Медиум: за завесой

В подвале театра темно, сыро и мерзко. Воняет мертвечиной, мышами, сыростью, гнилью и нашатырëм. Я опасливо сползаю первым, нихрена не видя вокруг. Тусклого света, пробивающегося в помещение сквозь доски, ничтожно мало, да и глазам нужно время, чтобы привыкнуть. Денька спрыгивает следом, ободрав ладонь об ржавый гвоздь, матюкается, слизывая кровь, и щёлкает пальцами. Зеленоватый огненный шар вспыхивает на его ладони. Света всё равно мало, но хоть как-то удаётся осмотреться. Вокруг нас свалка, по которой бегают перепуганные крысы. Здесь и какой-то грязный матрас, и догнивающее пианино, и открытые пустые сундуки, и пожелтевший гниющий фатин. Денька делает шаг вперёд и, наступив на что-то, застывает, опуская ладонь вниз. В зеленоватом свете отчётливо видны… Трупики. Много обескровленных голубиных и крысиных трупиков, находящихся на разных стадиях разложения. — Мееее́еерзость… — морща нос и сверкая аккуратными демоническими клычками, брезгливо тянет Денис. — Так опуститься… Мы огибаем лужи какого-то непонятного происхождения, горы хлама, и выбираемся на старую, почерневшую от плесени, лестницу. Коридор здесь узкий и тёмный, я пытаюсь мазнуть пальцами по стене, но Денька перехватывает меня за руку. — Не трогай, — говорит глухо. — Хрен знает, какой трипак или сифилис можно подцепить в этих стенах. Вампирско-наркушье кубло… Ступеньки ведут вверх, меж ними тут и там виднеются гнилые доски да ржавая арматура. Я осматриваюсь, вдыхая поглубже тяжёлый смрад болотного кладбища, и улавливаю в нём запах грима, духов и пудры, а в скрипе старых ступенек и копошении крыс слышу отзвуки органной музыки с аплодисментами. — Не то место, — говорю, когда мы выбираемся в зал, застывая меж рядов гнилых кресел, как раз в пятне тусклого света, пробивающегося сквозь прохудившуюся крышу. — Вернее, не так, — облизываю сохнущие губы и, постанывая, сажусь на пол — прямо в деревянные щепки, пыль, листву и кирпичное крошево. — Место то, но здесь никого нет. Я не чую немëртвых, — растираю пальцами порез и уже собираюсь припечатать ладонь к полу, когда Денька, присаживаясь на корточки, перехватывает за запястье, заглядывая в глаза. — Я же тебя просил не лапать здесь ничего, — укоризненно говорит он, сверкая изумрудными радужками. — А как понять, куда идти дальше? — психанув, выворачиваюсь и поднимаюсь на сцену. — Здесь слишком много эмоций — настоящих и поддельных — они путают меня, — хватаюсь за обрывок старого пыльного занавеса, и меня накрывает. Шумно. Так шумно, что я, зажимая виски пальцами, оседаю на колени. Смех, слёзы, стрельба, крики, звон, грохот — от какофонии сразу начинает трещать чердак. Картинки — кадрами засвеченной киноплёнки — быстро, так быстро проносятся перед глазами, что практически ничего невозможно разглядеть полностью. — Хватит! — Денька перехватывает меня за плечи, вытаскивая в реальность. — Я в порядке, — говорю, глядя сквозь полумрак, как кровь, капая из носа, мешается на полу с пылью, образуя серо-бурые комочки. — Он играл здесь, — выдыхаю уверенно. — Вампир. Тот вампир был здесь актёром. Где они жили, когда театр работал? — Да хрен знает, — пожимает плечами Денис. — Гугли, — требую, перехватывая его руку и поднимаясь с колен. — Гугл такими сведениями не располагает, darling, — невесело усмехается Денька. — Тогда дай мне! — продолжаю упираться я. — Прямо здесь? — Денис улыбается, перехватывает за плечи, ощутимо сминая, и скользит подушечками больших пальцев по ткани моей рубашки. — Уверен? — голос — как мёд. — Иди на хер! — психанув и не подхватив игру, выворачиваюсь из его рук, не оценив шутки. — Дай мне потрогать ещё что-то, что сохранило эмоции. — Слишком много, ты не потянешь, — моментально серьëзнеет Власов. — Давай как-то иначе. — Как? — пытаюсь развести руками и вою от боли. — Как же меня бесит эта