Медиум: за завесой

Утренние лучи только-только начинают пробиваться сквозь занавески. Сонно ворочаюсь в постели, потягиваюсь, постанывая, переворачиваюсь на ещё тёплую сторону Дениса, подгребаю под себя вкусно пахнущую подушку и утыкаюсь в неё мордой, прислушиваясь к звукам: в кухне что-то скворчит и, вероятно, варится. Нехотя открываю глаза, пытаясь понять, который же час. Если Денька ещё не ушёл, то довольно рано. Судя по солнечным лучам и клонящимся к ним молоденьким стрептокарпусам на подоконнике, уже часов восемь. Странно. Очень странно. Сажусь на кровати и обнаруживаю на тумбочке привычную пачку сигарет, пепельницу, зажигалку, чашку ещё тёплого кофе и записку: «Доброе утро, darling! Вася будет к девяти. Веди себя хорошо. Не забудь выпить лекарства и выбери то, в чём пойдёшь в клуб. Попытаюсь вернуться к пяти. Не делай хуйни. Постарайся подружиться со Славкой. Хорошего дня. Ich liebe». Шумно выдыхаю, сминаю записку и перевожу взгляд на пакет. Сегодня тоже нормальный — без котят, слоников, радужных единорогов и прочей хрени — суровый такой, матовый, изумрудный с глянцевыми листками монстеры. Тяну его уже без опаски. Внутри обнаруживается кустистая калатея, десяток совят для цветочных горшков и два десятка разной хтони из работ Хаяо Миядзаки. Тут и Тоторо, и лесные духи, и Хаку в драконьем обличье, и Кальцифер, и Хинн, и Зизи, и целое полчище чернушек. Качаю головой и улыбаюсь, думая, как буду растыкивать стикеры по горшкам. Отпиваю едва тёплого кофе, закуриваю, и на второй затяжке до меня доходит: если Деня уже на работе, то кто же шелестит водой в кухне?.. Сползаю с кровати, накидываю халат, морщусь и хромаю в направлении источника звука. В кухне, как бы ни было прискорбно это осознавать — Гадя. И полный пиздец. Нет, не так. Полный Пиздец! Над мойкой красиво парят в воздухе тарелки, а полотенца натирают их сами по себе. С раскалëнной сковороды по волшебству парующие блины сами скачут на тарелку, укладываясь красивой горкой. Половник сам наливает новую порцию теста из расписной макитры. Рядом, прямо в воздухе, иголка сама вышивает кухонное полотенце. В духовке что-то печëтся, в кастрюле на плите что-то кипит и булькает. Кальцифер охуелым взглядом наблюдает за всем этим, пожирая куст какой-то травы в незнакомом мне горшке. — Что за хуйня тут творится?! — рявкаю ошалело, и Гадя, до этого копошившийся в подвесном шкафчике, чуть не падает с табуретки. Тарелки молниеносно занимают место в шкафу, из чайника в чашку наливается кипяток, блины складываются горой, а кот перестаёт жрать. — Доброе утро, хозяин! — расцветает мой домовой, преглашающе указывая на стул в дальнем углу. — Присаживайтесь, — взмахом руки вытряхивает из рукава какой-то вышитый платочек, взмахивает, бросает на стол, и платок, разворачиваясь, превращается в расшитую цветами скатерть. — Завтракать изволите? — Чё? — прихуело вопрошаю я, тупо хлопая ресницами. А меж там чашка с чаем и тарелка с блинами занимают места передо мной. — Чего изволите? — раздаётся писклявый неприятный голос из ниоткуда. — Что за срань?! — резко отшатываюсь, потому что кажется, будто голос звучит из столешницы. — Я попросила бы не выражаться, молодой человек! — сварливо выплёвывает столешница в ответ. — Мне лет больше, чем всем Вашим предкам, вместе взятым! Проявите уважение! Заказывать будем?! — Это что за хрень в моём доме?! — громыхаю я, зло воззрившись на Гадю и от всех щедрот ёбнув кулаком по столу. — Ой-ой! — верещит столешница. — Ой, убивают! Это что ж за беспредел, люди?! — А ну заткнулись все! — злобно рявкаю, понимая, что Рубикон давно пересечëн. — Гадя! — Я, — жалобно пищит домовой. — Немедленно отвечай на