Медиум: за завесой

Арчика мы не дожидаемся. Пьём чай, договариваемся завтра встретиться у меня и, возможно, съездить в заброшенный холодильник, и покидаем квартиру Сорокина в сгустившихся сумерках. Это ощущается в тот момент, когда мы с Власовым садимся в машину. Я понимаю, что что-то не так, но совершенно не понимаю, что именно. Денис молчит. Я молчу. Что-то происходит. Мир вокруг неуловимо меняется, визуально оставаясь прежним. Весенняя ночь пахнет черёмухой и сиренью. Этот запах кажется таким густым и тяжёлым, таким осязаемым, что его можно резать ножом. Воздух в салоне звенит. Тонкие энергетические нити натягиваются, как струны у гитары, которой перекрутили колки. Я знаю, что Денис знает, что он чувствует то же самое. У старого Дворца культуры Власов выворачивает руль и топит по пустой раздолбанной дороге через все красные светофоры. Я молчу. На западе небо окрашивается первой зарницей. Раскатом грома оглушает. Мы влетаем в индустриальный на ненормальной для черты города скорости. Возле заброшенного яблочного сада Деня лупит по тормозам. Машину заносит. Шквальный ветер рвёт розовые лепестки с райских яблонь. Тишина в салоне давит на мозги. — Выходи, — требует Денис чужим, не своим голосом, глядя в одну точку на пустой дороге. Я не двигаюсь с места. — Выкатывайся из салона! — рявкает Власов, сверкая светящимися демоническими глазами. — Надо поговорить, — добавляет уже спокойнее. — Потому ты привёз меня на кладбище? — хмыкаю, подхватываю пиджак и выхожу. Снаружи бушует буря. От запаха сирени можно опьянеть. Ветер швыряет яблоневые цветы в лицо пригоршнями лепестков. — Как ты задрал! — Денис вылетает следом, хлопая дверью. — Я тебя и пальцем не трогал, — усмехаюсь, уже делая шаг в сторону тёмной аллеи. — Лучше бы трогал, — он перехватывает меня за плечо, впечатывая в кузов так, что, клянусь, слышен скрежет сминаемого металла. — Надо поговорить без лишних ушей, — делает шаг ближе. — Говори, — смотрю на него с вызовом, в упор. — Тебе не кажется, что сейчас уже поздновато говорить? Тринадцать лет назад надо было говорить через рот. Тогда, может, у нас бы по жизни не получалось всё через жопу. Ветер завывает в кронах деревьев, потроша лепестки. Первые крупные капли майского ливня звонко разбиваются о металл. — А кто виноват?! — гаркает Власов, делая шаг ближе, злобно сверкая глазами. — И что делать? — ухмыляюсь криво. — Ты издеваешься! — шипит он, гулко впечатывая ладони в металл над моими плечами, со скрежетом выпуская когти. — А ты тащишься? — ехидничаю в ответ. Его спектакль не производит на меня должного эффекта — не страшно. — Ты ходишь по краю, — рычит Денис. В зелёных глазах адское пламя полыхает. Он так близко, что жар его тела ощущается сквозь слои одежды. Чёртова разница температур сводит с ума. — Регулярно, — усмехаюсь ехидно, запускаю пальцы под шлевки джинсов и тяну его к себе, прижимая теснее, вплотную. — Что делать будешь? — дождь усиливается, одежда промокает моментально, и Деня в седом мареве, кажется, парует, будто его температура намного выше когда-то заявленной. — Ну. Что? — с нажимом прохожусь ладонями по мокрой ткани его рубашки на пояснице, оглаживаю бока и лопатки, и ожидаемо получаю своё. Огромные чёрные крылья с зеленоватым бензиновым отливом распахиваются, разрезая дождевые капли, укрывая от ливня и бури. — Позволю тебе запустить пальцы в пух у основания, — с губ Дениса с выдохом срывается облачко пара. Он весь парует. Все его мокрые шмотки. — Соблазнительно, — сминаю хлопок его рубашки у лопаток, запускаю руки в мягкий чёрный пух и легко стискиваю основание крыльев. — Сука, — Денька глухо стонет, утыкаясь лбом в моё плечо, шумно часто дышит и дрожит. — А что взамен? — веду ладонями выше, насколько позволяет поза. — Самая малость, — голос Власова звучит непривычно низко и хрипло, так соблазнительно, так бархатно; Деня очень старается улыбнуться, но я чувствую, как его трясёт, — твоя душа, — шепчет он на ухо, щекоча мокрую кожу, и ловит губами