Медиум: за завесой

Очень довольный собой, надеясь, что всё-таки выгорит, утаскиваю в зал коробку, вытряхиваю из неё доску с указкой и грохаю в центр стола, за которым уже сидят Лилька, Годя и Васька. — Какая глупость, — тяжело выдыхает Чернов, обречённо глядя на меня. — Я подам свечи, — Арчик бодренько сгребает оные с полок и бросает Славке, а тот старательно расставляет на столе. — Годя, шторы! — командует Сорокин, мой домовой щёлкает пальцами, окна зашториваются, а Ферик охотно запрыгивает на колени. — Лилит, свет! — Да будет свет, — мученически произносит ангел, и свечи на столе вспыхивают. Арчик, весьма довольный собой, плюхается на стул рядом с Черновым. — Вам страшно, Василий Андреевич? — негромко интересуется он. — О, да, — глухо ржу, отвечая за него. — Судя по выражению лица, прямо сейчас обосрётся. — Безмерно благодарен, что ты помог мне во время диалектического затруднения, — ехидно отзывается Васька. — Лады, — говорю я, тоже устраиваясь за столом. — Все знают правила? Для тех, кто не знает: не орать, не удивляться матом, не разрывать круг. До окончания сеанса, рук не отпускать. Я могу вытащить с того света любую душу, но запихнуть её обратно мне энергии не хватит. Я открываю врата и держу, вы меня подпитываете. Без вас я не вывезу. Всем всё ясно? — Я считаю, что это — паршивая затея, Миша, — негромко говорит Лиля. — Я считаю, что Денис это не одобрит, — хмыкает Вася. — Денис даже не узнает, — улыбаюсь я. — Если кто-то хочет выйти из круга — сделайте это сейчас или сидите на жопе до окончания сеанса, — умолкаю и жду с минуту; свечи потрескивают, Каркуша покрякивает на своей ветке, Феря Денисович довольно урчит на коленях у Гади, и из-за стола никто не встаёт. — Прекрасно, — улыбаюсь довольно и протягиваю руки. — Поехали. — Вызываем дух Богдана Хмельницкого, — замогильным голосом начинает Васька, стоит взяться за руки, и я отдёргиваю ладонь. — Чернов! — шикаю на него. — Ну, что? — смеётся Васька в ответ. — Это же игра. — Цыц! — рыкаю и снова беру Арчика за руку. — Все умолкли. Мне надо сконцентрироваться. Закрываю глаза и вижу солнечный летний день, Власова на черешне и тётю Розу, смеющуюся в грядках. «Мальчики, поторопитесь, скоро гроза. Я поставлю варенье, и можем поколдовать!» Меня как холодной водой окатывает. Распахиваю глаза и пытаюсь вдохнуть запах лимонного моющего и весенней свежести, но ни чёрта не получается. Пахнет цветущими травами, сеном, раскалённой на солнце землёй, сушеными вишнями и мятой. Пахнет тёткиным Герленом, шоколадными кексами и грозой. Пахнет воском, пылью, пожелтевшими страницами старых книг. От витража на чердаке пол в цветных бликах; грибной дождь; снаружи громыхает, и капли хлещут в стекло. Тётя Роза зовёт нас снизу. Где-то хлопает дверь. На Денисе мокрая белая рубашка, вода с волос капает на пол, собираясь бисеринами в пыли у ног, и я знаю, какая на ощупь его кожа под прилипшей тканью, чем пахнет шея у яремной вены и какого вкуса дождевая вода, если слизать её с холодных губ. — Мальчики! — орёт тётка на весь дом. — Немедленно спускайтесь! Я слышу, что вы там! Денис смеётся и сгребает меня, прижимаясь лбом ко лбу. Моя футболка моментально промокает. Снаружи грохочет так, будто разверзлись небеса. Лето перед колледжем. Нам по семнадцать. Нехотя размыкаю ресницы и выдыхаю. Указка на доске начинает медленно вращаться с характерным царапающим звуком. — Мальчики? — а вот это уже не воспоминание. Тёткин голос звучит за спиной живо и легко, как прежде. — Тётя? — на пробу зову я, и она выходит из полумрака в углу. Кальцифер незамедлительно оповещает о своём