Медиум: за завесой

Утро у меня почему-то начинается в половине пятого. Просто открываю глаза, моргаю, как филин, и сажусь на постели. Власов ещё дрыхнет, а я понимаю, что выспался. И — что самое удивительное — у меня нигде не болит! Вообще нигде. Боли нет. Не тянет, не ломит, не течёт кровякой из носа. Я в порядке. Аж самому непривычно. Выползаю из постели, иду в душ, бреюсь, впихиваюсь в Денькину линялую футболку с «Рамштайном» и свои чёрные шорты, и отправляюсь кормить живность. Ферику насыпаю корма, Каркуше вешаю в клетку кусочек куриного филе и сыплю зёрен, улиткам напихиваю в контейнер мох, насыпаю кальция в кормушку и крошу кабачок. Затем принимаюсь за растения. Опрыскиваю, поливаю, удобряю и, убедившись, что никого не забыл, ухожу в кухню. В доме тихо. Так тихо, блядь, как в морге в ночь новолуния. Ни тётушки не слышно, ни Годьки. Аж странно. Ну, мелкую домашнюю хтонь я чувствую. Сопит себе на антресолях. Но тётушки нет, и это, стыдно признаться, малодушно радует меня. Нет, я безумно люблю и ценю тётю Розу. Она меня вырастила и воспитала, она научила меня всему, что знала сама. Что я — долбоёб — сам захотел забыть всё — история отдельная. Но она сделала всё, что могла, чтобы вырастить меня… М-да. «Нормальным человеком» — это точно не сюда. Скажем: «Достойным монохромным» — не совсем то, но к истине ближе. В общем, я её безумно ценю и люблю. Но её язвительность, как и моя, родилась раньше неё самой, потому иногда меня дико бесят её ехидные комментарии. Она же лучше знает, что надо делать и как! И она, бля, заставит тебя делать это правильно! Даже если ты не хочешь. А я, блядь, в тридцать один годик, не знаю, что мне делать и как правильно. Конечно. Первые сорок лет — самые сложные в жизни мальчика. Цирк с конями, бля. Выбрасываю оладьи, выливаю тесто, протираю пол. Варю кофе, готовлю салат — ну, как, салат — заправляю траву оливковым маслом с лимонным соком, французской горчицей и прованскими травами — и колочу новое тесто. Пока ингредиенты дружатся между собой, леплю Деньке на работу бутерброды, пихаю в пакет стакан йогурта, ложку, два сырка и мандаринку. Как он будет полчаса отмывать руки, чтобы её почистить, когда время на обед графиком не предусмотрено — в душе не ебу. Но как-то будет. Прикинув, решаю, что кофе он у себя на заправке возьмёт, и, сжалившись, иду в ванную за чистящей пастой. Как-то отмоется. Собираю пакет, собираю на стол и начинаю жарить блины. Власов выходит на запах после четвёртого. Сгребает меня поперёк живота, прижимает лопатками к груди и сонно бубнит в затылок: — Зорин, ты какого хрена подскочил в такую рань, а? — тычется губами в шею и зависает, утыкаясь лбом в плечо. — Не знаю, — пожав плечами, запускаю руку, ерошу его волосы на затылке и перекидываю блин. — Чеши в душ. Пока побреешься, я дожарю блины. — Пойдём спать, — жалобно стонет Денька, прижимая меня теснее. — Нахер блины, и СТО тоже нахер. — Фил отгрызёт тебе голову, — улыбаюсь, силясь отлепить Деню от себя, снимаю блин и наливаю на сковороду новую порцию теста. — Плюс у тебя совесть. Она сожрёт тебя быстрее, чем Фил. — Логично, — шепчет Власов в плечо, но не отлипает. — Я побуду так ещё, ок, да? — Нет, иначе не успеешь побриться, — выворачиваюсь из его рук и перекидываю блин. — Иди в душ, а потом я жду тебя завтракать. И давай как-то так, чтоб блины не успели остыть. — Зорин, а как же овсянка, ягоды и остальная страшно полезная хуйня? — душераздирающе зевает Денис. — Власов! — рявкаю на него я с напускным возмущением. — Немедленно пошёл вон в душ! Не тяни время! — Злой ты, — снова зевает Денька. — Уйду я от тебя. В душ. А потом к Филу. — Чеши уже! — прикрикиваю во след. — Невозможно, блядь, на работу выпроводить! Ты б так машину водил, как ты по утрам собираешься! Денис неохотно уползает, бубня что-то про ущемление прав