Медиум: за завесой

Паршиво мне становится где-то на полпути к Индустриальному. Накрывает так резко, что приходится стиснуть в пальцах один из браслетов Сорокина, чтобы хоть как-то зацепиться за реальность. Откат такой, что перед глазами всё плывёт, а частные домики и огороды, мелькающие за окном, сливаются в одно бесформенное пятно. В ушах жужжит рой мух, и от этого раздражающего гула не избавиться. Хочется вытряхнуть его из черепной коробки, но не получается. Во рту привкус сажи и крови. Мерзко. Вася хмурится, косится на меня и тормозит под вишнями между новой церквушкой и заброшенным компьютерным клубом, как раз около магазинчика, расположенного в полуподвальном помещении дореволюционного трёхэтажного дома. — Миша, плохо? — обеспокоенно спрашивает Чернов, а я не могу взгляд сфокусировать на его лице. — Воды? Без газа? «Боржоми»? — Нет, — мотаю головой и сухо сглатываю. — Нет. «Пепси». Или кофе с сахаром. Много сахара. Или «Сникерс». Срочно. Я сейчас сознание потеряю, — меня колотит, как диабетика, и перепуганный Васька уносится в гастроном с неестественной для себя скоростью. В глазах темнеет. Во рту маленький филиал Сахары. Дышать нечем. Плохо. Так плохо. — Денис, — шепчу, цепляясь дрожащими пальцами за громовик на груди. — Денис, где ты? На джинсы тёмными каплями падает кровь из носа. Всё вокруг выцветает, как на старых снимках. Я теряю связь с реальностью, отключаясь. Очухиваюсь резко и болезненно, когда Чернов пихает мне в пасть леденец, а в руки — бутылку «Фанты». — Мишка, нашатыря? Воды? Зорин! Господи, что мне делать? Открываю глаза и с трудом фокусирую взгляд на Ваське. Рожа у него бледная и перепуганная. И это врач… — Отставить панику, — хриплю, облизывая пересохшие губы. — Сейчас всё будет нормально. Дай мне пару минут. Всосав пол-литра «Фанты», с хрустом прожевав леденец, чувствую, как меня потихоньку отпускает. Окружающий мир снова приобретает краски, а Вася уже не выглядит таким перепуганным. Мы стоим под магазином ещё минут десять. Я слушаю щебетание птиц, курю и ловлю отходняк. Васька считает мой пульс, заглядывает зачем-то в глаза, успокаивается и решает, что пора двигаться дальше. Его руки на руле ещё заметно подрагивают, когда выворачивает на раздолбанную узкую дорогу. Напугал Чернова. Ну, надо же… А это не каждому дано. Закуриваю, вытягиваясь на сидении, и рассматриваю улицы вдоль дороги. Низенькие рябинки соседствуют тут с расцветающими каштанами и белеющей черёмухой. Любви к Индустриальному району я не питаю совершенно никакой. Здесь отвратительная энергетика и атмосфера. Пахнет кладбищем, могильником, старой смертью. Здесь дышится тяжело. Даже когда просто смотришь в окно — на разбросанные по холмам домики вдалеке, на виднеющиеся очертания речпорта — всё будто затянуто сизой дымкой, независимо от погоды. Обычные — нулевые — простые люди думают, что эта дымка связана с влажностью в Индустриальном районе. Всё-таки это место стоит на болотах. Такие, как я или Сорокин, не думаю об этом. Такие, как мы, знают: это марево, которое колышется в любую погоду, с влажностью воздуха никак не связано. Слишком много в этих местах негативной энергии. Слишком много здесь неупокоенных душ. Они бродят по этим склонам, бестолково шарятся неприкаянные, забывая, кем были при жизни, забывая свои имена, теряя всё, что делало их людьми — становятся фантомами. Именно они излучают этот неровный свет, эту дрожащую дымку. Васька, недовольно озираясь, сворачивает вниз от Дворца культуры, спускается по склонам, мимо яблочного сада, и поворачивает около трамвайной остановки. Улицы практически пусты. Машин на дорогах нет. Работают немногочисленные лотки. У маленьких продуктовых курят сонные, вульгарно накрашенные продавщицы. В который раз мне кажется, что время в этом месте остановилось много лет назад. Всё застыло, как муха в янтаре. Сквозь низкие тёмные тучи пробиваются слабые солнечные лучи. Парит, как перед грозой. Одуряюще