чётко поставленный вопрос: что это за хрень?! — ещё несколько секунд — и у меня пар из ушей повалит. — Это скатерть, — мямлит Гадя, ковыряя чёрными коготками босой ноги пол; браслеты звенят, шаровары шуршат. — Немедленно убрал эту хамоватую бесовщину, и чтобы я её, блядь, не видел больше! — прикрикиваю на него. — И не слышал! Скатерть мгновенно исчезает со стола, а блины с чаем остаются. — Простите, хозяин, — продолжает едва слышно мямлить новый жилец моей квартиры. — Значит, так, Гадя, — тяжело выдыхаю, закуривая и прислоняясь спиной к стене. — Если ты хочешь остаться в этом доме, то тебе придётся научиться говорить внятно. У меня хуёво со слухом, потому твой писк и предсмертный шёпот я не различаю. Ты, насколько я вижу, в добром здравии, так что хорош исполнять. Дальше, — выдыхаю дым, прикрываю глаза и тычу в сторону иголки, хреначащей на полотенце алатыри и цветы папоротника всех возможных размеров и расцветок. — Кто разрешал тебе колдовать в этом доме? — Гадя жуёт губу, молчит и жалобно глядит на меня ясными кошачьими очами. — Я задал вопрос! — снова гаркаю, грохая по столу. Чай выплёскивается на столешницу. — Денис сказал, — пищит моя домашняя хтонь. — Громче! — рявкаю я. — Денис сказал, что нужно наводить лад в избе! — часто перепуганно пищит домовой и весь сжимается, будто ждёт удара. — Заебись, — на шумном выдохе заключаю, затягиваюсь и качаю головой, здоровой ногой пнув табуретку из-под стола. — Иди сюда, садись, — Гадя озирается, как-то несмело подходит, звеня многочисленными оберегами, и устраивается на краешке табурета. — Да не ссысь ты, — устало прошу, заглядывая в его нечеловеческие светящиеся глаза. — Никто обижать тебя здесь не будет. Просто запомни кое-что. Я запрещаю тебе использовать магию в этих стенах без веской на то причины. Тарелки перемыть я и сам могу, — кошусь на переломанную руку и морщусь. — Ну, лады, сейчас не могу, но в перспективе. Короче, нехрен силы расходовать на всякую срань. И нехрен здесь носиться по хате, как сраный веник, и нехрен пидорасить все горизонтальные и вертикальные поверхности от рассвета до заката. Ты не прислуга. — Но чистота, хозяин… — мямлит этот Гаденыш, жуя пухлую губу. — Отставить! — командую я. — Чисто не там, где непрерывно убирают, а там, где не серут. Прекрати намывать, штопать и гладить всё вокруг. Чтоб я больше не ловил таких бессмысленных и необоснованных энергетических выплесков. Ты меня понял? — Нет, — отзывается Гадя, лупая на меня ясными зелёными очами. — Хозяин, что же мне делать тогда весь день? Ведьма, которой я служил раньше… Как бы это сказать?.. — Издохла давно, — оперативно помогаю ребёнку подобрать нужное слово. — Теперь твой хозяин я, если уж так распорядились Деня и госпожа Судьба. И я прошу. Нет, я требую: прекрати быть удобным и каждому заносить жопу на поворотах. Ты никому ничего не должен. Живи себе спокойно. Хочешь что-то сделать — сделай. Но не надо вылизывать ежедневно квартиру языком, садить сорок розовых кустов, перебирать десять мешков чечевицы и пшеницы, намывать сортиры и наглаживать трусы. Добби свободен, understand? Ты можешь делать всё, что захочешь. Ты не раб. Ты никому здесь не служишь. Чтобы я вообще не слышал от тебя слова этого гадостного. Ты здесь живёшь. Не по принуждению, а по доброй воле. Если тебе что-то не понравится или появится другой дом, в который захочешь уйти, ты волен это сделать. Я хочу, чтобы ты это понимал. Ты понимаешь? — Да, хозяин, — мямлит Гадëныш. — Не слышу! — прикрикиваю на него. — Да, хозяин, — отзывается мелкий уже смелее, улыбается и выдыхает. — Так лучше, — я тоже улыбаюсь в ответ. — А Денис, если такой дохуя умный и невъебенный