дождевые капли на шее, рванув воротник моей рубашки к плечу. — Твоя, — прикрываю глаза, запрокидывая голову, накрываю его затылок ладонью и заставляю склониться ниже — горячего щекочущего дыхания мне издевательски мало. — Что? — Денька застывает, замирает, будто опомнившись, и не ведётся. Его сердцебиение оглушает меня. — Она давно твоя, — улыбаюсь, открывая глаза, и нихера не вижу, кроме его сверкающих глаз напротив — в коконе из крыльев темно. — Какая же ты сука… — качая головой, выдыхает Власов в губы, вжимаясь всем телом, впечатывая меня в кузов. — Как я ненавижу тебя… — и целует — горячо, медленно, по-настоящему, оглаживая плечи, шею и затылок, сминая губы под губами. Глухо стонет, когда отвечаю, притягивая его к себе за поясницу, и прячет крылья. Ливень обрушивается на нас ледяным водопадом, оглушая и топя. Но похер, Господи, так похер, что даже смешно. Я ржу Денису в губы, хаотично скользя ладонями по горячей мокрой ткани рубашки на его спине под контрастно ледяным ливнем. Запрокидываю башку и, с характерным печальным «звеньк», впечатываюсь затылком в металл. Мой хохот перекрывает очередной раскат грома. Вода заливает рожу, затекая в рот и нос. Деня с треском рвёт воротник моей рубашки к плечу и хаотично тычется в шею горячими губами, сминает бока, до хруста стискивает рёбра и шепчет: — Зорин, блядь, ты ебанулся? — Давно, — меня размазывает истеричным ржанием, потому что всё, всё, бля, пляски с бубном, хождение по краю, игры в недопонимание — всё закончилось. Хватит, нахуй. Я сгребаю Дениса, стискивая в объятиях, до треска сжимая в кулаке ткань его рубашки на плече, сминая под пальцами мокрые пряди волос на затылке. — Ненавижу, — шепчет он, тычась губами куда придётся, — ненавижу, сука. Сколько ты нервов моих вымотал за эти годы, сколько крови выпил, падла… — Я тебя до одури люблю, — шепчу в ответ, ловлю его лицо в ладони, мажу подушечками больших пальцев по мокрым щекам и сцеловываю дождевые капли с губ. Гром грохочет так, будто над головой разверзлись небеса и вот-вот под ногами ад приветливо распахнёт свои врата. Я целую Власова, притягивая к себе, скрещивая предплечья на затылке, удерживая, напрочь забывая о переломе, о боли, о ливне, который хреначит с новой силой, и полностью растворяюсь в восхитительном коктейле его эмоций, впитывая энергию, текущую сквозь меня. Это так ослепительно ярко, одуряюще, опьяняюще правильно, что до головокружения ведёт, оглушая искренностью и взаимностью, какой-то сногсшибательной правильностью. Это то ощущение, когда выступы встают в пазы и все шестерёнки начинают вращаться, когда собирается картинка. Чувство завершенности, какой-то целостности. Тринадцать лет… Сука, это ж надо было просрать целых тринадцать лет, когда можно было… Мимо на дикой скорости проносится машина, щедро окатывая нас дорожной грязью с яблоневыми лепестками, и это нехило так отрезвляет. — Да ёб твою мать! — Денька вспыхивает мгновенно, отстраняясь от меня. — Мудила косоглазый! Да чтоб у тебя хуй на лбу пророс, еблан тупорылый! — Это машина Димки? — с усмешкой спрашиваю я, глядя вслед «Тойоте» сквозь пелену ливня. — Пидор клыкастый! — рявкает Власов злобно, сверкнув зелёными глазами. — Ну-ну, — меня накрывает очередным приступом ржания. Буквально покатываюсь, глядя, как ливень смывает с Деньки дорожную грязь, и снимаю с макушки Власова розовый яблоневый цветок. — Ты чего ржёшь? — психует тот, начиная паровать ещё больше. — «Пидор» — это состояние души твоего Димочки и ему подобных мудаков! — Он не мой, — улыбаюсь, ловлю лицо бушующего Дениса в ладони и коротко касаюсь губ губами. — Ты мой. — Кстати… — тянет Денька крайне серьёзно, отстраняется и хмурится. — Какого хрена этот гондон клыкастый забыл в Индустриальном посреди ночи? Садись, поехали за ним. Мы, мокрые насквозь, плюхаемся на сидения. Дождь хреначит по крыше. Денька заводит мотор и срывается вслед за внедорожником. — Тебе не кажется твоё отношение к Димке несколько странным? — улыбаюсь, вытягиваясь