недовольстве шипением, воинственно топорща чёрную шерстку. Каркуша орёт, распушив перья. Со стены падает картина. Банка с бессмертником соскальзывает с полки и разбивается. — Мишенька, — улыбается тётка, шагая ближе. — Зачем ты позвал меня, дорогой? — на ней светлый свитер, старые джинсы и зелёные резиновые сапоги, в правой руке салатовые садовые перчатки в цветочек. Каркуша пугающе орёт и машет крыльями, хотя я точно помню, что одно из них сломано. Феря шипит и изгибает спину. Ребята в кругу благоразумно молчат. — Я позвал тебя, чтобы спросить, — начинаю, тяжело вздохнув. — Тёть, за что ты так со мной? Почему ничего не рассказала? — О чём? — широко распахивает глаза тётушка Роза. — Обо всём, — отвечаю, не заморачиваясь. — О том, в каком мире мы живём, о том, на что я способен, о том, что ты умела, о всех этих ревизорах, уровнях, скачках, хтони и нежити всякой. — Ох, милый, — выдыхает она явно удивлённо. — Но ты же сам захотел забыть тогда, перед отъездом в колледж. Я и подумать не могла, что ты всерьёз нашёл мою книгу. О, мальчики-мальчики, — качает головой раздосадовано. — Вам обоим нельзя было колдовать. От вашего чародейства одни только беды, милые. — Что ты имеешь в виду? — настораживаюсь я, замирая. Пламя свечей трещит. Воспоминания калейдоскопом мелькают перед мысленным взором. На чердаке душно, пыльно, и свечи трещат точно так же, как сейчас в зале. Кругом свечи — на столах, на полках, на полу. Под крышей сохнут травы, книги на стеллаже стоят стройными рядами. Деня, одетый только в джинсы, сидит в углу, вытянув босые ноги, и меланхолично наблюдает за моими перемещениями. А я бешусь, ору злым шёпотом, наматывая круги по чердаку, и пламя свечей неестественно вспыхивает от каждого всплеска эмоций. — Как ты мог?! — шиплю на Власова, пиная коробку с сушеными ягодами и свечами. — Как ты мог, сука?! Я же верил тебе, дрянь ты! Ты же мне как брат! — С братьями не трахаются, — зло усмехается Денька, так холодно среди летнего зноя, что витражные стёкла инеем идут. — Хотя, если уж говорить об инцесте… — Не смей! — взмахом руки заставляю банку с боярышником взлететь с подоконника, но Денис просто ведёт бровью, и стеклянный снаряд зависает в воздухе, а ягоды парят вокруг нас, как мыльные пузыри. — Я сделал это ради нашего общего блага, — улыбается Власов, лениво поднимается с пола и плавной кошачьей походкой направляется ко мне, лавируя меж висящих в воздухе ягод. — Мы поклялись всегда быть вместе, помнишь? А ты решил бросить меня. Ты решил уехать от меня, Миша. Разве так делается? Нашёл себе какого-то придурка, чтобы вместе поступить в колледж… Кто из нас кого предал, а? — Я звал тебя с собой! — рявкаю так, что витражи дрожат. — Третьим-лишним? — Денис смеётся горько и страшно. — Нет уж, родной, — качает головой он, и это его «Родной» — как лезвие ножа в позвоночник. — Ты мой, Миша. Никуда ты от меня не денешься. — Ошибаешься, Власов, — выдыхаю, опуская руки — и ягоды обрушиваются на пол вместе с банкой. — Я ничей. Мы с тобой всему учились вместе, и, если ты думаешь, что можешь повернуть это против меня, то вынужден огорчить тебя: не можешь. Я найду, чем ответить — не сомневайся. Захлебнёшься. — Миш, — он делает шаг вперёд, протягивая руку. — Не прикасайся, — я отступаю на два. — Колдовать против меня — это ещё придумать надо было. — Миша, послушай, — делает ещё одну попытку Денька, и на дне его зелёных глаз плещется отчаяние. — Отойди, — рыкаю, выбрасывая руку вперёд, и Дениса впечатывает в стену около витражного окна. — Это предательство, Власов, — печатаю, распрямляя пальцы, удерживая его, а