Медиум: за завесой

Двор шестнадцатой медсанчасти зеленеет и благоухает после ночного дождя. Прохладный ветерок играет тяжёлыми бутонами напитанных влагой тюльпанов, шуршит молодой яркой листвой нестриженной спиреи и таскает по двору мелкие белые лепестки. На улице довольно прохладно и пасмурно. Небо кажется таким тяжёлым и низким, что создаётся впечатление, будто лечебница светлой крышей одного из корпусов упирается в свинцовые тучи. Немногочисленные медсёстры курят у крыльца, зябко кутаясь в куртки. Вдоль аллеи у пруда гуляет несколько пациентов. Морщась и накидывая пиджак, я выбираюсь из машины. Васька, подхватив мою планшетку, нагоняет на третьей ступеньке. Пахнет грозовой свежестью, примятой травой, мокрой землёй, медикаментами и болью. — Мне очень не нравится эта больница, — делится он негромко, шагая следом за мной. Мы проходим в холл, сохранивший мрамор на полу и лепнину на потолке, и поднимаемся по широкой лестнице. — По-моему, она ничем не хуже, чем твоя, — отзываюсь настолько тихо, насколько могу, но это всё равно не помогает. Эхо отлетает от стен. Шумно. Даже когда тихо. Стены хранят голоса. И ещё здесь очень холодно. И дело даже не в том, что по широким пустым коридорам бродят сквозняки. Просто здание холодное от той боли, что впитало, от памяти, что осела глубоко в фундаменте. — Я тебе так скажу, — начинает Вася, осматриваясь и принюхиваясь. — Не люблю психиатрические больницы, хотя работал во многих из них. В них своя особая атмосфера. Слишком много, как ты любишь выражаться, боли. Это — как рассматривать рисунки пациентов, только разница в том, что эмоции впитывает не холст, а стены. — Да ты, я смотрю, тоже эмпат, — улыбаюсь, шагаю через порог и оказываюсь в длинном пустом коридоре. Пахнет болью, тоской, хлоркой, фенолом и спиртом. Гардинами на распахнутых окнах играет ветер. Ёжусь и плотнее кутаюсь в пиджак. Всё-таки это место холодное. И холодом веет не из распахнутых окон. Холодом веет могильным. Без Дениса здесь жутковато и… Тяжело. Да, пожалуй, именно так: тяжело. Будто здание пьёт жизненную энергию. — Отнюдь, — произносит Чернов, немного помолчав, и тоже вздрагивает. — В основном, это — твоё дурное влияние. Я вёл к тому, что в этом месте тяжело. Оно непохоже на госпиталь. Оно похоже на психиатрическую лечебницу. — Оно слишком старое, — пожимаю плечами я, добираясь до нужного кабинета и озираясь на совершенно пустой коридор позади. Где-то далеко внизу кого-то зовут. Звук эхом отскакивает от стен и гремит под высокими потолками. — Здесь много боли, много эмоций стены впитали, — бросаю взгляд на часы, делая глубокий вдох, и скидываю пиджак. — Ты готов? Лировидный фикус на окне шуршит листвой под порывами ветра как-то осуждающе. — Честно говоря, нет, — признаётся Васька неохотно. — Понимаешь ли, в чём дело, Миша… — непривычно мнётся он. — Я уважаемый доктор, известный в широких кругах, профессор, в конце концов. Мне слабо верится в то, что за дверью этого кабинета находится вампир. Я скептик, привыкший полагаться на логику и здравый смысл, и, откровенно говоря, в вампиров мне вообще верится очень слабо. — Ну, ты и в демонов не верил раньше, — напоминаю с усмешкой. — Миша, — с тяжёлым выдохом произносит Чернов. — Одно дело, верить в то, что ты видишь призраков и можешь с ними говорить, верить в то, что такие люди, как ты, действительно встречаются. И совершенно другое — на полном серьёзе верить в демонов, вампиров и оборотней. — И, тем не менее, они существуют, — нетерпеливо распахиваю дверь, делая шаг вперёд, — и сейчас ты в этом