хрень! — шиплю недовольно, резко поворачиваюсь на шелест пробежавшей мимо крысы и замечаю что-то белое, лёгкое, воздушное в темноте у сцены. Хотелось бы спрыгнуть, но приходится спускаться по прогнившим ступенькам. Ветер таскает по полу платок. Чистый белый батистовый платок с кружавчиками. Я подхватываю его до того, как Денька успевает рявкнуть, и волной картинок меня накрывает, вышибая воздух из лёгких. Когда Власов отбирает находку и трясёт меня, как переспелую яблоню, опомниться получается не сразу. Информации много, картинки наслаиваются, время путается, и сложно разобраться, что к чему относится, но у меня получается. — Дома, — говорю, облизывая пересохшие губы, пока Власов всё ещё держит меня, вцепившись такой мёртвой хваткой, словно я сейчас сбегу. — Здесь, рядом, недалеко, есть трëхэтажные дома из красного кирпича. Мы проезжали. Нам туда надо. — Миш, они под снос, они аварийные, туда нельзя, — пытается вдолбить мне здравый смысл Деня, но я очень не люблю, когда мне пытаются что-либо вдолбить без моего явного согласия. — Похуй, идём! — решительно заявляю, бодро ковыляя к лестнице, ведущей в подвал. — Зорин, ты куда? — орёт позади Денис, и пустой концертный зал отзывается гулкими эхом. — Наружу! — бросаю, шагая на тёмную лестницу. — Вернёмся тем путём, которым пришли. — Миша, подожди меня! — гаркает Денька, нагоняя, разворачивает за плечи и заглядывает в глаза; его радужки мерцают глубоким зелёным. — Выйдем через центральный. Так легче будет, — удерживая за запястье здоровой руки, волочит меня вверх по ступенькам, тянет в тёмный старый холл, заваленный разным барахлом, и останавливается, вертясь на месте. Вокруг старые кресла, какие-то шкафы, декорации… Всё навалено так, будто дверь упорно баррикадировали. — Погоди, — говорю я, ловлю Дениса за плечи, накрываю его запястье ладонью и заставляю опустить руку с мерцающим пламенем. — Выключи свет. Удивительно, но Власов молча слушается. Стоим одни в тёмном захламленном пустом холле заброшенного театра. Так близко, что тёплое дыхание чувствуется на коже. — Смотри, — киваю на тонкую полоску света, когда глаза привыкают к темноте. — Над дверью было окно, так ведь? — улыбаюсь и по горе какого-то тряпья лезу к старому комоду. — Помоги-ка мне. Мы отодвигаем комод, какие-то щиты из ДСП, и добираемся до двери. На ней увесистая цепь со старым амбарным замком. Витражи над ней залиты чёрной краской. — Кого-то очень не хотели выпускать отсюда, — хмыкает Деня, накрывая замок ладонью, и механизм щёлкает. — Нет, — хмурюсь я, поймав снизошедшее озарение. — Нет, ты ошибаешься, — говорю, помогая ему раскручивать цепь, — кого-то сильно не хотели впускать. Мы выходим из тьмы театра под открытое небо, затянутое золотистыми предзакатными облаками, и я с удовольствием вдыхаю сладковатый запах сирени с черёмухой. Нет, болотная вонь никуда не делась, но снаружи дышится легче. Стою пару минут, настраиваясь, спускаюсь по ступенькам и наворачиваю круг. Весь театральный двор давно порос травой, шиповником и вьющимися розами. За покосившимся рухнувшим забором виднеются руины старых частных домиков с заросшими дворами, а среди них, дальше по переулку, высится несколько развалин из красного кирпича. — Туда, — решительно заявляю я, срываясь с места, и припускаюсь — насколько это возможно со сломанной ногой — напрямик. Через заросший двор, по палисадникам, сквозь дыру в прохудившемся заборе — и сразу по дворам, мимо обрушившихся хат, догнивающих разобранных жигулей, сквозь буйную поросль хмеля и дерезы, по горам кирпичного крошева. Удивительно, но Денька сзади не орёт матом. Видать, отстал слегонца. Бессовестно пользуюсь этим обстоятельством, проскальзываю в щель в заборе, огибаю чей-то покосившийся сарай и вылетаю на узенькую улочку со старыми двух и трëхэтажными домами, перекошенными фонарями и