командир, в выходной сменит свои кожаные штаны и хлыст на спортивки и фартук, встанет раком и намоет полы, а то мы дохуя умные, блядь, стали. Видать, давно я швабру в руки не брал… — Гадя смотрит на меня непонимающе, хлопая длинными пушистыми ресницами. — А, не заморачивайся, — улыбаюсь я. — Когда увидишь наши дружеские обтирания стен спинами друг друга, кропление святой водой и стаскивание охуевших демонов шваброй с потолка — сам поймёшь. — Хозяин, не наказывай Дениса, — жалобно начинает домовёнок, состроив просящий взгляд. — Он меня на руинах подобрал, в дом позвал, он ни в чём не виноват. Наверное, это я не так понял. — Да кто твоего Дениса трогает?.. — отмахиваюсь здоровой рукой, раздавливаю сигарету в пепельнице и поднимаюсь из-за стола. — Его попробуй накажи, блядь… Он или будет орать: «Ещё!» — и весь смысл наказания пойдет по пизде, или сам попытается наказать в ответ — и получится у нас не воспитательный процесс, а мордобой до кровавых соплей. Всё зависит от настроения Дениса Сергеевича на конкретно взятый момент экзекуции. Я против насилия в этом доме, если что. Во всяком случае, до тех пор, пока нервы мои не начинают сдавать. Расслабься, никто никого наказывать не будет. Ты пока угомони, пожалуйста, иголки, полотенца и тарелки — нехрен им летать — это пугает людей. А я — в душ. Васька приедет скоро. — Мне пойти прочь? — услужливо интересуется Гадя. — Не, — улыбаюсь в ответ. — Можешь даже показаться, только особо феячить не надо. Васька — человек простой. В нём магического дара — ноль целых хер десятых. Не надо нам тут инфарктов раньше срока. Спокойненько себе возвращаюсь в спальню, беру оливковую футболку и чёрные спортивки, перекидываю через плечо и бодро ковыляю в сторону ванной, настроившись на водные процедуры и попытки побриться, но счастье моё длится недолго. Открываю дверь, охуеваю и ору на всю квартиру: — Гадя! — ноль эмоций. — Гадёныш! — в ответ тишина, как в морге после закрытия. — Годислав! — рявкаю так, что свет мигать начинает. — Да, хозяин? — боязливо материализуется посреди коридора домовой. — Это что, бля? — очень спокойно, насколько вообще сейчас способен, интересуюсь я, указывая на облако пены над ванной и стиральную доску, с остервенением натирающую гору чёрно-зелëных носков. — Это Денис… — начинает домовёнок виновато. — Денису пизда, — ёмко резюмирую я. — Немедленно прекрати это. Гадя, виновато опустив голову, хлопает в ладоши — пена исчезает, носки скатываются в таз, и домовёнок его ловит. — Я развешу? — несмело интересуется мелкая хтонь. — Нет уж, — чеканю, скрещивая руки на груди и напрочь забывая о переломе. — Наш Господин приедет с работы, вылезет из кожаных шмоток, снимет свою сраную корону, которая явно давит ему на мозг, выйдет из образа — и сам, сука, развесит свои носки. Иначе я выйду из себя, возьму швабру — и отхуячу его так, что он внезапно на тридцать первом году жизни осознает: до этого его ещё ни в одной пиздилке, по правде говоря, никто ни разу не мудохал всерьёз и от души. — Иизвините, хозззяин, — несмело начинает Славик, осторожно, но настойчиво покалывая когтëм моё плечо. — Я хочу сказать, что уехал Господин в спецовке и комбезе, и короны на нём не было. — Бля, — тяжело выдыхаю я. — Не… — отмахиваюсь и шагаю в ванную. — Не заморачивайся. Когда-то, если захочешь, ты научишься меня понимать. Об одном прошу: не называй Деню господином. На самом деле он — демон-двоечник, погрязший в кодах, запчастях и комиксах. А таз с носками оставь. Мы Власова коронуем. Сегодня. Тазом. — Извините, хозяин, — жалобно пищит мелкий. — Да ну что ж ты будешь делать, бля?! — не выдерживаю я. — Кто тебя этому научил вообще?! Я тоже не хозяин