ладонь слева к его груди, чтобы поймать сердцебиение. — Я тебя держу, Воплощение Тьмы. — Сука, — Денис вымученно улыбается, выгибается и, запуская руку, притягивает за затылок, тепло выдыхая в губы. — Поцелуй меня, — и я целую, оглаживая губы губами, засасывая и отпуская, стараясь вложить в этот поцелуй всю ту нежность, которой меня топит и размазывает. Разворачиваю к себе лицом, зацеловываю всё, до чего получается дотянуться, выпутываю из шмоток полностью, оглаживаю спину и ягодицы, подхватываю под бёдра и оставляю засос там, где за рёберной клеткой бьётся сердце. Денька всхлипывает, выгибается, оплетая меня ногами, притягивая за затылок, стонет, вздрагивает и мажет когтями по шее под линией роста волос. Перехватываю его удобнее, вношу в спальню и укладываю на постель, выворачиваясь из объятий. — Куда? — разочарованно выдыхает Власов, ёрзает на простынях и тянет ко мне руки. — Ща, — улыбаюсь, перехватываю его кисть и коротко касаюсь губами шрама на ладони. — Видеть тебя хочу, — выворачиваюсь из мокрого, липнущего к коже барахла и щёлкаю выключателем. — Иди сюда, — Денис улыбается и вытягивается на простынях, прищуриваясь. — Ты временами бываешь пиздецки смущающим придурком. И он такой охуительно красивый сейчас, такой честный — до шрамов пятнадцатилетней давности — настоящий. У меня от нежности всё сдавливает в грудаке. — Я тащусь, когда ты смущаешься, — отражаю его улыбку, нависая, вклинивая колено меж бёдер, и сразу оказываюсь в тёплом кольце рук. — Изврат, — Деня улыбается, оглаживая спину, лопатки, плечи и шею, накрывает затылок ладонью и, притягивая меня ближе, прижимается лбом ко лбу, притираясь. — Я так скучал по тебе, — шепчет, заглядывая в глаза, и из голоса его напрочь пропадает веселье. — Миш. — Шшшш, — целую его в уголки глаз, в шрам на переносице, перехватываю за кончики пальцев, оглаживаю руки, зацеловываю отметину на ладони, проступающие линии вен, запястья с бьющимися жилками, сгибы локтей. Денис всхлипывает, растекаясь подо мной, прикрывает глаза и выгибается, обнимает за плечи, когда переключаюсь на шею и ключицы, зарывается пальцами в волосы на затылке, пока зацеловываю рёбра и рубцы на них. — Мишка, чё за балет? — явно пытается хохмить, но получается у него паршиво. — Играй жёстче, — я усмехаюсь так, чтобы он эту усмешку чувствовал, и на грани боли засасываю кожу внизу живота. — Блядь! — Денька всхлипывает, дугой выгибаясь на кровати, и ощутимо лупит меня пяткой по пояснице. — Я исключительно по любви, — улыбаюсь, скашивая взгляд на него, и засасываю кожу рядом с наливающимся багровым пятном. Власов издает такой охуенный звук, что хочется ещё и ещё. Сам, видать, этому звуку удивляется, смущается, прикусывая костяшки пальцев одной руки, пока другой притягивает меня за затылок и, выгибаясь навстречу, подставляется под касания губ. Спускаюсь ниже, устраиваясь меж раздвинутых ног, закидываю правую на плечо и зацеловываю, поднимаясь от колена вверх, оставляя засосы на внутренней стороне бедра, внизу живота, издевательски игнорируя стояк. Денька скулит и ёрзает на простынях. Улыбаюсь, тепло выдыхая на головку, и удобно устраиваюсь между ног, подхватив Власова под ягодицы, притянув ближе, так, что его член почти касается моей щеки. — Так достаточно жёстко? — усмехаюсь издевательски, мягко касаюсь губами ствола у основания и легко засасываю кожу. — Зар… — Деня задыхается и стонет, вздрагивая и выгибаясь. — Что? — спрашиваю с улыбкой, отстраняюсь и выпрямляюсь, нависая над ним, заглядывая в потемневшие зелёные глаза, затянутые пьяной дымкой. — Я не расслышал. — Зараза, — выдыхает он горячо, рвёт за затылок ближе и вгрызается жёстким требовательным поцелуем, сминая под губами губы. — Выеби уже меня, — отирается всем телом, ёрзает, оглаживает бёдра ногами. — Я не хочу