Медиум: за завесой

Утро начинается с кофе. Вернее, с запаха кофе. Кальцифер требовательно мяукает, лижет меня в щëку и скачет по кровати. Весеннее солнце припекает, и я, понимая, что Денька перед уходом отшторил окна, нехотя открываю глаза. Боль в теле чувствуется, но она не такая острая, как накануне. Нога не дёргает, во всяком случае. На тумбочке у кровати кофе, пепельница, зажигалка поверх пачки моих сигарет, и записка: «Доброе утро, darling! Вася приедет в девять. Он сегодня за няньку. Веди себя хорошо. Накосячишь — отхватишь. Если что — сразу позвонит мне. Не налегай на диклофенак. Не трогай сраную доску! Ich liebe». Улыбаюсь, закуриваю, садясь на постели, и пакет замечаю не сразу. Ничего такого. Обыкновенный здоровый бумажный чёрный пакет с золотистыми ромбами и изумрудно-металлическим «НаНаНаНа». Нормальный мужской пакет — без единорогов, срущих радугой, без мишек Тедди и белых котят с розовыми бантами. Суровый нормальный пакет. Это, как минимум, настораживает. На всякий случай, потыкав пальцем и подождав, убедившись, что пакет не шевелится, затягиваюсь поглубже, тяну к себе и едва не давлюсь сигаретой. Из пакета на меня десятком чёрных восковых цветков смотрит пышный ухоженный антуриум, а я охуело смотрю на него — и всё! — это любовь с первого взгляда! Выскакиваю из постели, вовремя вспоминаю, что надо бы прикрыться и, замотавшись в простыню, долго ищу место для нового жильца. Важно ж чтоб и влажность, и правильный угол солнечных лучей, и максимальная отдалëнность от кота, который, задрав хвост, деловито вышагивает за мной, периодически от скуки цепляя когтями волочащийся по полу край простыни. Место нахожу в зале, повыше — но так, чтоб не сильно жарко, и, удовлетворившись результатами, ухожу в душ. Бриться не рискую, да простит меня Васька. Выхожу в кухню и охуеваю ещё больше, потому что на подоконнике… Как бы это описать?.. Куст. Ну, да, просто куст. Сирени. В ведре, из которого я Деньку, во время разборок, кроплю святой водой. Ну, как — куст… Часть куста, и не одного. Просто охапка разнообразной сирени и черёмухи. Топорно наломанных веток. В половом ведре. Привет от Власова. Романтика восьмидесятого левела. Улыбаюсь и качаю головой. Приплыли, блядь, сушите вёсла… Кормлю кота, кормлю птенца, поливаю цветы, распахиваю окна, впуская в квартиру весенний прохладный воздух, напитанный ароматами отцветающих ранних тюльпанов и нарциссов, намытых ночным дождем, и, с чувством выполненного долга, иду курить в кухню. «Это что, бля?» — улыбаясь, пишу Власову. «Где — бля?» — незамедлительно шлёт он. «В пакете, ёпт» — ржу и отправляю ему сообщение. «Я хз. Погугли» — присылает он через три затяжки. Я улыбаюсь и выдыхаю дым. «Википедия говорит, что это тропический паразит. Я подумал, вы подружитесь)» — шлёт Власов. «Спасибо)» — отправляю в ответ, чувствуя, что рожа от лыбы скоро просто треснет. «А в ведре что за веник?» — набираю следом. «Обещание тринадцатилетней давности + борьба с домашним насилием. Наслаждайся. Так сказать, make love, not war. Ромашек не было, если чё, не сезон пока» — долго набирает Денька. «Ты охуел» — пишу ему я, честно стараясь перестать лыбиться. «Агада, у меня работа, я в офф» — строчит он, следом кидает Стича, вылизывающего сердечки на экране, и исчезает из онлайна. Улыбаюсь, отпиваю кофе и тупо хлопаю глазами на синюю инопланетную зверюгу, пытаясь понять, что у нас с Власовым пошло не так, а главное — когда. Доходит далеко не сразу, что в дверь настойчиво звонят, притом давно. Оставляю телефон и иду открывать. Васька, как всегда, в идеально отглаженном костюме, выбритый и пахнущий «Фаренгейтом», а также заметно возмущëнный, стоит на площадке с двумя пакетами и цветочным горшком. — Доброе утро, инвалид, — говорит он, окинув меня придирчивым взглядом, и, видимо, решив руку не пожимать, суёт мне цветочный горшок с пышной, довольно взрослой мурайей, обильно белеющей ароматными цветами и краснеющей ягодами. — Что со второй рукой? — Неудачно помыл нож, — улыбаюсь, с минуту разглядываю цветок, а Васька, тем временем, стягивает туфли и проходит в кухню. Прихрамывая, ползу за ним. — Это, видимо, те самые девайсы, которые ты используешь не по назначению, — усмехается он, кивая на ведро с сиренью, и выгружает из пакета коробочки с ягодами, апельсины, яблоки, творог один, творог второй, коробку детских сырочков, штук пять сырковых десертов, две бутылки молока, кефир, йогурт… — Вась, — осторожно начинаю, глядя, как место на столе заполняется. — Если что, больничный оплачивается. Я не бедствую. Или ты решил перебраться ко мне жить на временной основе? — Я просто в бешенстве, — очень спокойно говорит он. — Тебе нужно следить за здоровьем. Я знаю тебя двенадцать лет, Зорин. Если не проконтролирую, будешь жрать всякую хрень, а тебе нужен кальций, — он пихает мне стакан творожного десерта. — Ты уже завтракал? Правильно: нет. Ешь кальций так, чтоб я