пахнет сиренью, черёмухой и скошенной травой. Тёплый ветер подхватывает розовые лепестки райских яблонь, мешая с первым тополиным пухом, таскает вдоль тротуаров и кружит в воздухе. Стрижи летают над районом, пикируя почти под колеса Васькиной машины. Мы огибаем остановку, ивушки вдоль дороги, заброшенную заправку и оказываемся у кладбищенских ворот, но, правда, с противоположной стороны, гораздо быстрее, чем я думал. Здесь тихо и спокойно. В высоких акациях да тополях щебечут птицы. Где-то у речпорта металл звенит о металл. Слышно, как по железной дороге за посадкой идут поезда. Скидываю пиджак, бросая на переднее сидение, подхватываю планшетку и, закурив, потягиваюсь до хруста. Парко. Будет гроза. Васька с остервенением что-то строчит кому-то в мессенджер, и улыбается при этом, как идиот. — Артурчику пишешь? — усмехаюсь, глядя на него. Чернов другой. Он светится иначе. У него даже энергия другая. Нет, она вроде вкусная, но другая. Это как с зефиром: белый и розовый отличаются по вкусу, кто бы там что ни говорил. — Геолокацию сбрасываю, — отвечает Вася неохотно. — Должен же Сорокин знать, где искать наши трупы, если что. — Уважаемый психиатр, профессор, — тяжело выдыхаю, качая головой, — а такую херню несёшь. — Извини, пожалуйста, Миша, но я сегодня впервые добровольно лезу в упыриное гнездо, причём совершенно безоружным. Мне немного не по себе, — сконфуженно делится Чернов. — Надо было всё-таки переписать завещание… — Ещё успеешь, — обещаю, кивая на ворота, выуживаю из планшетки чётки и обматываю вокруг запястья. — Идём. Хреново делается после первого шага на святую землю. Морок тянется ко мне, тёмным туманом окутывая стволы деревьев, покосившиеся памятники и кресты, лентами обвивается вокруг щиколоток, щекочет и дразнит. — Миша… — забытые покойники зовут из-под земли, тянут мёртвые руки с обломанными ногтями и посеревшей кожей, норовя уцепиться за кроссовки, но я только крепче стискиваю крестик в ладони, а после и вовсе надеваю розарий на шею. Становится легче. Бусины чёток заглушают голоса. Серые полуразложившиеся руки снова уходят под землю, под тюльпаны и ирисы. Мокрая глинистая почва под ногами вязкая и скользкая, трава, прибитая ночным ливнем, ещё не выровнялась, и я стараюсь ступать по ней. Васька идёт следом, как по минному полю. Я чувствую его напряжение и беспокойство. Это невкусно. Это больше похоже на страх. Не на липкий, леденящий душу ужас, а на страх. Страх тоже бывает разным. Тот, от которого сердце замирает, если сорваться вниз с обрыва, заметно отличается от того, который в детстве испытываешь на пороге прививочного кабинета. У Васьки сейчас прививочный кабинет. Я страха не испытываю совершенно. Подозреваю, тому виной мой напрочь атрофированный инстинкт самосохранения. Лезть в вампирское кубло посреди заброшенного кладбища — лёгко. Я ж бессмертный. Клёны и берёзки вокруг могил тихо шуршат молоденькой листвой под порывами ветра. Парит так, что дышать тяжело. Многочисленные цветы на заросших могилах благоухают средь разнотравья так, что одуреть можно. На западе начинают клубится грозовые тучи. Нужную заросшую аллею, ведущую к склепу, нахожу не сразу, но нахожу. Днём здесь всё другое, не такое, как ночью. Мы с Васькой огибаем старую церквушку без крестов, заросшую могилу двух сестёр за облезлой витой оградой, пробираемся сквозь заросли хмеля и дерезы, и вываливаемся к нужному склепу. Внутрь сразу не ломимся. Я обхожу периметр, осматривая печати на надгробиях, и останавливаюсь у двери. Знаю, что на ней печать есть тоже, но символов не вижу. Пытаться колдовать с нуля — это тяжело. Даже если знал раньше всё досконально. Сконцентрироваться не получается. Вернее, получается, но не сразу. Вася смотрит, как на идиота, пока я топчусь у склепа, кусаю губы, морщусь и ерошу волосы. Выдыхаю, подхожу к двери и прикрываю глаза. Тётушка Роза в цветастом платье сидит на крыльце, растирая какие-то травы и коренья. Улыбается тепло