и пытаясь расслабиться; мокро и холодно, бля. — Этому, уверен, есть какое-то медицинское название. Надо у Васьки спросить. — Ага, — фыркает Власов, лихо входя в поворот; машину ведёт. — Называется «Жажда Закатать В Асфальт». Я этому уёбку не доверяю. Хрен этого кровососа знает, на что он ещё способен. — Очень предвзятое отношение, — с усмешкой хмыкаю я. — Ты просто плохо его знаешь. — Зато ты, блядь, знаешь его хорошо! — пылает праведным гневом Денис. — Надо было сразу ему башку снести, не церемонясь. Одним упырем меньше, одним больше — ваще без разницы. Мы пролетаем поворот на кладбище и «Тойоту» под ивушкой. Денька резко разворачивает машину, поднимая облако брызг, и топит обратно. — Да ты ревнуешь! — ржу я, запрокидывая голову. Капли воды стекают за шиворот. — Да прямо, блядь! — психует Власов и лупит по тормозам. Я едва не впечатываюсь рожей в лобовуху, продолжая ржать. — Заметь, я не угрожаю снести башку каждому, с кем ты трахался, — меня накрывает второй волной. — Господи, да кто бы сказал мне… — Зорин, завали! — рычит Денис, выскакивает из машины, огибает её, распахивает дверь и выволакивает меня под ливень, стиснув плечо мёртвой хваткой. — Идём. Нельзя упускать его из виду. Упырь на кладбище ночью — не к добру. — Не к добру ночью в Индустриальном машину без присмотра за остановкой трамвайной оставлять, — ржу, сам не понимая, почему. — Тут от неё через десять минут нихуя не оставят народные умельцы. — Да конечно, бля, — шипит Власов, таща меня за кладбищенские ворота. — Вырву руки. Стоит ступить на святую землю, как истерика отпускает. Я резко перестаю ржать, замираю, будто каменея, и делаю глубокий вдох. — Миша… — раздаётся многоголосый вой от заросших заброшенных могил. Гиблое место. Гиблое и страшное. Забытые покойники, которых никто не навещает, тянутся к живой энергии. Нельзя мне в такие места. Нельзя. Но уже поздно. — Миша… — жалобно зовёт кто-то за покосившимся крестом. Тени от многочисленных деревьев и гранитных статуй оживают, начиная клубиться и переплетаться. — Что такое? — Денька тоже замирает, оглядываясь. — Идём. Нам нельзя упускать его из виду. Он явно что-то задумал. — Паранойя расцвела буйным цветом по весне… — выдыхаю тихо, делая шаг вперёд. Глинистая земля под ногами хлюпает и булькает, становясь вязкой, как болотная топь, засасывая кроссовки. — Миша! — плачут забытые покойники под землёй, тянут призрачные руки к небу сквозь мокрый грунт, ловят меня за штанину. — Идём, — озираясь, нагоняю Дениса, делая вид, что не замечаю, как гранитные ангелы со сколотыми крыльями поворачивают головы в нашу сторону, осуждающе глядя пустыми глазами. Впереди, за ржавым обелиском на просевшей могиле мелькает знакомая тень с сумкой-холодильником. Денька юркает за раскидистый клён у сколотого гранитного памятника, а я припускаюсь следом. Во всяком случае, пытаюсь. Дождь обрушивается плотной стеной, сирень над старыми могилами выцветает, тюльпаны из красных становятся серыми. Не понимаю, как это происходит, не умею пока контролировать. Я озираюсь и не вижу Дениса. Не вижу далёкого света заводских фонарей, не вижу города за пеленой дождя. Рядом только лес и бесконечное кладбище. Могилы, могилы, кресты… Гранитные плиты поднимаются и крошатся. Из болотной топи, булькая грязью, показываются иссохшие руки. Некоторые из них с начисто содранной кожей, некоторые с переломанными ногтями и отбитыми фалангами. Некоторые и вовсе без пальцев, а другие — одни лишь кости да догнивающие сухожилия. Запах сирени растворяется в сладковато-соленой вони тёплой крови и разложения. Тлен. Здесь всё пахнет тленом. Цветы на могилах вянут и гниют, а покойники лезут наружу. Земля под ногами с каждой секундой размокает сильнее, тянет, засасывает. В ней вязнут кроссовки. Топь затягивает, зовёт к себе десятком голосов забытых покойников, которые тянут ко мне свои руки. Конечно, живая энергия. Как же иначе?.. Да ещё и ведьмин час скоро. Я отступаю, как могу, пячусь, но кладбищенская