Медиум: за завесой

— Если бы однажды собрался написать автобиографический роман, знаешь, как бы я его назвал? — язвительно осведомляется Власов, размешивая тесто для оладий. За окнами всё ещё бушует гроза, свет в кухне периодически мигает. Лампы потрескивают из-за перепадов напряжения. Сиренью пахнет вся квартира. Сладко пахнет, но не приторно, и есть у меня подозрение, что дело здесь совершенно не в цветах. Мы с Денькой, закутанные в полотенца, в полутёмной кухне жарим оладьи в половине второго ночи. Вернее, оладьи жарит Деня. Я курю, восседая на столешнице, и болтаю в воздухе босыми ногами, разглядывая его спину. — «Изнанка ада»? — хмыкаю, выдыхая дым и отпивая вискаря. — «Моя жизнь с долбоёбом», — глухо отзывается Деня, забирает у меня стакан и тоже делает глоток. — Ну, это уже трагикомедия, — улыбаясь, качаю головой и протягиваю сигарету; он затягивается из моих рук. — Тянет на пьесу, ты не считаешь? — В двух актах, — Власов выдыхает дым и возвращается к плите со своим тестом, проверяя, достаточно ли раскалилась сковорода. — Только это скорее трагедия, чем комедия, — продолжает он, ляпая тесто, а я наблюдаю за движением лопаток и медленно сползаю со стола, бросив сигарету дотлевать в пепельнице. Подбираюсь тихо, незаметно. Благо, нога не болит, и вполне получается ступать бесшумно. Денька мог бы заметить, мог бы услышать. Но он не хочет. Либо достаточно расслаблен, либо просто решил позволить мне почувствовать себя великим индейским охотником из повести Рида. — Так уж, прямо, и трагедия? — умышленно понижая голос, выдыхаю ему на ухо и, впечатывая ладони в столешницы соседствующих с плитой тумб, застываю за спиной. Близко. Настолько, что кожей можно почувствовать тепло кожи. — А разве комедия? — Денька переворачивает оладьи. — Сам посуди. Если воспринимать эту ситуацию без юмора… — Можно было бы уже ебануться, — заканчиваю за него, отпускаю ни в чем не повинную столешницу и аккуратно, едва касаясь подушечкой большого пальца, повторяю ломаную линию шрама, тянущуюся от правой лопатки через позвоночник до самого левого бока. — Мишшша, — шипит Власов ядовитой гадиной, снимает первую партию оладий и сваливает на тарелку горой. — У меня в руках раскалённая нержавеющая лопаточка, и я воспользуюсь ею… — тянет, с остервенением ляпая новые порции теста на сковородку. — Ты угрожаешь мне? — хмыкаю, не повышая голоса, скептически изгибая бровь. — Нет, серьёзно? — неровная кожа под пальцами так и манит, притягивая внимание, и я делаю единственное, на что способен в таких условиях — склоняюсь, прижимаясь губами к изогнутому росчерку шрама на лопатке и, перехватывая Деньку поперёк живота, притягиваю к себе ближе, прижимая вплотную. — Сссссука… — тянет он совершенно по-змеиному. Грозное оружие со звоном падает на пол слева. — Скажи мне что-то, чего я от тебя ещё не слышал, — мурлычу едва различимо, щекоча дыханием кожу, и плавно пробираюсь выше — по тонким розовеющим рубцам к плечу. — Ты очень вкусно злишься. Деня рвано выдыхает, склоняясь над сковородой, и упирается ладонями в обе столешницы. Когти тихо скрежещут. Хвост тепло оплетает мою щиколотку. — Ненавижу, — цедит Власов сквозь зубы. — Уже было, — улыбаюсь, добираясь до плеча, мажу кончиком носа, осторожно целую и, накрывая губами, засасываю небольшую светлую отметину. Денька вздрагивает. За окнами грохочет гром. В кухне пахнет горелым. Я накрываю бока Власова ладонями, ощутимо сминая, с нажимом прохожусь подушечками пальцев по рёбрам, по кубикам пресса, и соскальзываю ниже — к махре полотенца. — Зорин, — дыхание у Дениса