честных демонов и радужные трусы на древке. Я не слушаю. Распахиваю окно, потому что вся квартира пропахла ванилью, впускаю свежий весенний воздух с улицы, смешиваю грёбаный творог с запаренным изюмом и мёдом, закатываю в блины и, пока Денька плещется, протушиваю в сливках. Власов выползает намытый и побритый, источающий аромат моего геля для душа — зараза бессовестная! — и босиком шлёпает в кухню, прикрыв стратегически важные места полосатым полотенцем. — Кто снова спиздил мой гель для душа? — спрашиваю, пододвигаю к нему чашку остывшего кофе, салат и тарелку с блинами, и принюхиваюсь. — И мой лосьон после бритья? — И твой дезик, — улыбается Деня нагло, осторожно отпивает кофе, убеждается, что тот остыл, и делает нормальный глоток. — Ещё и футболку твою зелёную спизжу. Она мне глаза оттеняет, — показывает язык, по-лисьи морщит нос, улыбается и закуривает. — Детский садик «Сорнячок», бля, — не могу не улыбнуться в ответ, отпиваю своего кофе и отбираю у него сигарету. — Она мне глаза оттеняет, наглая ты зараза. Я, значит, заберу твою с Бэтменом. — Да пожалуйста, — фыркает в ответ «Наглая Зараза». — Сколько угодно. Плавки с Бэтменом тоже отдать? — Спасибо, обойдусь, — улыбаюсь в чашку кофе я. — Правильно, нехер, — очень согласно кивает Денька, принимаясь за блины. — Нахрена те плавки, ты без них лучше. — Не думаю, что наши хтонические соседи разделяют твой восторг по этому поводу, — хмыкаю, поджимая губы, потому что придурковатая улыбка сама по себе лезет на рожу. — Кстати, где они? — интересуется Власов, прожевав. — Как-то подозрительно тихо у нас. Обычно такая тишина — это не к добру. Жди пиздеца потом. — Всё будет ок, — убеждаю, кивая на тарелку. — Салат чтоб тоже съел. — Я не ем твою траву, — тяжело вздыхает Денис, заканчивая со вторым блином. — Она горькая и воняет. — Она полезная, — пытаюсь аргументировать, скрещивая руки на груди. — И я не спрашиваю, что ты ешь. Я ставлю перед фактом, Власов. — Заебись, — фыркает он, притягивает к себе салат и вылавливает оттуда черрики. — А с каких это пор ты просыпаешься в пять, чтобы приготовить мне завтрак, м? Что-то изменилось? — Не знаю, — помолчав недолго, всё-таки отзываюсь, докуривая в две затяжки. — И вообще, нахрена ты мне задаёшь вопросы, на которые я в душе не ебу, как отвечать? — Чтобы переключить тебя с важности употребления рукколы в состояние смущённого тюленя, — улыбается Денька, подмигивая. — Не, спасибо, правда, я оценил твой широкий жест, и все дела. Но давай как-то без травы в следующий раз, ок? И без этой херни зелёной. Терпеть ненавижу. — Херня полезна, — с тяжёлым вздохом начинаю я. — В ней витамины, минералы, кислоты… — Нахуй, — фыркает Денька, сгребает тарелку и уносит к мойке. — Помидор, огурец, укроп и постное масло — нормальный салат без травы и херни. Мы все на нём выросли, никто не помер от него. Жрать надо то, что растёт на земле, на которой ты родился. Ты у нас авокадо где-то видел? — В зале в зелёном двухведёрном горшке дура до потолка, — улыбаюсь, пожимая плечами. — Колосится — нехуй делать. — Ботаник, бля, — отмахивается Деня, начиная мыть посуду. — Оставь, я помою, — говорю, бросая взгляд на часы. — Чеши собираться, тебе через пятнадцать минут выезжать. — Я успею, — убеждает он, домывая тарелку. — Будешь лётать за сто двадцать по городу — получишь ремня, — как ни в чём не бывало, предупреждаю я. — Я бессмертный, — со смешком напоминает Власов. — А люди вокруг тебя — нет, — парирую, скрещивая руки на груди. — Узнаю — выпорю. — Сессия? — улыбаясь, сверкает он глазами от мойки. — Воспитательный процесс, — делаю рожу кирпичом, насколько вообще это возможно. — Будет очень неприятно, стыдно, но не больно. Тебе не понравится, так что закатай губу. Я, помнится, говорил, что боли тебе не причиню. Даже не надейся. — Нихера ты не понимаешь, Зорин, — изрекает