дореволюционной брусчаткой. — Где мы? — оглядываюсь на пыхтящего Деньку, пробирающегося сквозь густую завесу хмеля. — В душе не ебу, — силясь отдышаться, он прижимается спиной к вековой липе у тротуара и осматривается. — По-моему, вниз по улице, дальше, было заводское училище, ближе к реке — лечебница. — Да, я слышу крики, — закуриваю и киваю. — Я только чаек слышу и ветер, — хмыкает Денис. — А я — покойников, — усмехаюсь невесело, кивая влево от перекрёстка. — К лечебнице — вниз по спуску. — Значит, где-то здесь, рядом, сгоревший старый архив и больница, — говорит Денька. — В принципе, к театру выберемся, а там… — Нет, — перебиваю я, поворачиваюсь и смотрю на покосившееся старое кирпичное трëхэтажное здание. — Нам сюда. На аварийном крыльце со ржавыми прогнившим перилами гора черепицы и кирпичной крошки. Ветер таскает по пустому переулку сухую прошлогоднюю листву, фантики и какие-то пушинки. Деня молчит с минуту, потом морщится и тихо, вкрадчиво интересуется: — Зорин, ты в сосну въебался? — Я могу сам пойти, если ты не хочешь идти со мной, — веду здоровым плечом и направляюсь к ступенькам. — Чёрт, я живу с долбоёбом… — бухтит позади Власов и нагоняет меня на крыльце. — Я тоже тебя люблю, — отзываюсь безэмоционально. В грязную парадную мы шагаем вместе. Печати содрали задолго до нас. Здесь высокие большие окна и удивительно много места. У стены догнивает детская коляска, которая раза в три старше меня. По углам грязь, пыль, кирпичная крошка, сухая листва и щепки. Лестница тут узкая и крутая, перила кусаются потрескавшейся облупившейся краской, а ступеньки отзываются жалобным скрипом на каждый осторожный шаг. — Хреновая затея, Миша, — негромко произносит Денька, но следует за мной. Я ничего не отвечаю, поднимаясь на третий этаж. Под подошвами кроссовок трещат ампулы, пустые матрасы из-под колёс и косточки иссохших голубиных трупиков. Удивительно, но на пыльных зелёных стенах нет ни единой надписи. Краска кажется выгоревшей и облупившейся, но граффити нигде не наблюдается. Лестница от площадки здесь отделена решёткой. Как в тюрьме. Но дверь не заперта. На непривычно большой лестничной клетке всего две квартиры. Меж добротных ободранных дверей возвышается пыльное антикварное трюмо, как памятник увядшей роскоши ушедшей эпохи. — Подожди, — тихо прошу, выдыхая, и касаюсь ладонью стены. Водопад картинок обрушивается на меня, ослепляя яркостью образов и оглушая какофонией звуков. Я слышу, как ветер шелестит тополиной листвой, как чья-то мама зовёт кого-то. Вижу сохнущие во дворе простыни, стариков, играющих в шахматы, смеющихся детей, «Запорожец» под окнами у аккуратного цветника, вижу людей в шинелях, воронок, слышу чьи-то крики, истерику, слышу отзвуки далёких взрывов, вижу, как кто-то хватает меня на этой лестничной клетке, прижимая к стене, и кричит в лицо: — Юджин, надо уходить! — в карих глазах напротив ужас; припухшие искусанные губы бледные, как у покойника; пальцы на запястьях обжигают холодом. — Ты слышишь меня, Джин?! Женя! — Женя, — выдыхаю я, словно из-под воды выныриваю. — Вампира зовут Женя. Нам туда, — решительно направляюсь к правой двери, дёргаю её и, не добившись результата, поворачиваюсь к Денису. — Заперто, — улыбается он, разводя руками. — Придётся уйти. — Открой, — требую, сощурив глаза и выжидательно глядя на него. — Не смогу, — усмехается Денька. — На обратной стороне, изнутри, печать. Моя магия не действует, darling. — Что ты за демон такой?! — в сердцах выплëвываю я, крутанувшись, и замечаю, что вторая дверь на площадке незаперта. — Погоди-ка, — улыбаюсь, хромая к ней. — Коммуналки — они интересные: проходные комнаты, высокие потолки, двойные двери, десяток комнат… Здесь дети бегали меж квартирами в тридцатые. — Я тебя ненавижу, Зорин, — стонет Денька за спиной. — Не дури, тут всё на соплях