и ни в коем случае не господин! Я Миша! Просто Миша! Что, Годя?! Домовой расцветает и начинает неконтролируемо источать аромат лаванды на весь дом. — Хозяин… Ой, то есть Миша, — запинается он. — То есть, ты впервые меня назвал по имени! — А до этого ты что хотел? — устало вопрошаю, глядя на него. — Я… Ээээ… — Годя зависает и, пару раз хлопнув пушистыми ресницами, снова начинает сиять. — Я, можно, пойду, или тебе чем-то помочь? — Иди, Господи, — жалобно вою я, и, как только малый уносится, скидываю шмотки, чтобы залезть под душ. Васька появляется вовремя, как и обещал, буквально минута в минуту, благоухает «Фаренгейтом», сияет белозубой улыбкой и снова втаскивает в квартиру два пакета. — Ты решил сначала откормить меня, а потом сожрать? — хмыкаю вместо приветствия. — Нет, не лепи из меня Ганнибала, — улыбается Чернов, скидывает туфли и шлёпает в кухню. — Твой ливер меня не интересует. Я предпочитаю жрать твой мозг чайной ложкой, чтобы… — затыкается очень резко, так же резко застывает в дверном проёме, и я едва не впечатываюсь рожей в твид его пиджака меж лопаток. — Добрый день! — лучезарно лыбится домовой из угла. — Добрый, — настороженно отзывается Васька. — Проходи, — тяжело выдыхаю, подпихивая его в кухню. — Годя, это Вася, Вася, это Годя. Вася у нас психиатр, профессор и человек, периодически вытаскивающий меня из дерьма, а Дениса — из эмоциональных колдоёбин. Годя — наш новый домовой, ему двести с хреном лет, он любит всё намывать, и Деня вчера подобрал его на помойке. Твой пациент, кстати, тебе не рассказывал сегодня? — ехидничаю, переключаясь на Чернова. — Видимо, забыл упомянуть, — медленно произносит Васька, окидывая Годю настороженным взглядом. — И что, взаправду домовой? — Взаправдешней не бывает, — улыбается мелкий, заметно расслабившись. — Я думал, вы — как Кузя, — сконфуженно произносит Вася, ставит пакеты и медленно подходит ближе. — А потрогать можно? Я молчу. Годя молчит. Васька тоже замолкает, не зная, куда деть руки. Мы с мелким переглядываемся. Я жестом подталкиваю его к принятию самостоятельного решения. — Да, — занавешиваясь смоляными волосами, негромко отзывается домовёнок. Васька сначала аккуратно касается его плеча сквозь вышитую ткань рубашки, затем осторожно протягивает руку и накрывает шелковистые волосы на макушке ладонью. — Надо же, — на губах Чернова расцветает улыбка. — Не исчезает. Настоящий! — Прикинь, — с улыбкой, не злобно ехидничаю я. — Ладно, — тяжело вздохнув, Васька с явной неохотой оставляет домовёнка в покое. — Как тут мой пациент? — переключается, начиная разбирать пакеты, снова вываливая на стол горы молочки и разнообразных желейных монстров. — Ну, как, — хмыкаю я, вытягивая ноги на стул. — Нога дёргает, рука ноет. Пробитая башка чешется, видать, начиная заживать. Ушибленная спина болит, но это пройдет. — Я не о тебе спрашивал, — негромко оповещает Чернов, моет руки, вскрывает детский сырок, ещё один, ещё, хреначит это на блин, заворачивает и протягивает мне. — Ешь так, чтобы я видел, — требует он сурово. — Я не хочу, — отвечаю жалобно. — Я не спрашиваю, — Вася непреклонен. — Так что с пациентом? — А что с ним будет? — веду здоровым плечом и, оценив масштабы бедствия, с тяжёлым выдохом вгрызаюсь в блин, как Портос в пирог госпожи Кокнар. — Притащил очередной цветок утром, уехал на работу. — И? — Чернов склоняет голову набок и скрещивает руки на груди; только вопросительно смотрю в ответ. — Как день прошёл вчерашний? Как развиваются ваши отношения? — Наши отношения стоят, как хуй на… — начинаю, впихнув полблина в рот. — Немедленно прекрати! — требует Васька строго. — Да, папуля, — прожевав, отзываюсь ехидно. — Поберегу