Денька, театрально возводя обречённый взгляд к потолку. Гамлет хренов. — И не хочу понимать, — твёрдо заявляю я. — Пиздуй собираться и оставь посуду в покое. — Это что? — скептически изгибает бровь Денис, накидывая куртку, когда я в коридоре сую ему пакет. — Это твой обед, — отвечаю с каменной рожей. — И куда мне его? — Денька изгибает вторую бровь, и это выглядит поистине забавно. — Куда хочешь, — пожимаю плечами, стараясь не улыбнуться. — Охуенно, — ехидно резюмирует Власов, но пакет забирает. — И что дальше? Обменяемся кольцами, купим домик в небольшой деревушке, заведём щенка золотистого ретривера и поставим белый заборчик? Уйдем на покой, будем стареть и выращивать тыквы? И никаких больше расследований, никаких больше призраков и убийц? — Заткни фонтан, Власов, — ржу, притягиваю его за воротник и коротко целую в губы. — Пиздуй уже на работу, язва. — Какой ты романтик, — фыркает Денька, вылетая на лестничную клетку, — от язвы слышу, кстати! — и уносится вниз, небось, обтирая джинсой на жопе все перила. Мужику тридцать лет, бля… Тяжело вздыхаю, чувствуя, как губы растягиваются в крайне дебильной улыбке, и, закрыв дверь, плетусь в кухню домывать посуду. — Доброе утро, хозяин, — приветствует Годя от мойки, и я понимаю, что домывать не придётся. — Доброе, — отзываюсь и лезу в холодильник, чтобы подогреть ему молока. — Ты будешь блин или конфеты? — Буду блин, — улыбается домовёнок, натирая тарелки. — И конфеты. — А я буду кофе и курить, — тётушка Роза материализуется за столом из облака искорок. — Вас можно поздравить с тем, что вы, наконец-то, снеслись, мальчики? — Спасибо, тётя, — сделав глубокий вдох и мысленно досчитав до десяти, отвечаю крайне спокойно, наливаю ей кофе, прикуриваю сигарету и оставляю тлеть в пепельнице. — Улиток наших можешь поздравить, когда они снесутся. Нас не надо, в нас это природой не заложено. — То-то я и смотрю, тринадцать лет вялотекущего вялоебизма, — хмыкает тётушка, улыбаясь и поглубже вдыхая дым. — Ну, ничего, милый, с мёртвой точки сдвинулись, а дальше, глядишь, полегче будет. Денечка хоть не такой тормоз, как ты. Вся надежда на него. — Очень лестно, тётя, спасибо, — не могу смолчать, закуриваю и наливаю себе кофе. — Да всё херня, дорогой, — улыбается тётка, вдыхая кофейный пар. — Когда кольцами меняться будете? — Он пошутил, — говорю настолько угрюмо, чтобы у неё и надежды на этот идиотизм не осталось и, насыпая Годьке в блюдце фундука в шоколаде, пододвигаю к стакану с молоком. — Если тебе несложно, помолчи, пожалуйста, мне надо понять, что за чем я делаю, чтобы везде успеть до возвращения Дениса, сагитировать Ваську везде меня сопровождать и не спалиться перед Власовым, иначе он обоих нас придушит. — А что ты хочешь делать? — тётушка явно молчать не собирается. — Надо поехать к Димке в больницу и обсудить с ним склеп в Индустриальном, — говорю, затянувшись поглубже, и прикрываю глаза. — Не склеп, конечно, а тех, кто в этом склепе обитает. Нельзя их оставлять там. Неудобно и палевно. Заодно мне нужен гипс. — Нахуя? — спрашивает тётя Роза тоном Дениса, даже бровь так же изгибает. — На руку, — отвечаю ей в тон. — Так кость в порядке, — пожимает прозрачными плечами тётка. — Так я на больничном ещё три недели, — умышленно копирую тон. — Нельзя без гипса. Это же пиздец, как подозрительно. — Ну, это да, — соглашается она, вдохнув кофейного пара. — Потом мне надо уломать Ваську съездить в холодильник на южной, — продолжаю с того места, на котором прервался. — За руль с гипсом — не комильфо. Гайцы стопорнут — геморрой гарантированный. Холодильник я видел, там, внутри, что-то есть. Надо понять, что именно. А потом, после холодильника, стоит вернуться в склеп в Индустриальном. Я туда сегодня зайти не смог. Местные мёртвые души голодные, они слишком много тянут из меня. Ночью тяжело. Может, при