держится, плюнь — рассыплется. Миш! Миша, послушай меня хотя бы раз в жизни! Давай уйдем! Зорин! Здесь здание аварийное! Полы прогнили, стены сыплются, окна… Совершенно не вслушиваясь в его нытье, я распахиваю дверь. В квартире просторно и ужасно грязно. Ветер, проникая в помещение через разбитые окна, приносит с собой лепестки отцветающих деревьев, запах черёмухи и сирени, таскает мусор и сухую листву по полу да поскрипывает покосившейся рамой. Частично мебели здесь нет, а та, что осталась, пыльная, грязная и непригодная. Антикварный стол на подломившейся ноге криво стоит посреди комнаты. Вдоль стен голые книжные полки, на которых кое-где валяются пыльные труды Маркса да высится удивительно не спизженный бронзовый бюст. Кругом страшная разруха, валяется тряпье, поломанные стулья… Я застываю посреди большой светлой комнаты, глядя, как пылинки кружат в золотистых лучах предзакатного солнца, и туплю минут пять. Наверное, Денька зовёт, но я не слышу. Смотрю кино о жизни в этой квартире. — Миш, — Власов вытаскивает меня в реальность, накрывая плечи ладонями, и разворачивает к себе, легко мазнув подушечкой пальца по щеке. — Что такое? — заглядывает в глаза, запуская пальцы в волосы на моём затылке, оглаживает шею и легонько сминает под ладонью. — Чего тебя замкнуло? — Знаешь, так дико, — говорю, выдыхая, прикрывая глаза и прижимаясь лбом к его лбу. — Здесь такой пиздец, такая разруха, а я вижу эти места, когда здесь кипела жизнь и бурлили эмоции. На самом деле, это так страшно, День… — Ночь, блядь, — он осторожно тянет меня ближе, прижимая к себе, и косится вниз — на здоровенную дыру в полу, оскалившуюся прогнившими досками настолько, что можно разглядеть мебель в квартире снизу. — А мне от этого страшно. Постарайся не наебнуться. Ты ж, когда прыгаешь на первый уровень, вообще нихуя не видишь вокруг. Лезешь, как слепой котёнок, блядь. А я за тобой, придурком, даже травмированным, не успеваю. Понарисовывали с Артуром этой срани, — кивает на символы, чернеющие под ключицами, и морщится, — а мне теперь каждый раз думай… — Эй, — улыбаюсь, накрываю его затылок ладонью и, ощутимо впечатавшись лбом в лоб, притираюсь. — Всё будет хорошо. Верь мне. Выдыхаю, отстраняюсь и подхожу к книжным полкам. Внимательно осматриваю пыльный пол, нахожу нужное место, улыбаюсь и киваю. — Помоги сдвинуть, — оглядываюсь на Власова. — Там дверь есть. Денька, решив, видимо, не подыгрывать мне, сдвигает стеллаж взмахом руки. Я только отскочить успеваю, когда шаткая ветхая конструкция обрушивается на пол, а пожелтевшие страницы «Капитала» разлетаются по комнате. — Спасибо, — выдыхаю, глядя на отклеившиеся пожелтевшие обои, свисающие ошмëтками вокруг неприметной двери. — Кушай с булочкой, — усмехается Денька за спиной, а я уже лезу по обломкам полки и, вцепившись в ручку, с остервенением дёргаю дверь. — Легче, — Власов пробирается ко мне под странный настораживающий треск, но я решаю не отвлекаться от двери, списывая звук на последние предсмертные скрипы полки под нашими ногами. — Дай я, — он накрывает мою руку на ручке своей ладонью, и, видать, в этот момент до нас обоих доходит: мы стоим, а что-то продолжает трещать и скрипеть; по мере осознания, зелёные глаза Дениса расширяются до непривычных размеров. — Бля! — только и успевает неестественно высоко пикнуть он — и мы обрушиваемся вниз. Вместе с полками, трудами Маркса, мусором, хламом, гнилыми досками, каким-то тряпьëм… Я ору, кажется, закрывая глаза. Деня, оплетая меня хвостом, рвёт к себе, обнимая крыльями, и что-то шипит. Испугаться не успеваю. Лежим. Вроде бы. Я — поверх кашляющего Власова, распластанного по пыльному грязному полу. Вокруг нас поднимается облако пыли, и кружат жёлтые страницы. — Я тебя убью, — стонет Денис, страдальчески запрокидывая голову и прикрывая глаза, а я залипаю на его чёрно-зелёных