ещё раз так. — Как — так? — почти урчу, перехватывая его за затылок, сминая пряди в горсти, оттягивая, заставляя запрокинуть голову, оставляя засосы под линией челюсти. Скольжу ладонями по горячей коже, по шее и плечам, по лопаткам и спине. Подхватываю под поясницу и тяну к себе, садясь на постели. — Ненавижу тебя, — хрипло шепчет Власов, ловит моё лицо в ладони и целует в губы, пока я стискиваю его бока, оглаживаю бёдра и, сминая под пальцами, шире раздвигаю ягодицы, легко надавливая на рефлекторно сжимающуюся дырку. — Пиздишь, — улыбаюсь в губы, пока он ёрзает на мне, отираясь стояком о кожу, сминая под коленями простыню. Прижимаю к себе теснее, зацеловываю шею, плечи и ключицы, с нажимом прохожусь ладонями по спине, накрываю лопатки и, роняя Деньку на матрас, сразу переворачиваю, впечатывая грудью в простыню. — Миш, — жалобно зовёт Власов, ёрзая и выгибаясь, отираясь задницей, насколько позволяет поза, но я не ведусь. Нависая, зацеловываю все шрамы, повторяя путь росчерков на коже языком, оставляю засосы под лопатками, на пояснице и, садясь на постели, перехватываю под бёдра. Рванув к себе, заставляю Дениса встать на колени, прогибаю сильнее, надавливая на поясницу ладонью, облизываю всего, оставляя засосы под ягодицами, под мошонкой, черчу языком линию вверх до копчика, повторяю ещё раз, ещё, и, засасывая сжатую дырку, толкаюсь глубже, ломая сопротивление мышц. Деня вздрагивает и стонет, матерится задушенно, прогибаясь сильнее. Простыня трещит под когтями. Притягиваю его за бёдра, толкаясь глубже, растягивая, оглаживая языком изнутри, засасывая и оттягивая подрагивающие гладкие края. — Хватит, — глухо стонет Власов, ведёт бёдрами и скребёт когтями по изголовью. — Хватит уже! Не могу! — Можешь, — улыбаюсь, отстраняясь, и тянусь в тумбочку за смазкой. — Я только начал, и ещё долго так могу, — это пиздёж, конечно, потому что яйца буквально сводит от возбуждения, но желание довести Дениса до грани — неплохая мотивация, хотя и не уступает желанию втрахать его в матрас. На то, чтобы растягивать медленно и осторожно, приходится бросить всю выдержку, которая, удивительно, но ещё осталась. Власов охуенно отзывчивый, такой по-дурному нетерпеливый, такой до одури любимый, такой желанный и умопомрачительно настоящий без всех своих идиотских масок, без попыток изображать кого-то другого, и нежностью к нему топит, размазывая, вышибая воздух из лёгких. Зацеловываю поясницу, спину и плечи, собирая капельки испарины с кожи, слизываю проступающий на загривке пот, оставляю засос под линией роста волос и балдею от того, как Денька обжимает пальцы, оглаживая гладкими горячими стенками, силясь удержать внутри, постанывает и вздрагивает, ведёт бёдрами, подставляясь под касания. Отстраняюсь, выдыхая, опрокидываю его на спину, подхватывая под бёдра, притягиваю ближе, пихая под поясницу подушку, и нависаю, упираясь ладонями в ткань простыни. Денька сразу обнимает за шею, оплетает ногами поясницу, притирается всем собой, притягивает за затылок и шепчет в губы: — Ты заебал издеваться. — Пока ещё нет, — улыбаюсь, целуя его, отираюсь головкой о скользкую от смазки задницу и, прижимаясь теснее, осторожно толкаюсь глубже. Власов стонет в поцелуй, выгибается, подаваясь навстречу, стараясь насадиться, сминает плечи под пальцами — вполне человеческими, без когтей — и меня ведёт. Так жарко и тесно, так до головокружения хорошо, Денька так дрожит и сжимается, что в глазах темнеет. Дыхание сбивается моментально. Утыкаюсь взмокшим лбом в его плечо, замираю, позволяя нам обоим привыкнуть, и пытаюсь как-то удержаться на тонкой грани. Деня оглаживает мокрую спину, накрывает ягодицы ладонями и, рванув к себе, заставляет толкнуться глубже, со стоном выгибаясь на простыне. — Двигайся, бля, — рычит, сверкая глазами, — сил