и понимающе, поглядывая на нас с Денькой. — Нихрена не получается! — мне лет двенадцать, и я дико злюсь на себя. Денис, вращая кистью, кружит в воздухе над нами яблоко, цветок мальвы, палочку корицы, свечу и перо. Я даже сдвинуть с места не могу ни один из случайных предметов на столе. — Мишенька, милый, — улыбается тётка, снисходительно глядя на меня. — Перестань понимать умом и научись чувствовать сердцем. Магию необязательно понимать, но в неё обязательно верить, иначе ничего не получится. Просто поверь в то, что ты можешь это сделать. Представь — и поверь. Всё вокруг совершенно не такое, каким его принято видеть, дорогой. Мысли шире. Выйди за рамки. — Ну, ок, — выдыхаю и протягиваю руку, прижимая ладонь к двери склепа. — Значит, всё не такое, каким кажется? Хорошо. А если я хочу увидеть? Концентрация — штука интересная. Это как вакуум. Как скачок с уровня на уровень. На секунду звуки стихают, кладбище окутывает ночная тьма, и я вижу, как в этой тьме, мерцая и искрясь, под ладонью вспыхивает печать. А потом, собравшись, прожигаю её взглядом, и символ, вспыхивая синим пламенем, выгорает. Васька подхватывает меня под руки как раз вовремя. Башка кружится, из носа течёт кровь. Мотнув головой, навожу резкость и понимаю: на двери копоть — как раз на месте символа. Вокруг день, поют птицы, поезда вдалеке стучат колесами по железной дороге. — Миша, — опасливо начинает Чернов. — Пусти, — выпрямляюсь, выворачиваясь из его рук, убираю кровь, снова прижимаю ладонь к двери и прикрываю глаза. На то, чтобы представить себя во тьме склепа, много времени не требуется. Я просто протягиваю руку и сдвигаю тяжёлый засов, открывая старые ржавые замки. Зачем замки внутри, если некому закрывать?.. Странный щелчок заставляет вынырнуть в реальность. Выдыхаю, толкаю дверь — и она поддаётся. Запахом сырости, пыли, тлена, смерти и страха окутывает мгновенно. Делаю глубокий вдох, стараясь справиться с головокружением, врубаю фонарик на телефоне и, кивнув самому себе, решительно заявляю: — Идём. Из-под ног с перепуганным писком разбегаются крысы. Под подошвами кроссовок мерзко трещат тонкие голубиные косточки, пока мы спускаемся по ступенькам. — Меня сейчас вырвет, — делится Васька, присвечивая телефоном позади. — Что это? — Последствия жизнедеятельности вампиров, — отвечаю хмуро, стараясь осмотреться. — А где же они сами?.. В это момент мне так ощутимо прилетает по башке, что я скатываюсь с предпоследней ступеньки, роняя телефон в пыль. Васька орёт что-то, явно с кем-то борется, а я пошевелиться не могу, подняться не могу. Руки и ноги дрожат, всё расплывается перед глазами. Последнее, что вижу — носки чёрных кожаных ботфортов в свете оброненного телефона. — Котя, стой! Они — не ревизоры! — орёт кто-то надо мной, но голос тонет в жужжании мух, в шуме волн у речпорта, в стуке колёс. Мне темно. Просто темно и душно. Пахнет ладаном и васильками. Тяжело. Пространства вокруг почти нет. Шарю руками, загоняя занозы в пальцы и ладони, стучу, ору, и не сразу понимаю: я в гробу. Сверху слышен ровный стук молотка. Кто-то забивает крышку. Жарко. Так жарко, будто где-то совсем рядом горит огонь. Кто-то смеётся. Доходит медленно, словно во сне: меня сжечь хотят. — Дима! — ору, ногами вышибая сосновую доску. — Деметр! Где-то впереди горит пламя, кто-то ржёт, кто-то стреляет, звенят клинки. — Юджин! — это уже Димка орёт; сталь звякает о сталь. Гроб медленно скользит куда-то. Становится жарче. Я ломаю ногти о внутреннюю поверхность крышки гроба. — Джин! — продолжает орать запыхавшийся Дима снаружи. — Алекс, иди на хер! Димка основанием ладони проламывает крышку, хватает меня за жабо, за чётки, и выдёргивает наружу. Резким рывком сажусь на пыльном полу, кашляю, зажимая крест в руке, и пытаюсь отдышаться. Напротив меня на коленях стоит поразительно красивый юноша. Ему лет двадцать на вид. Женя — точно как на фотках — в ботфортах, вельветовых бриджах и кружевной белой