убедишься. В кабинете у Димки темно из-за кроны раскидистого дерева за окном. Горит настольная лампа, отбрасывая зеленоватый свет на стены. Дима отрывается от изучения какого-то документа и переводит взгляд на нас. — Привет! — улыбаюсь ему, как ни в чём не бывало. — Привет, — белозубо скалится мой доктор. — А где бинт? Там же, где и лонгет? — Мне начинает казаться, что в нём нет необходимости, — честно признаюсь, проходя вглубь кабинета, и нагло плюхаюсь в кресло перед ним. — Добрый день, Василий Андреевич, — меж тем начинает Дима, обращаясь к Чернову, и, улыбаясь ещё шире, напрочь теряет интерес ко мне. — Проходите, присаживайтесь. Может быть, хотите кофе? — Благодарю, — сдержанно отзывается Вася, закрывает за собой дверь, проходит вглубь кабинета и устраивается на кушетке. — Не знал, что вампиры умеют читать мысли. — О, ну, что Вы, голубчик! — продолжает сиять упырь, явно намеренно копируя Васькину манеру речи. — Я вовсе не умею читать мысли! Просто у нас с Вами есть некоторые общие знакомые, с которыми меня, честно признаться, судьба свела намного раньше, чем Вас. — Занятно, — хмыкает Чернов. — Увы, не могу припомнить, где я с Вами встречался. — А Вы со мной не встречались, — белозубо, хищно улыбается Димка, и, кажется мне, его аккуратные клычки становятся заметно длиннее, — уважаемый Василий Андреевич. Это я встречался с Вами. Могу я уточнить, зачем Вы пожаловали? — Скажем так, — Вася устраивается удобнее, прижимая к себе мою планшетку, как родную, — я в группе поддержки. — Он — мой водитель, — пользуясь представившейся возможностью, разъясняю с улыбкой. — Не думал, что профессор Чернов в свободное время подрабатывает шофёром на полставки, — не может смолчать Дима, но всё равно от него исходит какое-то непривычное напряжение. Весь он колкий и ершистый, как дикобраз. И язвительный не в меру. — Прошу, не обращайте на меня внимания, — Васька очень старается скрыть улыбку, — делайте свою работу так, будто меня здесь нет. — Очень сложно не обращать на Вас внимание, Василий Андреевич, — на какую-то долю секунды глаза моего доктора вспыхивают хищным голубоватым светом, — если Вы буквально взглядом меня прожечь пытаетесь. — Лучше обрати внимание на меня, — стараюсь переключить его, потому что воздух в кабинете начинает звенеть от напряжения — хоть бы не заискрило. — В конце концов, я — твой пациент. — Ты-то пациент, — есть в Димке сейчас что-то нечеловеческое, завораживающее, слишком заметное в этом мягком полумраке. — Вот, только я не могу понять, во-первых, на кой чёрт тебе сдался водитель, если ты прекрасно справляешься со всем сам, — говорит он, встаёт, обходит стол и ощупывает мою руку. — Поразительная, как для смертного, регенерация, — недолго задумчиво молчит, а после, мотнув рыжей башкой, вроде бы включается. — А во-вторых, я не понимаю, зачем ты ко мне пожаловал. — За гипсом, конечно, — максимально непринужденно отзываюсь, а за рёбрами всё сжимается и внутренности будто тугим узлом стягивает. Тяжело в кабинете дышать становится — словно весь кислород выкачали. — А зачем он тебе, если у тебя и так всё прекрасно срослось? — улыбается Димка хитро. — Ну, это знаем ты и я, — начинаю объяснять, как маленькому. — Но я же у тебя на больничном, и то, что знаем и понимаем мы, для других, простых смертных, может быть непонятным и очень подозрительным. — Я понял тебя, — ещё шире растягивает губы в улыбке Дима. — Помогу хоть с гипсом, если моя помощь с энергообменом, смотрю, тебе уже не нужна… — Возможно, мне нужна твоя помощь другого плана, — говорю ему, бросив