крыльях, раскинутых в пыли. Красивый, сука! Какой же он, бля, красивый! Даже с этой ненормально быстро заживающей царапиной поперёк рожи, оставленной побегом хмеля, даже весь в пылище, щепках и кирпичной крошке — красивый. Улыбаюсь и тянусь к маховым перьям, пользуясь тем, что Денька не видит. — Не лапай крылья, — он тоже улыбается, перехватывает меня за запястье и заглядывает в глаза. — А то что? — с вызовом спрашиваю и, морщась от боли в ноге, устраиваюсь удобнее, седлая его. — А то кто-то получит люлей, — мурлычет Денис, оглаживает бёдра и, сминая ягодицы, подтягивает меня выше. — Я уже говорил, — улыбаясь, низко склоняюсь над ним, упираясь правой ладонью в пыльный пол над головой Власова. — Возьми ремень в моих чёрных джинсах. Глаза Дениса резко расширяются под странный непонятный треск. — Сука! — только и успевает рявкнуть Денька, рывком прижимает меня к груди, схлопывая крылья над головой, и мы снова куда-то падаем. Заорать я не успеваю. Даже испугаться не успеваю. Тепло, тихо и одуряюще пахнет одеколоном Власова. — Я ненавижу тебя, — выдыхает мой демон, размыкая перья, и я с удивлением обнаруживаю, что мы уже в другой комнате. — Вечно тебе, блядь, на жопе не сидится, — болезненно морщится он, — а мне — все шишки. — Ты регенерируешь, — я не оправдываюсь! — Это не значит, что мне не больно, свинота ты бессовестная! — возмущённо орёт Денис подо мной. — Ты конченый маз, — усмехаюсь, выпрямляясь и поглубже вдыхая кружащуюся над нами пыль. — Тебе наоборот по кайфу же. — Ты нихрена не понимаешь в характере боли, — важно начинает Денька, назидательно тыча пальцем в дыры над нами, но резко меняется в лице и не успевает закончить мысль. — Да ёб его мать, блядь! Пол под нами трещит, я ору, Денька хватает меня за плечи, и мы, под оглушительный грохот и плеск, обрушиваемся куда-то. Холодом обжигает, застоявшаяся вода затягивает, проникая в рот и нос. Я бестолково барахтаюсь, пытаясь выбраться. В редких лучах солнца, пробивающихся сквозь дыры, видны гнилая листва, какие-то страницы и тьма внизу. Выныриваю, поднимая облако брызг, кашляю, глубоко вдыхаю и ору во всю мощь немалых лёгких: — Денис! Мимо меня дрейфует журнальный столик начала прошлого века… — Привет шахтёрам! — выныривая, ржёт Власов, кашляет, стирает грязную вонючую воду с лица ладонью, взмахнув с плеском, прячет крылья и срывается на истеричный хохот. — Я тебя, блядь, утоплю сейчас, сука! — Попробуй, — улыбаюсь я, подплывая к нему, притягиваю за шею и прижимаюсь лбом ко лбу. — Ничего смертельного. Всё нормально. — Откуда ты знаешь, что в этой воде? — Денька притягивает меня ближе, недоверчиво косясь на дыру в потолке. — Давай выбираться. — Ага, — бестолково барахтаюсь, хмурюсь и понимаю не сразу, а когда понимаю, чувствую, что сейчас отхвачу вербальных пиздюлей. — День, — всё же зову растерянно. — Чёрт, ну, что опять? — обречённо закатывает люминесцирующие глаза он. — Я, кажется, утопил кроссовку… — получается так виновато, как у воспитанника детского сада, который потерял в песочнице совочек. — Даже не думай! — моментально вспыхивает Власов. — Я не буду больше нырять в это болото! — Да я сам! — психанув, уже набираю воздуха в лёгкие, но Денька хватает меня за ворот; мокрая ткань с треском рвётся под его пальцами. — И ты не будешь! — чеканит, злобно глядя на меня светящимися глазищами. — Ты хоть понимаешь, что здесь рассадник заразы столетней давности?! — он тянет меня к ступенькам, а я остервенело барахтаюсь, пытаясь вывернуться. — Кроссовка! Пусти! — сломанная рука дёргает, лонгет тянет ко дну, нога болит, а раскрутившийся бинт за что-то цепляется. — Нахер, — пыхтя и отплëвываясь, отрезает Денис. — Я тебе таких десяток куплю. — Мне не надо десяток! — возмущённо ору, отплëвываясь от прелой листвы. — Мне нужна одна и сейчас! В чём я ходить буду?! — До машины