грязь булькает там и тут. Отступать некуда. Чья-то мёртвая рука хватает за штанину, другая цепляет кроссовку. Болото затягивает по щиколотку. Я цепляюсь за ветку ивы, но она выскальзывает из ладони. — Миша! — воют духи из-под земли. — Миша! — рявкает Власов, хватая меня за плечи, и рывком выдёргивает из первого на нулевой, сразу прижимая к груди. Дождь льёт, как лил. Всё вокруг седое. По заросшим могилам струятся потоки воды. Мы стоим на чьей-то надгробной плите. Только теперь доходит, как же меня трясёт. Просто колотит настолько, что зуб не попадает на зуб. Впереди заброшенный склеп, церковь без крестов с почерневшими маковками да посадка. Ни одного покойника, ни одной руки из болотной топи. Только дверь, скрипнув петлями, хлопает во тьме. — Миш, — Денька встряхивает меня, заглядывая в глаза. — В склеп пошёл, — шепчу, кивая во мрак впереди. — Кровь понёс своим собратьям. Голова кружится. Скачок отнял слишком много энергии. Ещё и мёртвые души, забытые живыми. Они зовут и манят, они хотят ещё. Ничто их не питает, никто к ним не приходит. Цепляясь за мраморную статую, прикрываю глаза и делаю глубокий вдох. Побеги плюща от почерневшего перекошенного креста с шелестом вьются и тянутся к ногам, норовя оплести щиколотку. Отступаю, озираясь. — Мишка, — Власов ловит моё лицо в ладони, поглаживает по щекам подушечками больших пальцев, стирая дождевые капли, и заглядывает в глаза. — Этого нет. Будь со мной. Оставайся со мной. Я настоящий. Они — нет. С трудом сглатываю, выдыхаю облачко пара в стену дождя, сгребаю Деньку за шею и тычусь носом в мокрые волосы на макушке. На три вдоха. Становится легче. Запах тлена отступает. — Пойдём, — говорю и тяну Власова за собой сквозь заросли жасмина и чайных роз, мимо обвитых плющом могил, через буйную поросль бордюрных ирисов. — Нам надо ближе. Покойники больше не хватаются и не тащат меня в топь, но дышится паршиво и башка кружится. Я ощущаю энергетическое истощение на физическом уровне. Кровь, стекающую из-под носа, смывает майский ливень. Мы подбираемся к склепу так близко, как позволяет ландшафт. Понятно, что внутри упырь, и не один. Может, целая стая. А может, лишь Женька с Колькой. Понятно, что Дима привёз кровь. Лично мне понятно многое, но мысли путаются, отказываясь вставать в стройные ряды. Кладбище не тянет в свою топь, но ноги подкашиваются и пейзаж перед глазами размывается. — Побудь здесь, — шепчет Власов, прикрывает глаза и сферится ближе, но что-то отшвыривает с такой дурной силой, что Денис сносит памятник спиной. Конечно, бля. Побуду… Побыл уже! Срываясь к Власову, помогаю встать и осматриваюсь. — Заперто, — шипит он хищно. — Никто не пройдет. — Я пройду, — заверяю его, выдыхаю и на миг прикрываю глаза, вытягивая руки. Мешает. Что-то мешает сконцентрироваться. Перед мысленным взором не ночное кладбище за пеленой дождя — старый чердак и кружащиеся в солнечных лучах пылинки. Денис, сидя на краю стола, улыбается, болтая босыми ногами. В воздухе около него вращаются пепельница, зажигалка и бокал вина. Я закрываю глаза и кружусь. — Пентакль Юпитера? — хмурюсь и прикусываю губу. — Нет, другая энергия. Сатурна? За мамиными холстами. И есть ещё что-то. Что ещё ты нарисовал? Цветок папоротника? — Алатырь, — улыбается Власов, отпивает вина и выдыхает табачный дым в потолок. — Троелуние, печать Соломона и валькнут. Отыщи. — Не могу, — морщусь, качаю головой и, потоптавшись на месте, сдираю со старого зеркала чёрный шелковый платок, направляясь к Деньке. — Слишком много всего. Сбивает с толку. Завяжи мне глаза. Он улыбается, глядя на меня снизу вверх, забирает платок из рук и соскальзывает с края стола. Я молча поворачиваюсь спиной. — Поиграем? — выдыхает на ухо Деня, и голос его — как мёд. Чёрный шелк, ложась на глаза и переносицу, щекотно холодит кожу. Пахнет сухими травами, воском, канифолью и Денисом. Веду пальцами по ткани, выдыхаю и вытягиваю руки, ловя фон. — Лучше видно, когда закрываешь глаза, — произношу одновременно с