сбивается. — Хорош, — Власова ощутимо потряхивает. — Или что? — с улыбкой спрашиваю, аккуратно прижимаясь губами к шее как раз там, где под кожей бьётся пульс; кольца хвоста сжимаются вокруг ноги плотнее. — Перестанешь шипеть и начнёшь кусаться? — Миша, — рычит Денька, перехватывая мои руки на складке полотенца, — я не железный! — И? — получается чуть более язвительно, чем мне бы хотелось. Оладьи начинают дымиться, и Деня, рыкнув, вырубает конфорку. — И ты охренеешь нахрен, — запрокидывая голову, запускает руку, рвёт меня к себе за затылок и с глухим, утробным каким-то звуком вгрызается в губы, прикусывая и оттягивая, засасывая, оглаживая языком. Прохожусь ладонью по солнечному сплетению, по груди и шее, накрываю кадык и с удовольствием отвечаю, пьянея от привкуса крови и пепла на губах. — Уже, — резко разворачивая Дениса, выдыхаю в губы, встречая потемневший, пьяный взгляд глубоких изумрудных глаз. — Оно заметно, — Денька притягивает меня ближе, обнимая за шею, оставляя едва ощутимые царапины от когтей, и целует снова — пьяно, жарко, глубоко, запуская пальцы в волосы на затылке. Оттягивает пряди, смяв в кулаке, заставляет запрокинуть голову и с глухим тихим рычанием оставляет засос под линией челюсти, под кадыком, на яремной вене. — Ты мой, ясно? — нехотя отстраняясь, заглядывает в глаза. Радужки совсем тёмные, взгляд хищный, сбитое дыхание оседает на коже жаром. — Яснее некуда, — у меня, наверное, такой же дурной взгляд, и зрачки такие же наркушьи, заливающие радужки, потому что чувствую себя абсолютно, просто в нулину пьяным. Выровнять дыхание не получается, сердце заходится в грудаке, норовя проломить рёбра. Как оказываюсь вжатым в тумбу поясницей — понятия не имею. Тарелка с оладьями улетает на пол под мелодичный звон, но не разбивается. Денис прижимается вплотную, глядя обдодбанным взглядом потемневших зелёных глаз. — Я за всё отыграюсь, сука, — глухо, не по-человечески клокочет, вжимаясь вплотную, притираясь, царапая когтями столешницу по сторонам от боков. — Попробуй, — губы сами собой растягиваются в совершенно дурноватой провокационной ухмылке, я перехватываю Власова под бёдра под цветистый визгливый мат, совершенно неподходящий демону, и, крутанувшись, усаживаю на столешницу, накрывая колени ладонями, раздвигая ему ноги, втискиваясь меж бёдер. — Ты ебанулся, — Денька ржёт, склоняясь ко мне, ловит лицо в ладони, оглаживает скулы подушечками больших пальцев — и нет больше этого рычания и клокотания в голосе, нет тёмного пламени на дне глаз — он настоящий, настоящий настолько, что просто хочется грохнуться на колени и просить прощения за всё, за все разы, за всю совершённую хуйню. — Давненько, — вместо этого произношу на выдохе, накрывая его кисти ладонями, и не знаю, кто из нас подаётся навстречу первым. Нет в этом поцелуе ни обжигающей страсти, ни головокружительного желания, нет огня. Но и пепла нет, и привкуса крови, и тех ноток безумия, которые начинают становиться привычными. Зато есть такой потрясающий, такой удивительный коктейль из нежности, доверия, какой-то неподдельной, несвойственной для нас нынешних искренности, что внутри всё дрожит от растекающегося тепла. За поясницу притягиваю Деньку ближе, обнимая, проходясь ладонями по спине, зацеловывая шрамы на груди, под ключицами, и застываю от непривычного, незнакомого звука. Власов застывает тоже, напрягаясь натянутой струной, резко убирая ладонь с моего затылка. Понимаю не сразу, но, пока отстраняюсь, до меня доходит: он всхлипнул. Деня сидит на тумбочке в смятом полотенце, смотрит на меня огромными