короткий взгляд на Ваську. — А тебе моя помощь не нужна? — Смотря, какую помощь ты имеешь в виду, — Дима обходит стол и направляется к шкафу. — Не знаю, — выдыхаю откидываясь на спинку кресла; дышать нечем. — Может, нужно сдать куда-то? В фонд кабинета, на хознужды? — О, что за чушь?! — возмущается Васька с кушетки. — Отлично! — поворачиваюсь к нему я. — Вот, ты, Василий Андреевич, и займёшься хозяйственными нуждами! Ты же лучше знаешь, что может быть необходимо. Сгоняй и купи, пожалуйста, пока я тут с гипсом. Тебе налички дать, или на карту скинуть? — Ты пошутил? — скептически изгибая бровь, уточняет Чернов без намёка на веселье. — Предлагаешь мне купить ему верёвку и мыло? — Ну, зачем верёвку и мыло? — усмехается Димка ехидно. — В моём случае, эти вещи совершенно бесполезны, а, вот, от бумаги для принтера я не откажусь. Катенька в отпуске до конца месяца, а я всё забываю купить. — Вася… — очень раздельно, многозначительно шиплю, делая страшный взгляд. — Хорошо, я схожу, — недолго помолчав, сдаётся Васька. — Но, если за время моего отсутствия… — Не переживайте, Василий Андреевич, — сладко, паточного начинает Дима. — Я не причиню Мише совершенно никакого вреда. Это же глупо, незаконно и, в общем, нецелесообразно. — На телефоне, — бросает мне Чернов, оставляет планшетку, окидывает долгим взглядом Димку и всё-таки покидает кабинет. — Так чем я могу помочь тебе? — спрашивает Дима совершенно другим тоном, когда за ним закрывается дверь. — Что тебе известно про Кольку и Женьку? — в лоб интересуюсь, больше не видя смысла ломать комедию. — Ты знаешь, что с ними? Где они? — Почему я должен отвечать на эти вопросы? — Дима мгновенно перестаёт светиться и, кажется, в одночасье покрывается колючками. — Всё, что знал, я уже рассказал твоим друзьям из ревизионного. Больше мне сказать нечего. — У меня нет друзей в ревизионном, — пытаюсь убедить его, глядя в глаза, но понимаю, что это бесполезно. — Я не вожу дружбу с ревизорами. — Да что ты? А я, вот, слышал совершенно другое, — колко ехидничает Дима, и что-то новое, совершенно иное, холодное проступает в его образе. Что-то непривычное. Поистине вампирское. Что-то, чего раньше я за ним никогда не замечал. — Мне нет резона сливать информацию ревизорам, — продолжаю свои попытки я. — Мы ищем Кольку и Женьку не для того, чтобы сдать, а для того, чтобы помочь. Ты знаешь, где они? Ты же говорил, что можешь отвести меня к ним. — Да, — недолго помолчав, соглашается Дима и делает шаг ко мне. — Но это было до того, как ты спутался с теми мерзкими ищейками. — С ними спутался Арчик! — возмущённо выплёвываю, подскакивая навстречу, и упираюсь ладонью здоровой руки в столешницу. — Это всё — он и его ангел! Если бы они не пытались поступать правильно, или так, как они считают правильным, этих проблем не было бы! Я не стремлюсь причинить вам вред! Я на вашей стороне! — Допустим, я верю тебе, — Дима делает ещё шаг навстречу; глаза его светятся завораживающим колдовским светом. — Но твоим друзьям — нет, — он шагает ещё ближе — так близко, что я чувствую тепло его кожи сквозь слои ткани. — Так ты же не с ними сейчас говоришь, — осторожно, на пробу закидываю руки на его плечи, но не обнимаю. — Ты знаешь, где пацаны? Можешь сказать мне? Я готов дать слово, что не причиню вреда ни Жене, ни Кольке. — Предположим, могу, — непривычно хитро улыбается Димка, склоняясь чуть ниже, подаваясь ближе и тепло выдыхая на кожу шеи, — а что я получу взамен? — шепчет на грани слышимости, и в этот момент дверь кабинета резко распахивается, с грохотом