моих не… — Да ну? — я ехидничаю с улыбкой и двигаюсь — дважды просить не приходится. Вгрызаюсь в его шею, оставляя на горячей солоноватой коже смачный наливающийся багрянцем засос, и не наращиваю темп — сразу задаю дурноватый, под жалобный скрип кровати втрахивая Дениса в матрас, дурея от его отзывчивости, пьянея от каждого стона и выдоха, слизывая бисерины пота с висков, сцеловываю с кожи. Денька стонет и сжимается, сминая под пальцами ягодицы, удерживая меня, не позволяя подаваться назад, выгибается и дрожит, широко распахивая глаза, орёт беззвучно, оставляет на спине длинный росчерк от когтей, и я не могу удержаться — перехватываю его руки, стискивая запястья, хаотично зацеловываю предплечья и стараюсь не сбиваться с ритма. Денис охуительно громкий и потрясающе искренний. Он стонет и вскрикивает — как плещет соляры в огонь. Крышу срывает напрочь. — Отпускай себя, — шепчет Власов, рвано шумно дыша, выгибается, подмахивает, хаотично шарит руками по ягодицам, спине, плечам и затылку, тянет меня к себе, обнимает. — Отпускай, не хрустальный я. Ближе хочу. — Куда? — меня просто размазывает от него такого — отзывчивого, искреннего, открытого — такого настоящего и родного, такого любимого и до последнего шрама моего. — Туда, — ржёт он хрипло и дышит загнано, срываясь на стон. — Бля! У нас есть варианты? — пытается стебаться, но я пресекаю эти попытки на корню, рванув его за бёдра, толкаясь глубже, натягивая до упора. Провокатор чёртов! Мне к ебеням срывает тормоза от него. Тёмным желанием топит сознание, выжигая самоконтроль. Хочется вытрахать из Власова всю эту дурь, все эти идиотские попытки шутить не к месту. Наращивая темп, растворяюсь в жаре его тела, слизывая испарину с запахом недавнего ливня и его парфюма с солоновато-горькой разгоряченной кожи над яремной веной. Денькины стоны и короткие глухие вскрики мешаются с моими выдохами, скрипом кровати и раскатами грома за окном. Перехватываю Власова за запястье, когда он снова тянет костяшки в рот, и впечатываю его кисть в простыню, переплетая пальцы. — Нихуя, — шепчу в губы, коротко целуя на очередном глубоком толчке. — Не угадал, — дыхание сбито нахер, перед глазами звёзды рассыпаются. — Громче, — мне до края — пара движений. — Слышать тебя хочу. — Хватит, — скулит Денька, выгибаясь, мажет стояком по животу, сжимается, пульсирует и дрожит. — Сука, хватит, я кончу сейчас! — Кончай, — выдыхаю на ухо, выскальзываю из растраханой горячей дырки и, прижимаясь стволом к стволу, обхватываю оба члена ладонью. Нам много не надо. Власов, выгибаясь, с беззвучным криком кончает первым, и меня размазывает следом, просто нахер оглушая оргазмом такой силы, что соскрести себя в кучу почти нереально. Очухиваемся мы медленно и лениво. Денька выводит пальцами на моей мокрой спине какие-то символы, мешая кровь с потом. Царапины щиплет. Дыхание никак не получается выровнять. Сперма медленно остывает на коже. — Ты как, Порождение Тьмы? — пьяно улыбаясь, спрашиваю хрипло, когда способность внятно формулировать мысли начинает понемногу возвращаться. Денис не отвечает, только хрипит, содрогаясь от коротких глухих смешков. — День? — напрягаюсь я, нависая над ним, выпутываясь, по возможности, из объятий. — Ночь, блядь, — тихо смеётся Власов, качая головой. — Как домой вернулся, — отвечает на коротком выдохе, и глаза его искрятся весельем. — Душ? — хмыкаю, изгибая бровь. Он рвёт меня к себе, прижимая к груди, и оплетает всеми конечностями. — Покурить и повторить, — оглаживает спину, напрягается ощутимо и зависает, глядя на окровавленную ладонь в свете мигающей лампы. — Миш… — В следующий раз я тебе руки свяжу, — улыбаюсь, перехватываю за запястье, слизываю кровь и целую тонкую полоску шрама на коже. — Обещаешь? — совершенно нагло, по-лисьи лыбится Денька.