удивлёнными совиными глазами и зажимает рот ладонью. — Не-не-не, — улыбаюсь, перехватываю его за сгиб локтя и вынуждаю убрать руку, — не, прелесть моя, я хочу слышать тебя. Сделай так ещё! — требую с нескрываемым восторгом, и Денис в ужасе отшатывается, насколько позволяет тумба, снося в мойку бутылки с маслом и уксусом. — Иди в жопу, Зорин! — непривычно высоко взвизгивает он, взмахнув хвостом, и силится соскользнуть с тумбочки, конечно, чтобы улизнуть, но куда там, бля?.. — С удовольствием, — притягиваю его за поясницу, оглаживаю бёдра снизу вверх, запуская ладони под полотенце, затем сверху вниз, нахожу подушечками пальцев шрам пятнадцатилетней давности над коленом и делаю то, чего не делал тринадцать лет — перехватываю Деньку за щиколотку, под возмущённый, отнюдь не демонический визг, рву за ногу вверх, склоняясь, вжимая лодыжкой в своё плечо и, извернувшись, целую отметину, надолго прижимаясь к ней губами. — Изврат, — у Дениса сбивается дыхание, и по второму кругу темнеют глаза. — Ага, конченый, — улыбаюсь, щекоча губами кожу, и слышу, как Власов скрежещет когтями по столешнице. — Сам, блядь, напросился, — рвано выдыхает он, изворачиваясь, высвобождает ногу, притягивает меня к себе, обнимая за шею, скрещивая щиколотки на пояснице, и на секунду всё вокруг темнеет, а воздух из лёгких вышибает. Мы с таким грохотом обрушиваемся на кровать под жалобный скрип матраса, что, наверное, Клавдия Петровна завтра снова придёт ругаться, но это ебёт меня, если честно, вообще в самую последнюю очередь. Деня, сверкая глазами, нависает, стискивая бока коленями, впиваясь когтями в наволочку над моими плечами. — Доигрался, блядь, — в темноте горят только его глаза — и это охуеть, как красиво. — Ты заебал пугать, — ржу я, притягивая его за шею, и коротко целую. — Я тебя ещё и пальцем не трогал, — Власов лукаво, совершенно по-лисьи улыбается в поцелуй и шепчет меж касаниями губ. — Пока. — Свет включи, бля, — смеюсь, оглаживая его лопатки и бока, спину, поясницу, сминаю ягодицы сквозь махру и, скользнув пальцами по бёдрам, запускаю руки под полотенце. — Я в темноте не разбираю нихуя — обидно. Хочу видеть тебя. — Миш, — тяжело выдыхает Денис, снова напрягается и явно норовит отстраниться, но я не позволяю, удерживая за шею под линией роста волос. — Ты красивый, — убеждаю тихо, прижимаясь лбом ко лбу, притираясь, прикрываю глаза и легко касаюсь губами губ. — Красивый. Очень. Хочешь, я буду повторять тебе это каждый день? — улыбаясь, на грани слышимости спрашиваю очень раздельно. — Зорин, — мученически тянет Деня в ответ и щёлкает пальцами. Вспышка света слепит, глаза привыкают не сразу, но, когда привыкают, я прихожу в восторг, потому что взъерошенный тридцатилетний Денис — «я_порождение_тьмы_я_зло_я_исчадие_ада_бля» — литые мышцы, золотистый загар, росчерки шрамов на коже, неисчерпаемый сарказм, напускной цинизм, нажитая с годами язвительность — восседает на моих бёдрах и краснеет ровно так же, как семнадцатилетний Денька тринадцать лет назад. И это… Бля. Это — до неконтролируемой лыбы, до сбитого дыхания, до дрожи на кончиках пальцев. — Ты потрясающий, — улыбаюсь я, кое-как садясь на постели. — Иди на хуй! — голос его срывается, и тщательно слепленная маска идёт трещинами. Денька ржёт, закрывая лицо ладонями. — Пиздец, блядь! — Прелесть, — перехватываю его за запястья, вынуждая убрать руки, и мягко прижимаюсь губами к розовеющей горячей щеке. — Так куда, ты говоришь, мне идти? — получается чуть ехидно, но это сильнее меня. — Ты бы уже определился, потому что, по факту, мне не принципиально. Главное — это ты. — Хватит смущать, блядь! — Деня толкает в плечи, роняя меня на смятые простыни. — Ты нагло жрёшь мою энергию! — А ты прям визжишь, отбиваешься ссаной тряпкой и удираешь от меня, — шепчу с коротким смешком, изгибая брови, перехватываю его, опрокидываю на постель и подминаю под себя, нависая. — Ты знаешь, какая ты ехидная сука? — Власов ржёт, запрокидывая голову, и лупит меня босой горячей лапой по бедру. — Всё ждал, когда ты мне расскажешь, — улыбаюсь и, пользуясь возможностью, присасываюсь под линией челюсти, под кадыком, к бьющейся под кожей жилке. Деня со смеха срывается на стон, сминая в кулаке пряди моих волос на затылке. — Миша, — рвано шипит он, дыхание сбивается — и это охуенное чувство. Перехватываю за запястья, припечатываю кисти к простыне, и, переплетая наши пальцы, заглядываю Власову в глаза. А там тёмный лес и разлившиеся зрачки. Пиздецки красиво. Завораживает. — Ещё? — улыбаясь, тепло выдыхаю в губы и коротко касаюсь, не целуя даже. — Погоди, — Денис прикрывает глаза, качает головой и сильнее сжимает пальцы. Улыбается, но улыбка его дрожит. — Денька, — отпускаю руки, подхватываю его под лопатки и, рванув к себе, прижимаю к груди. — Минуту мне дай, — Дениса трясёт. — Я отвык так, и не знаю, как реагировать, — он цепляется за шею, запуская пальцы в волосы на затылке, сминает плечо — и по ощущениям понимаю: прячет когти. — Блядь, как кожу начисто сдирать, — нервно ржёт, а я, притягивая его за затылок, утыкаю лбом в своё плечо, поглаживая по светлой, но, к сожалению, в некоторых ситуациях, удивительно пустой башке. — Три момента, — немного отстраняюсь, ловлю его лицо в ладони и, скользнув подушечками пальцев по щекам, прижимаюсь губами к шраму на переносице. — Первый — я никогда не причиню тебе физической боли. — Правильно, блядь! — ржёт Денис на грани истерики. — Ты меня нахуй морально размажешь. — Не планировал, — признаюсь честно, перехватываю его руку, с трудом отцепляя от своего плеча, и целую бьющуюся на запястье жилку, целую шрам на ладони, надолго прижимаясь губами к тёплой коже. — Второй — тормози меня. Тормознуть — не страшно, не стыдно, не за рамками. Тормознуть — это нормально. Ад от этого не разверзнется под нами, утаскивая в свои пучины, — Деньку всё ещё потряхивает, но вроде не так сильно — троечка по десятибалльной — и я рискую прижаться губами к рубцу на предплечье. — Третий — говори со мной. Говори через рот, ковыряйся в башке — как тебе удобно. Только говори. Я не настолько телепат и не всегда могу достаточно сконцентрироваться, чтобы залезть в башку к тебе. Много времени прошло. Делай на это скидку. Если ты не будешь говорить, я не пойму сразу. Давай вспомним, что мы взрослые люди, и во избежание неприятных моментов, попробуем говорить через рот, чтобы, по итогу, не получалось всё через жопу, да? — Какой ты, блядь, взрослый и рассудительный, — смеётся Власов нервно. — Аж тошно. Правильный, шо пиздец. — Подать таз? — со всей мягкостью, на которую способен, участливо интересуюсь, в зародыше задушив нотки язвительности в голосе. — Спасибо, обойдусь, — Денис прикрывает глаза кистью и делает глубокий вдох. Пользуясь возможностью, нагло тычусь губами в беззащитное запястье и улыбаюсь. Сам подставил, я ж ничё. — Прекращай меня облизывать, — твёрдо заявляет Деня, убирая руку и серьёзно глядя в глаза. — Прекращать? — хмыкаю, стараясь не улыбаться, и спецом уточняю. — Это смущает, — с тяжёлым выдохом делится он. — Какой-то, блядь, моральный садизм. Ты как кожу с меня сдираешь без анестезии. — Так мне прекратить? — контрольный в