впечатываясь в стену. — Я справил хознужды! — не в меру бодро оповещает взмыленный Васька, шагая внутрь с тремя пачками бумаги. — Василий Андреевич, — очень раздельно произносит Дима, медленно отворачиваясь от меня и делая шаг вбок, — Вы бы только знали, как Вы невовремя… — Да что Вы говорите? — язвит Васька в ответ, и, кажется мне, если бы был оборотнем, он бы ещё и ощерился. Эта их пикировка меня своеобразно забавляет. — Судя по всему, как раз напротив — очень вовремя. Что Вы собирались сделать? — Прошу прощения, Василий Андреевич, — медленно, в полголоса произносит Дима, — а с каких это пор я должен перед Вами отчитываться, что именно собираюсь сделать со своим пациентом? — Дело в том, уважаемый Дмитрий, не знаю, как Вас по батюшке, уж простите великодушно, — в тон ему начинает Васька, — что он мой пациент, ровно так же, как и Ваш. Если Вы сейчас собирались его укусить… — То что? — Дима поворачивается к нему всем корпусом, сверкая нечеловеческими глазами, и больше не прячет клыки. — Станете визжать и звать на помощь? — Зачем же? — исключительно вежливо интересуется Вася, улыбаясь так ласково и нежно, что мне от этого делается жутко. — Я просто выбью Вам зубы, милейший, — обещает он мягко, и мягкость эта, по остаточным ощущениям, сравнима почему-то именно с тем эффектом, который оставляет наждачная бумага, по ошибке использованная вместо туалетной. — Уж не знаю, отрастают ли у вампиров зубы. Насколько мне известно, головы не отрастают, стало быть, и зубы тоже. Я Вам скажу так, — ласково произносит он, делая шаг к Димке, и абсолютно фамильярно поправляет воротник его синего рабочего костюма, — ещё раз Вы, любезный, как-нибудь не так посмотрите, понюхаете или раззявите свою пасть на него — и в тот же миг станете беззубым вампиром. Будете своих жертв обсасывать. Это — в лучшем случае. Я доступно излагаю свою точку зрения? — Весьма, — усмехается упырь, перехватывает его кисть, на одно короткое мгновение прижимается губами к запястью и, чиркнув клыком по коже, отпускает; даже я слышу как сердце Чернова пропускает удар. — Если Вы так радеете о своём пациенте, то, возможно, мы могли бы обсудить это в другой обстановке, Василий Андреевич? Если Вы, конечно, не боитесь меня. — Боюсь? — скептически изгибает бровь Васька, глядя на него взглядом, в котором так и читается: «не дебил ли ты». — Вас? Помилосердствуйте, любезный. Пристало ли мне щенков бояться? — Этот щенок может Вас разорвать на лоскутки, Василий Андреевич, если ему не понравится Ваш тон или отношение, — крайне ядовито, но с милой улыбкой доверительно делится Дима. — Бешеных щенков усыпляют, — так же ласково отвечает Васька. — Так, хватит! — решаю вмешаться, делая шаг, и встаю между ними, прекрасно понимая: если позволю им продолжать сраться, живым из этого кабинета выйдет только один. — Мы сюда не за этим приехали. Мне, помнится, нужен гипс! — Гипс, — движением кончика языка огладив клыки под губами, кивает Димка. — Я уж, было, и забыл. Конечно. Гипс тебе, безусловно, нужен. С гипсом оказывается всё гораздо проще, чем с проёбанным доверием. Вскоре мы покидаем шестнадцатую медсанчасть. Я — с загипсованной рукой, Чернов — с жаждой убийства, пылающей в обычно ясных очах. — Куда дальше? — недовольно спрашивает он, устраиваясь за рулём. Сквозь тяжёлые тучи местами начинают пробиваться золотистые солнечные лучи, согревая воздух, играя бликами на росе да в лужах. День перестаёт быть таким неприятно пасмурным, и даже ощущается, что на дворе май. — Мы, кажется, уже обсуждали это, — отвечаю я, закуривая. — Едем