заодно и себя — лишь бы не придушить в сердцах. — Я простить могу многое. Очень многое. У тебя вообще практически безлимит на совершаемую хуйню. Двух вещей простить не могу — лжи и предательства. И ты по обоим пунктам отличился, — кровь течет из носа и тёплыми ручейками скатывается по губам. — Я знаю, что ты сделал, знаю как, знаю когда. Не понимаю только — почему, — тяжело. Колдовать против своего всегда тяжело. Энергии расходуется в разы больше. — Не знаю, чего ты добивался, но одного добился точно — мне больно, — злость, спасибо ей, подпитывает отлично — только на ней и держусь. — Когда мне больно, я закрываю глаза, чтобы переждать. А с закрытыми глазами, знаешь, уже не видно, кого хуячишь лопатой. Потому так тебе скажу: готовься. Если ты думаешь, что знаешь, что такое настоящая боль, то глубоко заблуждаешься. Настоящей боли ты никогда не чувствовал. Ты свой ход сделал, пришла моя очередь. Вдохни поглубже, Деня, и смотри, не захлебнись, — отпускаю руку, позволяя ему соскользнуть по стене, и прикрываю глаза, делая глубокий вдох. — Выметайся. — Миша, ты неправильно всё понял, — пытается отдышаться Денька, а я не хочу ни слышать, ни видеть его. — Пошёл вон, — произношу глухо. — Я знать тебя больше не желаю. Мотаю головой, выдыхаю и открываю глаза, глядя на полупрозрачную грустную тётю Розу, парящую над доской. Картинка собирается, недостающие кусочки смальты занимают пустующие места, дыхание перехватывает, и мне делается дурно. Доходит, оглушая, как ушат ледяной воды. Всё становится простым и понятным. А я грешил на тётку, грешил на психику, которая старалась защититься, грешил… А это всё я. Я сам. Я заколдовал себя. Уезжая в колледж, я себя заколдовал. Мне захотелось забыть всё, забыть Дениса, забыть то, чему тётушка с детства учила нас обоих. Мы завязаны друг на друге. Всем основам чародейства тетка учила нас вместе, и, на тринадцать лет забыв Деню, я забыл всё, чему учили нас обоих. — Господи, что я натворил?.. — руки у меня трясутся, дыхание сбивается, указка на доске крутится, как сумасшедшая. — О, милый, вы оба натворили, — грустно глядя куда-то в пространство, тяжело выдыхает тётя Роза. — Сначала Денис натворил, но он же не со зла, милый. Я же тебе ещё тогда пыталась объяснить. Он сделал это не потому, что не любил тебя, а как раз напротив. А потом и ты отличился, подал документы в другой колледж, собрал сумку и сбежал, никому ничего не сказав. Я уже после поняла, что ты наделал и почему, но разве я могла развеять твои чары?.. Когда колдовство вершится на таких эмоциях, заклятье превращается в проклятие. Его практически невозможно снять. — Прошлым августом минуло тринадцать лет, — медленно произношу я, не видя комнаты перед собой, не видя ничего вообще. — Срок давности истёк. Если забыть Дениса и то, как ты нас вместе учила колдовать, я ещё смог, то от способности видеть призраков никакое заклинание забвения не спасает. Тринадцать лет прошло, я вернулся домой и начал потихоньку вспоминать. Вот, в чём дело. Но как же мне теперь вспомнить всё? — Дорогой, — мягко начинает тётушка, — ты не можешь вспомнить всё одномоментно. Это так не работает. Я удивлена, что твоё проклятье, в принципе, само начало сходить на нет. Я думала, ты не вспомнишь никогда. — Почему Денис молчал? — меня словно током прошибает. — Сука демоническая! Почему он ни слова мне не сказал?! — А ты ему сказал? — мягко интересуется тётя, глядя мне в глаза… Осуждающе. — Это не по-человечески! — рявкаю я. — А ты поступил по-человечески, когда, никому ни слова не сказав, собрал сумку и сбежал ночью, как вор, оставив мне