на руках донесу, — Денька злится настолько, что, кажется, у него вот-вот пар из ушей повалит. — Нам надо вернуться и посмотреть квартиру! — не выдерживая, вырываюсь из его хватки и быстренько добираюсь до ступенек. — Надо подняться наверх, — удивительно — даже боль не тормозит. — Бля! — злобно рявкает мой демон и ныряет. Тёмные воды с дрейфующим мусором смыкаются над его головой. Дениса не видно с минуту, и я, стоя на залитых ступеньках, уже начинаю беспокоиться, но Власов выныривает из зловонной болотной жижи удерживая кроссовку на ладони, швыряет мне, сплëвывает листья и тихо, зло сообщает: — Я тебя укокошу, Зорин. Молись, если веришь в бога. Дома тебе пизда. — Спасибо, — улыбаюсь, с мокрым чавкающим звуком запихиваю лапу в кроссовку и припускаюсь вверх по прогнившим ступенькам. — Перья грязные, всё мокрое, — Денис плетëтся следом, монотонно бухтит и шипит, как сонная змеюка, которую тыкают палкой, — я воняю болотом и мертвечиной — омерзительно… Я — демон, мне положено соблазнять и сманивать. А я похож на бомжару, который три месяца не мылся! — Ну, вот, ты только что помылся, — улыбаюсь, торможу между вторым и третьим, и разворачиваюсь к Деньке. — Не ной, ты неотразимый и самый соблазнительный демон, которого я знаю. — Я — единственный демон, которого ты знаешь! — едва ни рыдая, воет Власов. — И что? — под отвратительное хлюпанье, делаю шаг к нему. — Ты посмотри на меня! — продолжает скулить Денис. — Это пиздец! Кто такое захочет?! — Завязывай, — улыбаюсь, когда между нами остаётся ступенька, подаюсь ближе и зажимаю ему рот ладонью. — Фу! — орёт Денис, отшатываясь. — Это пиздец! — Да-да, — согласно киваю, разворачиваюсь и, относительно быстро прохромав по площадке, юркаю в уже знакомую квартиру с дырой в полу. — Если хочешь, дома я отмою все твои перья. Только не ной. — Ненавижу! — скулит Деня, пока я, стиснув зубы, перепрыгиваю гору хлама и проскальзываю в соседнюю квартиру. Здесь всё так, как я видел: антикварная кровать, пыль на столе, пепельница на подоконнике… Прохромав по помещению, заглядываю в тумбочки и ящики. — Что ты ищешь? — скрестив руки на груди, хмыкает Деня, прислонившись спиной к дверному косяку и меланхолично наблюдая за моими перемещениями. — Не знаю, — мечусь по квартире, распахиваю старый дубовый шкаф и звякаю тремпелями, перебирая кружевные рубашки да удлинённые пиджаки. — Подсказку. — Четвёртая отрицательная, — говорит Денька, проходя мимо ведра в кухне. — Контейнера три. Ели давно. — Тут всё так, будто собирались в спешке, — тяжело выдыхаю, плюхаясь на край кровати, и цепляюсь взглядом за посторонний, выбивающийся предмет. — А это что? — хмыкаю, подхватывая пёстрый спичечный коробок около антикварной хрустальной пепельницы. «Зазеркалье» — гласит надпись. — Бар на перекрёстке, — усмехается Денис, ведёт бровью и протягивает мне руку. — Ни о чем не говорит, — обхватываю его запястье и со стоном встаю на ноги. — Эдакий закрытый клубешник папаши Миднайта, — улыбается Власов и тянет мою боль. — Бар для вознëсшихся, падших, кровососущих, в полнолуние орущих, видящих, слышащих и чувствующих. Маленькая Швейцария для монохромных, стоящая одновременно на всех уровнях. Никто никому не пытается перегрызть глотки, все культурно отдыхают и прилично себя ведут. — Отлично! — моментально воодушевляюсь я. — Поехали! Может, там кто-то знает, где Женя с Колькой! — Ты нас видел? — усмехается Денис, качая головой. — В таком виде — в закрытый клуб? Я понимаю, что он не вполне человеческий, но дресс-код есть и там. — Так что делать будем? — понурив плечи, спрашиваю, заглядывая в смеющиеся зелёные глаза Власова. — Сначала найдём Арчика и Лильку, расскажем им всё, потом решим, как быть завтра, а сегодня вернёмся домой и отмоемся, — пожимает плечами Деня, отпускает руку, и я понимаю, что боли нет. Даже дышится легче.