собой семнадцатилетним, и решительно направляюсь к гранитному надгробию слева. Внизу, около зарослей папоротника, под покосившейся вазой, нацарапан символ, на соседнем надгробии такой же, и рядом, и ещё. Хорошо защищённый склеп. На двери изнутри, уверен, тоже печать. Здесь к приходу незваных гостей готовы. И не вытереть же. — Я схожу, — уже направляюсь вперёд по тропинке меж туй, но Власов перехватывает меня за руку. — Нет, — его глаза мерцают во тьме колдовским изумрудным светом, а из носа медленно струится кровь. — Мне не пройти здесь без посторонней помощи, а одного тебя я не пущу. Ты еле на ногах держишься. — Но… — делаю попытку я. — Не нокай мне, — раздражённо морщится Денька; ручейки крови смывает ливнем. — Найду, что противопоставить, а ты как раз отдохнёшь — и сможем вернуться. Мы уже знаем, куда. Поехали домой, Миш. Под холодным проливным дождём мы направляемся прочь с кладбища, и до меня доходит где-то около мраморных ангелов. — Они тоже знают, — произношу тихо, не сомневаясь: Деня слышит меня. — Кровь. Вампиры же её чуют, как всякие хищники. Они знают, что мы были здесь. — И что? — хмыкает Власов, пожимая плечами. Стоит шагнуть за ворота — становится легче дышать. — Идти им некуда, — продолжает он, когда мы плюхаемся на сидения. — Откуда уверенность? — спрашиваю, стягивая насквозь мокрый пиджак. — Их ищет ревизионный отдел, — Денька находит в бардачке сухую пачку сигарет, закуривает и заводит мотор. — Если они доверяют хоть кому-то, значит, они уже покойники. Не упыри, нет. Просто горстка пепла и тени на тротуаре. Им не у кого искать защиты. Если их сдадут — дорога одна. А сдадут их легко и без зазрения совести, причём свои же. Если не сдадут, пойдут, как соучастники, а это никому не надо. Потому я почти уверен, что наша клыкастая парочка будет сидеть здесь, окопавшись, пока в жопу не припечёт. — Мы должны помочь им, — говорю уверенно, забирая у него сигарету и затягиваясь. — Нахуя? — Деня морщится, выворачивая на проспект, и из динамиков начинает петь Фредди. — Потому что так правильно, — перегибаясь, дотягиваюсь до магнитолы, почти укладываясь к Власову на колени, убавляю звук, возвращаю сигарету и выпрямляюсь. — Миш, — начинает он тихо, — всё это — хреновая затея. Нам бы, по-хорошему, не лезть в это дерьмо глубже, чем мы уже влезли. — Ты сам сказал, что они покойники, — веду здоровым плечом я. — Никто разбираться не будет. Их арестуют, потом суд, трибунал, приговор, казнь. Я не хочу так. — Зорин, всегда было так, — Деня выдыхает струю дыма в лобовуху и передаёт мне сигарету. — Уже много столетий так, и по-другому не будет. Надкусил, обратил без лицензии — тебе пиздец. Никто тебя не оправдает. Никакой адвокат не поможет. Твой Женька не молоденький вампирёныш. Он взрослый вампир. Он знал, что делал, и какие будут последствия. Ему нести ответственность. — Есть ещё такая штука, как обстоятельства, Власов, — докуриваю в две затяжки и выбрасываю бычок в окно. — И далеко не всегда они зависят от нас. Я хочу разобраться и понять. Уверен, всё было совершенно не так, как может показаться. — Я собираю щенков с перебитыми лапами и улиток с надколотыми панцырями, а ты доказательную базу для защиты кровожадных упырей, — ехидно фыркает Денис. — Мы, бля, стоим друг друга, Зорин. — О, ещё бы! — глухо смеюсь, запрокидывая голову и чувствуя, как за шиворот стекает вода. — Я даже не знаю, что хуже, Власов. — Ты не откажешься от этой затеи, — он больше утверждает, чем спрашивает, когда мы останавливаемся на светофоре, подаётся ближе и влажными от дождевой воды пальцами стирает кровь, струящуюся из-под моего носа. — Ни в коем случае, — улыбаюсь и вытираю багровый развод над его верхней губой. — Обещай не лезть в самое пекло, — Денька перехватывает за кончики пальцев и тычется тёплыми губами в полоску шрама у меня на ладони. — Ты не знаешь, что собой являет ревизионный отдел и его сотрудники. — Зато я знаю, что такое справедливость, — отзываюсь, осторожно высвобождая руку.