на южную окраину. Там, за переездом, есть заброшенная бойня и холодильник. — Есть, — кивает Вася, — там колбасный цех раньше был. Посадка рядом, могильник… На редкость неприятное место. Не понимаю, почему тебе нужно именно туда. — Я тоже ещё не понимаю до конца, — честно признаюсь, пожимая плечами и стряхивая пепел за окно, — но знаю, что нужно. Что-то есть там, в этом заброшенном холодильнике. Нужно только понять, что именно. Слишком яркие эмоции это что-то вызвало у Кольки. Это были последние эмоции в его комнате. Их я и поймал, когда находился там. Теперь нужно поехать и посмотреть, что эти эмоции вызвало, а потом, если успеем, и Димка не рванёт на кладбище в Индустриальном раньше нас, думаю, мы сможем поговорить с Колей и Женей, имея в рукавах уже хоть какие-то козыри. Нужно просто правильно собрать картинку, а она у меня не собирается, поэтому давай сначала на южную. Вася водит непривычно медленно и осторожно. Мы плавно выезжаем на мост, преодолеваем его, проезжаем заросшие огороды неподалёку от завода, железнодорожную станцию, старое заброшенное училище в окружении буйной зелени каштанов, и добираемся до южной окраины, утопающей в сирени и черёмухе. Чернов объезжает заброшенный колбасный цех, останавливается у шлагбаума под каштаном, выбирается из машины и потягивается. Здесь очень тихо и свежо. До одури пахнет весенними цветами, скошенной травой и мокрой землёй. Слышно, как вдалеке по железной дороге идут поезда. Вокруг ни души. Даже редких машин здесь нет. Небольшой магазинчик, стихийный рынок и хоть что-то, отдалённо напоминающее центр этого захолустья, осталось далеко позади. — Что будем делать? — интересуется Вася, кивая на запертые ворота за шлагбаумом. — Здесь закрыто. — И что дальше? — воровато оглядевшись, я отхожу к противоположному тротуару, разгоняюсь, запоздало вспоминая про чёртов гипс, запрыгиваю на шлагбаум, кое-как подтягиваюсь, забираюсь на ворота и лихо спрыгиваю вниз — прямо в заросли буйной, молодой, напитанной влагой, ярко-зелёной крапивы. — Сука!!! — взвыв нечеловеческим голосом, обжигая ладони, оступаюсь в скользкой грязи и кубарем качусь по заросшему склону, продолжая плеваться и матюкаться, задевая какую-то ржавую бочку, безнадёжно пачкая землёй и травой светлые джинсы. — Миша! — орёт Васька за забором. — Держись! Я иду на помощь! — и, перевалившись кулём, вскоре нагоняет и обгоняет меня, так же бодро скатываясь со склона в своём дорогущем, идеально отглаженном костюме, снося молоденькие клёны, липы да крапиву. Тормозим мы неожиданно вместе и не очень мягко, со всей дури впечатавшись в кирпичную стену какого-то хозяйственного строения, будто радушно вышедшего нам навстречу из зарослей неестественно мощной, колосяшейся крапивы и липучки. Видать, на водах из могильника растется им отлично… — Бля, — глубокомысленно изрекаю я, утирая рожу обожженными ладонями и сплёвывая траву с землей. — Не ебаться полёт… — Да что полёт, если приземление… — начинает Васька, и по тому, как глаза его округляются под странный металлический грохот, я резко понимаю, что что-то не так. Прямо нам навстречу, с немалой скоростью, радушно раскинув ржавые объятия, со склона, устрашающе тарахтя, летит ебучая бочка. — В сторону! — только и успеваю гаркнуть я, хватая Чернова за плечи, и мы вместе скатываемся от сарайчика вбок по скользкому от грязи склону, цепляясь за поросль молоденьких деревьев, сметая мощную, хрустящую, напитанную влагой мокрицу. Сказать, что шмоткам пиздец — это ничего не сказать. Мы с Васей — как два кабана в загоне у корыта. Не