твою тонкую душевную организацию. Стоят они, как Эйфелева башня — стабильно и на месте. И меня вполне устраивает, как они стоят. Должна же быть в жизни хоть какая-то стабильность. Думаю, Деню тоже всё устраивает. — Ладно, — вздыхает Васька, наливая мне йогурта. — Пей и рассказывай, как прошёл ваш вчерашний вечер. — Ну, сначала мы поехали на увеселительную вечернюю прогулку в Индустриальный район, — с улыбкой начинаю, наблюдая, как глаза Чернова расширяются. — Потом, ища вампиров, забрались в заброшенный театр, потом пролезли в опечатанный дом, прошибли пол и неудачно упали в затопленный подвал. — Великолепно, — ехидно итожит Васька. — Это, по-вашему, то, что вы должны были делать? То, что должен был делать ты? С переломаной ногой и рукой? — Вась, пожалуйста, — страдальчески закатываю глаза, дожёвывая блин. — Знаешь, Зорин, — произносит Чернов, осуждающе глядя на меня, — ты окончательно и бесповоротно меня достал. Когда тебе к травматологу? — Ну, — отпиваю йогурта и делаю вид, что сосредоточенно думаю. — В общем, дорогой мой, — не выдерживает Васька, — я отменю приём, если у меня на тот момент будет запись, и мы поедем вместе. И это не обсуждается. — Хорошо, папочка, — тяжело выдыхаю я. Чернов уже привычно впихивается в домашние шорты, закатывает рукава белой отглаженной рубашки, снимает галстук, убирает волосы под косынку Власова с черепушками и, скормив мне пригоршню колес, принимается мыть окна. Вернее, как… Домовёнок, сияя медным тазом, тут же приходит на помощь. Они с Васькой вместе распахивают окна, выносят в ванную растения, там мелкий полощет мои цветы под душем и перетирает горшки, пока Васька намывает окна. Параллельно они стирают и утюжат гардины с портьерами. Вася, заправив фартук в пояс шортов, застывает посреди комнаты, скрещивая руки на груди и придирчиво осматривая помещение. — Закажем чистку ковров? — обращается он ко мне, восседающему на кровати среди подушек и сосредоточенно читающему «Гроб из Гонконга». — Зачем, барин? — подаёт голос Гадя из ванной. — Можно же вынести и выбить. — Я ковры в последний раз выбивал, когда мне было лет пятнадцать, мы жили с мамой, бабушкой и тремя братьями в старой коммуналке на окраине, нам не всегда хватало на хлеб, а рубашки мне доставались после Сашки, Вадьки и Кирюхи в таком состоянии, что проще было выкинуть, чем зашить, — тяжело выдыхает Вася, наклоняется и принимается скатывать ковер. — Ты никогда не рассказывал, — говорю я, отрываясь от книги. — Я рассказываю об этом по сорок минут каждую среду и пятницу, и плачу за это довольно приличные деньги, — невесело усмехается Чернов. — Ещё не хватало, чтобы тебе приходилось это выслушивать. Они с домовёнком выносят ковры, и, пока малый выбивает, Васька, босиком и в завернутом фартуке, намывает полы, развешивает гардины, наглаживает скатерть со стола в зале, перемывает все свечи, перетирает баночки с травами, разделяет охапку сирени из ведра по вазам и растаскивает букеты по комнатам, и к двенадцати моя квартира пахнет весенней свежестью и отвратительным лимонным моющим. Когда раздаётся звонок в дверь, Чернов как раз заканчивает натирать люстру. Я сползаю с постели и хромаю открывать. На пороге радостный, как щенок золотистого ретривера, Арчик, обряженный в алую футболку, гранатовую клетчатую рубашку, драные джинсы и уже знакомые красные кроссовки, звенящий тремя десятками побрякушек на теле и десятком брелоков на вишнёвом рюкзаке со звездой. — Привееееее́еет! — радостно тянет он и кидается обниматься, едва не сбивая с ног. — Здравствуй, Миша, — следом в квартиру вплывает Лилит в чёрном костюме-тройке и кроваво-красной блузке. — У тебя гости? — хмыкает