только записку, сменив номер телефона, выбрав совершенно другой вуз и другую специальность? — тётушка заводится, как и раньше, с полоборота. — Ты хоть представляешь, что ты сделал?! Ты понимаешь, как ему больно было?! Он — не я, Миша! Я могу поверить в тебя, могу дать тебе время, могу допустить, что ты прекрасно проживёшь и без меня! А Денис — нет! Он же был завязан на тебе намертво, так же, как и ты — на нём! Ваша эмпатия меня с детства поражала. Вы же были как одно целое. Ваша связь была нереальной. Ты хоть осознаешь, каково это — наживую отхуячить половину души?! Ты хоть представляешь, как оно — собственными руками рвать все связующие нити?! — Я не представляю, — в горле встаёт ком, воздух отказывается проталкиваться в лёгкие. — Я помню. — Я думала, что не вытащу его, — качает головой тётя Роза, — думала, он этой боли не перенесёт, думала, ты убил его — и не ошиблась! — это ты убил его, Миша! — Прошу прощения, — подаёт голос Васька со всей своей врачебной напыщенностью, — уважаемая тётушка Роза, если мне будет позволено сказать, хотел бы обратить Ваше внимание на то, что Миша никого не убивал. Несчастный случай на мосту — следствие необдуманных поступков самого Дениса. — Чушь собачья! — гаркает тётка. — Прекратите взращивать чувство вины в моём пациенте! — рявкает Васька в ответ, подскакивая из-за стола. Круг разрывается, столешница вздрагивает, указка падает с доски и с керамическим звоном разбивается о пол. Каркуша, радостно крякнув, подлетает и, схватив блестящий край, утаскивает осколок в заросли хамедорей. — Блядь, — глубокомысленно изрекаю я. — Номера… — улыбаясь, тянет тётушка Роза, скрещивая руки на груди и касаясь полупрозрачными ногами паркета. — Похоже, детишки, мне придётся задержаться у вас в гостях… — Заебись, — выдыхает Арчик, вздрагивает и зажимает рот ладонями. — Ой, то есть простите! — Вы вместе заварили эту кашу, мальчики, — сурово произносит тётушка, глядя на меня не столь осуждающим, сколь смеющимся взглядом. — Вместе вам её и расхлёбывать. А я, хоть после смерти, с удовольствием посмотрю, как вы двое, спустя тринадцать лет, научитесь, наконец-то, убирать за собой и самостоятельно разгребать последствия собственного чародейства. Хорошая вам обоим будет наука. — Это всё, конечно, славно, — вздыхаю я устало, молчу недолго и слушаю, как ворон шуршит моими пальмами, — но как нам теперь вернуть тебя? — А этого я не знаю, милый, — улыбается тётушка так насмешливо, что от этого делается тошно. — Я знахарка, дорогой, а не медиум. Спросил бы ты, что пропить, чтобы твои кости срослись поскорее — я бы тебе ответила. А как вернуть душу, грубо выдернутую из первого уровня бытия в нулевой, в её естественную плоскость существования — это не ко мне вопрос, милый. Об этом недурно было бы спросить твоего отца, если бы мы знали, на котором уровне бытия он обитает сейчас. — «Охуеть!» — кричали гости, — выдыхаю я сквозь зубы. — Просто, блядь, волшебно… В этот момент входная дверь щёлкает замком, мы все переглядываемся в оглушительной тишине, а Денис орёт с порога: — Зорин, Чернов, я дома! — Пиздец, — шепчет Гадя и, сверкнув снопом искр, растворяется в воздухе. — Я покурить, — непривычно высоко пищит Лилька и смывается следом за домовёнком тем же путем. — Это жопа, — говорит Васька сдержанно, протягивает руку и закрывает Арчику глаза. — Что бы ни случилось, Сорокин, не встревайте и держитесь поближе ко мне. Мне эти двое вреда не причинят. Ферик, коротко зашипев, смывается в заросли хамедорей вслед за Каркушей, а я, вдохнув поглубже, морально готовлюсь к пиздецу, когда дверь распахивается.