самая лучшая ассоциация на бойне у колбасного цеха… В таком виде не то, что в машину, в таком виде перемещаться нельзя. — Ты собой доволен? — очень сдержанно вопрошает Васька, вытаскивая грязный платок из кармана грязных брюк и размазывая грязь с зелёным трявяным соком по лицу. — Пока нет, — зачесав мокрые, липкие патлы пятернёй к затылку, закатываю рукава пиджака и решительно направляюсь вперёд, к центру двора, свободному от буйной, зелёной, сочной поросли, какая бывает исключительно там, где в земле сгнило немало трупов. Нужное здание обнаруживается быстро. Смотрит на нас пустыми глазницами окон, зияет серыми дырами в облупившейся штукатурке и призывно скрипит дверьми, косо болтающимися на несмазанных петлях и покачивающимися на ветру. Пахнет смертью и женскими духами. Сильно пахнет, опьяняюще. Дело не в том, что мы стоим на могильнике посреди бойни. Дело не в ужасе и безысходности. Нет. Это — человеческое. Но оно… Другое. Оно нездешнее. Пахнет старой смертью, свернувшейся кровью, грязью, смятой травой, и мерзко, сладко так, отвратительно — разложением. — Куда дальше? — без энтузиазма интересуется чертовски грязный Чернов. — Помолчи, — тихо прошу я, прикрываю глаза, с трудом растираю ладони и, в меру возможностей, раскидываю руки. Информация не идёт. Не идёт вообще. Вернее, эмоций слишком много: ужас, безысходность, обречённость — всё мешается. Но человеческого в этом коктейле нет. Уже собираюсь сдаться, когда улавливаю какой-то странный, едва различимый гул. До меня не сразу доходит, что это жужжание. Распахиваю глаза и вижу зелёную мясную муху прямо над головой. Насекомое жужжит и устремляется во тьму цеха, а я срываюсь за ним. В помещении темно, гулко и пусто. Под подошвами кроссовок трещит мусор. Шаги эхом отлетают от стен, как мячики-попрыгуны. Искать телефон, чтобы присветить, некогда, да и вряд ли сенсор отреагирует на скользкие от грязи пальцы. Бегу за мухой, ориентируясь только на звук, на запах разложения, который с каждым метром становится более резким. В какой-то момент всё стихает. Полумрак коридора вспыхивает светом люминесцентных ламп, мимо проходят люди в белых халатах и робах, пахнет тёплой кровью, тикают часы в вестибюле. Меня выкидывает на нулевой с такой силой, что буквально вышибает воздух из лёгких. Грохаюсь коленями в осколки стекла, упираюсь ладонями в пол и долго, мучительно кашляю. Васька оказывается рядом, но я не понимаю, в какой момент. Присаживается на корточки, хлопает меж лопаток. У меня изо рта валит дым. Буквально. А потом, после очередного хлопка, вылетает нечто. Мы с Черновым замираем и с любопытством рассматриваем зелёную муху, деловито потирающую лапки в тусклом луче света, пробивающегося сквозь разбитое окно на другом краю коридора. — Как? — только и спрашивает Вася. — Это — не по-настоящему, — отвечаю, морщась и поднимаясь на ноги, отряхиваю ладони от осколков, грязи и крови, считая шаги, решительно иду по коридору к двойным серым дверям и толкаю их, распахивая. Звуки и запахи возвращаются моментально, накрывая меня волной. Это — как тонуть, бестолково барахтаясь в штормящем море. Гул стоит такой, что становится не по себе. Рой потревоженных мух, недовольно жужжа, облаком вылетает из полумрака, едва не снося нас с Васей. Воняет гниющим мясом, тленом, разложением. Воняет так сладко, так сильно, что, кажется, этот запах моментально въедается в кожу и одежду. От него делается дурно. Тошнота подкатывает к горлу. — Кажется, надо звонить ментам, — замечает Чернов, закрывая нос рукавом грязного пиджака, и