она недоверчиво. — У тебя домовой! — сразу же воодушевляется Артур, расплываясь в улыбке. — Точно, домовой! Я же чую: чистотой пахнет! — Да это Васька, — отзываюсь с улыбкой, выдыхаю и сдаюсь. — И Годя. Мелкий, иди сюда! Домовёнок материализуется из искристого облака прямо посреди коридора, звеня своими оберегами и браслетами, и, честно говоря, они с расписным Арчиком, обвешанным побрякушками, как новогодняя ёлка, похожи не только на ровесников, но, я бы сказал, даже на дальних родственников. — Ух тыы́ыыыы! — радостно изрекает Сорокин, и они вертятся, рассматривая друг друга. Васька выходит из спальни следом, подпирает плечом выступ арки в коридоре и, скрестив руки на груди, наблюдает за этими игрищами внезапно встретившихся щенят. Лиля меж тем проходит вглубь коридора и протягивает Чернову руку. — Лилит, — изрекает она гордо. — Ангел-хранитель. — Василий, — Чернов, улыбаясь, поворачивает протянутую ладонь и целует ей руку. — Преподаватель. В шортах, фартуке, бандане и босиком, со своей галантностью, он больше напоминает клоуна, если честно. — Пойдёмте чай пить, — предлагает Васька чуть более низким, мягким каким-то, вкрадчивым голосом. Чай пить, конечно, не получается. Вернее, получается, но не так, как это принято делать. Лиля пьёт кофе, Годя — молоко, Ферик — сливки из блюдца в углу, а Арчик наворачивает суп, овощной салат и котлеты, кощунственно поливая их майонезом. Я уныло ковыряю ложкой чернично-творожный десерт, рассказывая историю появления Годьки в нашем с Власовым доме. И лишь Васька чинно пьёт «Эрл Грей» с молоком. К моменту завершения моей печальной повести, Арти успевает умять две булки, запить компотом, и удовлетворённо вытягивается на стуле. — В любом случае, я рад, что у тебя завёлся домовой! — улыбается он лучезарно. — Будем дружить домами! Василий Андреевич, очень вкусно, спасибо! — продолжая лыбиться, Арти облизывает Чернова влюблённым взглядом. — Пожалуйста, Сорокин, — сдержанно отвечает тот, отпив чая. — А курить можно? — Арчик сияет, как новые калоши. — Курить вредно, — произносит Васька сурово. Я закатываю глаза и молча пододвигаю к малому свою пачку. Артурчик благодарно кивает, прикуривает, потом меняется в лице и будто прозревает. — Ой, Василий Андреевич! — спохватывается он, едва не шлёпая себя ладонью по лбу. — Я ж Вам практическую принёс! Я готовился даже! А потом выяснилось, что протупил, и сегодня Ваши пары отменили! А я такой весь готовый и невостребованный, — приуныв, скомкано завершает, уставившись в пепельницу. — Сорокин, очень похвально, что Вы готовились, — отвечает Васька со всей преподавательской напыщенностью, на которую только способен. — Я обязательно выслушаю Вас в индивидуальном порядке, но сейчас неподходящее время и место. — А когда? — оживляется Арчик мгновенно. — Можно завтра, ближе к семи вечера, — Чернов не задумывается, будто ответ у него был уже заготовлен. — А разве я Вас так поздно найду на кафедре? — Сорокин снова заметно расстраивается. — Нет, на кафедре не найдёте, — улыбается Васька. — Цветочный проулок тридцать четыре. Второй подъезд, шестнадцатая квартира. — Я приеду! — просияв, заверяет Артур, кивая, как болванчик. — Ладно, — Васька вздыхает и выбирается из-за стола, принимаясь собирать посуду. — До возвращения Дениса ещё часа два. Чем займёмся, ребята? — Поиграем в «Бутылочку»! — кажется, ещё пара секунд, и Арти взорвётся, как лампочка от перепада напряжения. — Поиграем в «Мафию»? — скептически хмыкает Чернов. — Нет, — окидывая всех, собравшихся в кухне, взглядом, улыбаюсь, чувствуя, как выступы идеально входят в пазы и шестерёнки начинают вращаться. — Я знаю игру получше, и она как раз на пятерых.