свете дня лучше будет. Васька — не Деня, он к энергетическим перепадам нечувствительный, он сможет составить мне компанию, и никакие печати его не остановят. — Какой ты у меня дебил, деточка, — тяжело выдыхает тётя Роза, раздосадовано качая головой. — Артур оставил тебе браслеты, наузы, заговорённые обереги, амулеты, печатки с кельтскими символами и кольца со славянскими рунами. У тебя три словаря символов. Ты совсем идиот у меня, милый? — Не совсем, — отвечаю пристыжено. — Так пользуйся всем этим! — встревает Годя, закидывая полотенце на плечо. — В том мире, в котором мы живём, серебряный амулет с медвежьей лапой или волчьим клыком — это не просто блестящая побрякушка. Руническая вязь на предплечье — это не «был дебил, по малолетке набил». Это всё делается и носится для чего-то, а не потому, что модно, красиво, подарили. — Кстати, — киваю я, недолго грызу нижнюю губу и решаю для себя. — Надо спросить у Арчика номер мастера. Маркер смывается. Хорошая тушь даже не выцветает. Малевать все эти валькнуты и триксели утомительно, особенно, если у тебя склероз, соседствующий со скрытым косоглазием… — Знаешь, дорогой, — произносит тётка задумчиво, — ни один викинг не набивал руны. Всё это — туфта. Руны рисовали на коже, а после смывали, когда те выполнят свою функцию. Каждый символ несёт информацию. После достижения цели, он перестает созидать и начинает работать в обратном направлении, разрушая. Это — как звезда Эрцгаммы, которую нельзя носить постоянно. Задумайся, милый. — Задумаюсь, — заверяю на выдохе, лишь бы она отстала. — Вот, разберусь со всей этой историей, с Колей, с Женькой, с Арчиком и его проблемами с арендной платой, со своими магическими способностями и тем, как всё это контролировать — и сразу задумаюсь. Сейчас некогда. — «Небо рухнуло, следовательно, надо выстоять»? — хмыкает тётушка, скептически изгибая бровь. — Вроде того, — согласно киваю, отпив кофе, затягиваюсь и раздавливаю окурок в пепельнице. — Если сейчас валькнут мне поможет быстрее прыгать между уровнями, а троелуние снимет отходняк после очередного непредвиденного энергетического выплеска — проще набить их, чем каждый день малевать маркером. Тётка со мной не соглашается. Сегодня я малюю, дожидаясь Ваську. Получается у меня со скрипом, если честно, но получается. Все побрякушки, привезённые Сорокиным, обнаруживаются в ванной на тумбочке, и я всеми ими, конечно же, обвешиваюсь. Впихиваюсь в тёртые джинсы и белую рубашку. В планшетку заталкиваю свою старую медицинскую карту, непонятно, правда, нахрена, но пусть будет, документы, ключи, небольшой пузырёк святой воды, несколько шариков ладана в пакете, розарий из содалита, маятник из чёрного агата и пару небольших свечей с полынью. — Позволь узнать, чем ты собираешься заниматься, милый? — хмыкает тётушка из-под потолка, наблюдая, как я трамбую всё необходимое в бедную сумку, угрожающую не пережить подобного обращения. — У тебя планшетка беременная, Мишенька. Маятник тебе вообще почто, неуч? — Пусть будет, — упрямо заявляю, выуживая из шкафа джинсовый пиджак и, порывшись на полках, докидываю к нему складной нож. — Может, ещё осиновый кол и чеснок? — ехидно интересуется тётушка, изгибая бровь. — Баффи через жопу. — Спасибо, тётя, — не могу смолчать я, — ты очень помогаешь. — Пожалуйста, дорогой, — не остаётся в долгу она. — Иногда не понимаю, как ты до таких лет дожил, будучи таким непроходимым идиотом… Знаешь, Мишенька, если просто взять с собой Дениса, осиновые колья, святая вода, серебряные пули, ладан и всё остальное, чем ты там собрался отмахиваться от нечистой силы, тебе не понадобится. — Но Денис на работе, — улыбаясь, развожу руками и застёгиваю часы на правом запястье меж браслетами из шунгита и соколиного глаза. — У меня есть только Васька, который не демон, не ангел, не маг, а, к