голову. — Тебе не нравится и тебя тошнит? Подать таз? — Сука, — Деня с тяжёлым выдохом накрывает лицо ладонью. — Продолжай. — Честность, — говорю я довольно, — залог хороших отношений. — Анестезия — залог хороших отношений, — мрачно произносит Денис. — Таз не надо. Корнет, подайте, что ли, спирта… — Отличное решение, — усмехаясь, киваю пару раз. — Сначала спирт, потом и таз. Или тебя, в демоническом образе, не полощет с перепоя? — Слушай, корнет, блядь, — начинает Денька, скорчив непонятную гримасу, — дохрена лет прошло, а ты всё так же волшебно умеешь пересрать момент. — Это особый дар, — ухмыляюсь криво. — Принести вискаря и сигарету, или пойдём перекурим? — Дай мне минуту, ответственный, блядь, скучный взрослый, — выдыхает Денис, обхватывает меня за шею и, падая на матрас, роняет сверху. — Я ж маз. Сдирать кожу — так сдирать — хуле. Надо просто настроиться. — Надо просто говорить иногда, и тогда не будет ощущения, что с тебя сдирают кожу, — замечаю негромко, очерчивая подушечками пальцев шрам на его плече. За окнами оглушительно грохочет гром, и лампочки разом гаснут под жалобный треск. — Сука, — глухо шипит Денис в образовавшейся тишине, щёлкает пальцами — и свечи на тумбах да полке вспыхивают. — Лепестки роз? — улыбаюсь я. Ну, просто не могу не подъебнуть. — Корнет, подайте таз, — брезгливо морщится Власов. — Кактусы, блядь, под жопой. — Да Вы, поручик, смотрю, любитель острых ощущений, — мне б заткнуться и помолчать, но неееее… — Я думал, ты съязвишь о том, какая своеобразная ролевушка получается, корнет, — усмехается Деня, вытягиваясь подо мной и прикрывая глаза. — И это ты мне говоришь, что я изврат? — хмыкаю, отражая его усмешку. — Пока нас обоих это устраивает, оно не считается извращением, — пожимая плечами, делится мой демон негромко. Свечи на полке потрескивают. За окнами бушует гроза. Крупные дождевые капли лупят в стёкла. — Ты был бы охуенным адвокатом, — замечаю с улыбкой, тычась губами в светлую полоску шрама у него на груди. — Лучше всех, бля, — ржёт в ответ, перебирая влажные прядки волос на моём затылке. — Это такой же дар, как у тебя — сговнять момент. — День, — зову, растекаясь по нему и прикрывая глаза. — Ночь, блядь, — улыбается Власов, накидывая на нас одеяло. — Что, довыёбывался, а теперь вырубает? — Откуда знаешь? — бубню в ключицу. — Чувствую я тебя, темнота, — Денис поглаживает меж лопаток и выше натягивает одеяло. — Спасибо, что хоть не в самый неподходящий момент, а то моей самооценке совсем пизда была бы. — Денька, — пару раз тычу его пальцем в выпирающую ключицу. — М? — Власов перехватывает руку. — Спи уже, если вырубаешься. Хорош баловаться. А то я сейчас как передумаю, как… — Напугал ёжика, — улыбаюсь сонно. — Я люблю тебя, — говорю на полном серьёзе, выдержав драматическую паузу. — Я чувствую, — усмехается Денька, ероша мне волосы. — Семьдесят пять килограммов любви — и все на мне. Аж дышать нечем. — Семьдесят! — пытаюсь возмутиться, и даже приподнимаюсь на руках, нависая над ним. — Мне слезть? — Лежать, бля! — сверкает зелёными глазами Власов, прижимая меня к груди. — Руки за голову, мордой в пол? — усмехаюсь я. — Дебил, — ржёт он, с головой кутая в одеяло. — Ассоциативный ряд, — тоже ржу, выпутываясь из-под демисезонки. — Так слезть? — Не рыпайся, — Денис, щёлкая пальцами, медленно гасит свечи, одну за другой. — Мне не тяжело. Своё — оно ж не раздавит, в конце концов. — Какой ты, бля, романтик, дорогой, — сонно язвлю из последних сил. — У тебя учусь, любимый, — в тон мне отзывается Власов; последняя свеча гаснет. — Спи, недоразумение.