светит, на удивление, выжившим телефоном. — Идём? — Идём, — киваю, утыкаясь носом в манжету — пахнет травой, землёй и Денисом, но запах разложения в помещении настолько сильный, что это не особо помогает. Мы осторожно пробираемся по полутёмному помещению с тусклым фонариком, стараясь не задевать головами цепи — удивительно, как не спиздили ещё. Если внюхаться, то разложением тащит не так уж сильно. Можно уловить запах фреона даже. Помещение большое, тёмное и не особо высокое, по углам и вдоль стен кишащее опарышами. — Господи, — выдыхает Васька. — Я психиатр, а не патологоанатом. Меня жизнь к таким красотам не готовила. — Красоты впереди, — обещаю, осторожно забираю из его рук телефон и свечу туда, где всё ещё жужжат и роятся мухи. Насекомые, потревоженные ярким светом, разлетаются, прекращая облеплять нечто на полу, и нам открывается, в целом, вполне ожидаемая картина — труп в луже. Я подхожу ближе и присматриваюсь. Смрад мертвечины и гниения аж голову кружит. Тело девушки на полу выглядит так, будто лежит здесь явно больше недели. В луже вокруг него возятся опарыши и мухи. Покрытая пятнами кожа кажется полупрозрачной и серой. На запястье сразу замечаю оттиск зубов. Я не патологоанатом, но, кажется мне, часть ран посмертная, а часть — прижизненная. Хотя в таком состоянии понять что-то сложно, да ещё без должных познаний. Слишком много времени упущено. Температура и насекомые тоже ускорили процесс. Васька позади мучительно и долго выкашливает содержимое желудка. Дожидаюсь, пока он закончит, и невозмутимо интересуюсь: — Перчатки есть? — Откуда? — хрипло вопрошает Чернов. — Миш, идем отсюда, а? — начинает ныть он, переминаясь с ноги на ногу. — Вызовем ментов, потом… — Не вызовем, — чеканю я. — Её выпили. Её убил вампир. Мне надо посмотреть получше. Найди, чем перевернуть. — Господи, Зорин, да что тебе это даст?! — причитает Васька, начиная бродить по холодильнику в поисках того — не знаю, чего. — Очень многое, — отвечаю тихо, прикрывая глаза и вытягивая руку. — Я тебе могу уже сейчас сказать, что убили её не здесь. Её души нет рядом с телом. В случае насильственной смерти, как правило, душа почти всегда рядом первые девять дней. Она здесь ещё не девять дней. Не та степень разложения, учитывая температуру воздуха в эти дни. Плюс влажность, конечно. Кровь выпили не досуха. Выпили показательно. Её тело специально оставили здесь, чтобы мы нашли. В карманах я поковыряюсь, но уже сейчас могу тебе сказать, что ни телефона, ни документов при ней нет. Васька позади спотыкается, чертыхается и присвистывает, а после идёт ко мне и швыряет на чистый участок пола у ног кожаную сумку со значками. — Коля, — медленно произношу, глядя в полумрак. — Его подставили. Всё продумали. Со временем налажали. В момент убийства девушки он ещё не был вампиром, следовательно, на жажду свалить это сложно. Просчитались, поторопились. Тело и сумку привезли уже потом. — Что делать будем? — кашляет Чернов, страдальчески глядя на меня сквозь полумрак. — Вызовем ментов? — Нет, — качаю головой, подхватываю сумку и выпрямляюсь. — Идём. Спросим у Кольки с Женей, кому они дорогу перешли, что их решили так подставить. — А она? — кивает на труп Чернов. — Мы что, так её тут оставим? — А ты хочешь под крапивой её прикопать? — ехидно интересуюсь, направляясь по коридору. — У нас нет логического обьяснения тому, что мы здесь забыли, для человеческих ментов. А для ревизионной магической службы обьяснений у нас ещё меньше. Едем в Индустриальный. Нам предстоит интересная беседа с этой парочкой кровососов.