рубашке. — Кто такой Алекс, и почему он хотел убить тебя? — спрашиваю, вместо приветствия, выкашливая дым, воняющий горелой плотью. — Мой бывший компаньон, — ошарашенно произносит Женька, хлопая пушистыми ресницами. — Но как?.. — У тебя кровь, — влазит Колька, мазнув пальцем по моему затылку, и сразу тянет подушечку в рот, присаживаясь на корточки справа. — Четвёртая отрицательная? — Потому что ты, Рогозин, оглоблю о его башку сломал! — бушует Васька, наворачивая круги и поднимая столб пыли. — Полно Вам, Василий Андреевич, — с улыбкой произносит Колька. — Не оглоблю вовсе, а трухлявую доску. — Ты можешь встать? — участливо интересуется Женька, поднимается и протягивает руку. — Как ты вообще печать сломал? — Я не знаю, — отвечаю сразу на оба вопроса, хватаюсь за протянутую ладонь и поднимаюсь. Весь склеп, вместе с подсвечниками на саркофаге, с мерцающими свечами и стопками книг, с разным барахлом, вампирами и истерящим Васькой резко уходит влево, в ушах звенит, а перед глазами темнеет. — Ебучий случай, — только и могу выдохнуть, Женька рвётся меня перехватить, но скорости недостаёт. За доли секунды я успеваю морально подготовиться к неизбежности близкого знакомства с пыльным полом, усыпанным крысиными и голубиными трупиками, но почему-то этого не случается. Кто-то подхватывает меня на руки. — Миша, — ароматом «Эгоиста» окутывает до першения в горле. — Мишань, дыши. Хватаюсь за лацкан пиджака и не понимаю, как, а главное, когда Димка оказался здесь. — Это как? — вроде удивляется Васька. Веки будто свинцом налиты. Ресниц не разомкнуть. Я кажусь себе таким тяжёлым. — Какого вы хера вообще сюда припёрлись?! — рычит Дима, перехватывая меня удобнее. — Упыри! — орёт Артур. — Буду феячить без предупреждения! Дико воняет розой, корицей, ладаном и Лилькиной вишней. — Что за мракобесие у вас здесь творится? — возмущённо вопрошает ангел. — Нахрена ты столько скакал? — спрашивает Димка тихо, прижимаясь к моему взмокшему лбу тёплыми губами, и тянет боль. — Нахрена колдовал? К отвратительной смеси запахов тлена, плесени, разложения, «Вишни», сырой земли, «Миллиона», ладана, васильков «Фаренгейта», крови и «Эгоиста» примешивается знакомый, до боли родной аромат цитрусовой свежести. Я бы даже улыбнулся, если бы мог. — Всем стоять! — рявкает злой, буквально чертовски злой Власов; что-то трещит и скворчит; к общей смеси запахов добавляется сера и дым. — Немедленно убрал свои загребущие лапы от моего подопечного, мудозвон клыкастый! — Как скажешь, бесёнок, — сладко тянет Димка, усмехаясь, и, сука кровососущая, разжимает пальцы. Я ухаю на каменный пол с полутораметровой высоты, со всей дури прикладываясь спиной. Аж воздух, блядь, из лёгких вышибает. — Падла! — рявкает Власов. Что-то трещит, скворчит, шипит, с грохотом падает… Орёт Васька, матерятся упыри, причитает Лиля. Всё смешивается в дикой какофонии. Меня тошнит. — Стоооо́ооооп! — визжит Арчик и хлопает в ладоши. И всё стихает. Стихает так резко, что это даже пугает. Не знаю, как нахожу в себе силы распахнуть глаза и сесть на полу. Осматриваюсь и понимаю, что все вокруг застыли, как в смоле. Искрящийся пламенный шар так и висит в воздухе, Женька зависший в прыжке, пытается закрыть Димку грудью, у Дениса пылают глаза и топорщатся перья на крыльях, Лиля ограждает ото всех Ваську, охреневший Колька висит в полушаге от Женьки… Артур дрожит, щелкает пальцами и падает коленями в пыль, заливая пол кровью из носа. — Арчик! — орут в один голос Васька и Лилька, бросаясь к нему. Огненный шар Власова, вписавшись в стену, оставляет зелёную копоть на кладке. Колька с Женькой встают меж Димкой и Денисом. — Хватит, — подаю голос я, но никто из собравшихся меня не слышит. Намечается бой. Лилька меж тем хмурится, вздрагивает и меняется в лице. — Довольно! — громыхает над склепом она, и все резко забывают о неуёмном остром желании начистить друг другу рожи. — Мокрой псиной тащит. Ревизоры у центрального входа.