счастью, обыкновенный человек, которому не дано вытаскивать мечи из позвоночника и кромсать направо и налево всякую чертовщину. — Очень жаль… — задумчиво тянет тётушка. — И слава Богу! — мне б заткнуться, но куда там?.. — Пусть в нашей эфирно-оккультно-монохромной компашке будет хоть один нормальный человек! — Мишенька, — произносит тётка со странной интонацией, сочувственно глядя на меня, — сомневаюсь, что после того, как попал в вашу весёленькую компашку, он сможет долго оставаться нормальным. Васька приезжает к девяти, как всегда, притаскивает пакеты, разбирает и, окинув меня взглядом, коротко хмыкает. Я закуриваю и плюхаюсь на стул в углу. — Ну, говори уже, — обречённо возвожу взгляд к потолку, выдыхая дым. — Я так понимаю, вы пошли на сближение, — произносит Чернов, бухнув передо мной стакан йогурта. — Пей так, чтобы я видел. — А твой любимый пациент тебе не рассказывал ничего? — спрашиваю, принюхиваясь. Йогурт воняет клубникой, выглядит стрёмно, и никакого желания выпить во мне не вызывает. — Он звонил, но мы говорили сегодня, от силы, минуты две, — улыбается Вася, потом мрачнеет и смотрит сразу на меня, затем на йогурт. — Ты бы его ещё пальцем потыкал. Пей. — Ты мне поможешь? — спрашиваю, тяжело вздыхаю и всё-таки отпиваю. — В медсанчасть отвезу и оттуда привезу, — заверяет Чернов, углубляясь в холодильник и распихивая по полкам чёртов творог. — Ты почему плавленый сыр не ешь? — Мне нужно ещё кое-куда сегодня заскочить, — начинаю издалека, делая ещё глоток. Вася высовывается из холодильника и хмурится, недовольно глядя на меня. — Кое-куда — это куда? — вопрошает он осторожно. — На южной окраине есть бойня заброшенная, при ней цеха и холодильник, — пожимаю плечами и делаю ещё глоток йогурта; на вкус — как клубничная смазка, разбавленная кефиром — омерзительно. — Мне туда надо. А потом на старое кладбище в Индустриальном. — Денис знает? — осведомляется Чернов, пытливо глядя на меня, отмахивается от дыма забытой в пепельнице сигареты и распахивает окно. — Денису об этом знать необязательно, — вкрадчиво начинаю я, улыбаясь самой мягкой из всех своих улыбок. — Мы съездим в шестнадцатую, потом — в холодильник, затем — на кладбище. Вернёмся до пяти — Денька и не узнает ничего. — Мне не нравится твой план, — говорит Васька, наливая себе кофе, и устраивается напротив. — Особенно не нравятся мне в этом плане слова «Бойня» и «Кладбище». И что это ты повесил на себя? — протягивает руку, цепляя три славянских амулета у меня на шее, и отпускает под жалобный звон металла. — Твой парень принес мне, — улыбаюсь, делаю над собой усилие и допиваю йогурт. — Сказал, мол, это убережёт меня от беды. — Мой — кто? — с совершенно новой, незнакомой интонацией переспрашивает Чернов, прищуриваясь. — Сорокин, — а мне весело настолько, что не могу смолчать. — Он не мой парень, — крайне серьёзно начинает Васька, выравниваясь на стуле. — Меня не интересуют подобные… — Воротник поправь, — перебиваю его с улыбкой. — Тебя, возможно, подобные отношения и не интересуют — в чём я, если честно, сильно сомневаюсь — зато Артурчика интересуют очень. Уж не знаю, больше сами отношения, или ты лично, но я рад, что хоть кто-то смог прошибить твою ледяную броню похуизма. Одно хреново — Арчик, в силу возраста ли и нрава, либо от неопытности, либо от чисто юношеского желания присвоить, присасывается, как пиявка болотная. Либо пусть присасывается так, чтобы это можно было прикрыть одеждой, либо надень пиджак, а то вроде уважаемый психиатр, преподаватель… Некрасиво как-то. — Зато ты, разумеется, выглядишь лучше, — замечает Чернов с некоторой долей язвительности, но воротник поправляет. — Так я не преподаватель и не студент, — усмехаюсь, докуриваю, раздавливаю окурок в пепельнице и, бросив взгляд на часы, выбираюсь из-за стола. — Выдвигаемся, Вась. Мне к одиннадцати.