видел. — Может, я с куска мела погрызу? — негромко тяну, пристраиваю мурайю на краю стола и, взяв стакан, смотрю на него так, словно он может укусить. А Вася меж тем продолжает разбирать пакеты и вываливает на стол витамины одни, витамины другие, витамины третьи, кальций, магний, цинк, обезболивающее одно, второе, третье, карсил, лактиале, бинты, йод, зелёнку, фукорцин, три пачки спиртовых салфеток, коробку перчаток, три ленты шприцов… Видать, глаза мои расширяются по мере того, как всё это появляется на столе, потому что Васька моё недоумение замечает, но не комментирует. — Папочка, я не бедствую, — говорю ему, плюхаясь на стул, выбиваю из пачки сигарету, прикуриваю, но Чернов, выдернув её просто у меня изо рта, тушит под струёй воды над мойкой и пихает мне чайную ложку. — Пока не съешь сыр — никаких сигарет! Сегодня я — твоя нянька, — сообщает он, берёт пиалку с полки и начинает складировать туда разнообразные колёса. — Будешь лечиться. Где лонгет? — строго спрашивает Чернов. — Так на тумбочке, — отзываюсь почему-то виновато. — Почему не на руке? — возмущается Васька, сгружая банки и матрасы с пилюлями в нижний ящик тумбы. — Беспредел! Уходит, возвращается с лонгетом, окидывает критическим взглядом мою руку и вскрывает упаковку бинта. — Лечиться будем, Зорин, — говорит с тяжёлым выдохом. Пока Васька приматывает, я жру творожный десерт. — С каких пор ты полюбил мёртвые цветы? — хмыкает Чернов, видать, немного успокоившись. — Это всё — твой пациент, — улыбаюсь я. — Вы оба — мои пациенты, — говорит Вася с тяжёлым выдохом. — И я вас обоих совершенно одинаково непрофессионально люблю, и это просто мой вечный неэтичный позор. И, скажи, пожалуйста, какой ещё идиот снимет трубку в пять утра, когда ему звонит пациент, утверждающий, что является демоном? — Ты же знаешь, что он не просто утверждает, — улыбаюсь уголками губ, доскребая сыр. — Знаю, — тяжело пыхтит Васька, закрепляя бинт. — Но это дела не меняет. Вы все для меня — как шкодливые дети. Я с вами чувствую себя не уважаемым психиатром, а воспитателем детского сада. Потому объясни мне, пожалуйста, что вы здесь вчера вечером устроили? Денис два часа рассказывал мне о вашей юности, пока не вывалился, к счастью, на работу. А так как за рулём он по телефону не говорит, я в седьмом часу уверовал в бога и перекрестился. Так что выкладывай, Зорин, что ты опять наделал? — Я ничего не наделал, — недовольно фыркаю, закуривая. — Всё зависит от того, что тебе рассказывал Денис. Что он говорил? — Врачебная тайна, — отрезает Чернов. — Покаж лапень. — Как непрофессионально, — улыбаюсь я, закидывая ногу на пустующую табуретку. — Зато эффективно, — строго отзывается Васька; Кальцифер, пытливо мяукнув, немедленно запрыгивает на табурет рядом и лезет под его ладонь. — Кто у нас тут такой пушистенький? — улыбается Васька, поглаживает кота и усаживает на пол. — Это просто не поддается логике, — моментально переключаясь, говорит он сурово и вскрывает синий эластичный бинт. — Будем мотать. — Мои нервы, — тяжело выдыхаю я. — Нет, мои, — произносит Васька, очень больно перехватывает ногу и бинтует. — Беспредел! Нулевой уровень ответственности! — Не начинай, — прошу, болезненно морщась. — Так я не начинаю, — Чернов мотает с таким остервенением, что становится страшно. — Я продолжаю. Начали вы с Денисом. И ты мне так и не ответил, что вы начали. Ты серьёзно настроен? — строго спрашивает он, на секунду прерывается, заглядывает в глаза и больно закрепляет бинт. — В смысле? — не совсем понимаю я. — Миша, не пойми меня неправильно, — начинает Васька, вскрывая салфетку. — Давай правую руку, — протягиваю ладонь — и он начинает обрабатывать порез. — Я безумно — насколько позволяет моя профессия — люблю вас обоих, ценю и уважаю. И я, как твой друг, очень рад, что в твоей жизни в целом и квартире в частности, наконец-то, появился человек на постоянной основе. Но ваше поведение вызывает у меня глубокую обеспокоенность. — Вась, да нет поводов беспокоиться обо мне, — с улыбкой начинаю я. — Я беспокоюсь не о тебе, — холодно отвечает Чернов. — Ты рушишь отношения с людьми с грацией слона в посудной лавке, а Денис только недавно немного оклемался от нанесëнной тобой психологической травмы, и мне это стоило немалых усилий. Потому, переводя на понятный тебе язык, хочу сказать: у Власова очень хрупкая психика и тонкая душевная организация. Тебя, Зорин, я люблю и очень ценю. Но. Сделаешь ему больно — получишь пиздов. Я объяснил понятными словами? Только фыркаю, давлюсь дымом, выдыхаю через нос, как дракон, и долго пытаюсь откашляться, потому что смех просто душит. Хрупкая психика? Тонкая душевная организация? Нет, серьёзно? Ебать ту Люсю! Воображение живо рисует Деньку посреди трассы, орущего матом над капотом, из-под которого валит пар. Руки в мазуте, в глазах адское пламя полыхает, на перепачканной роже написано желание открутить кому-то бошку… Вот это — нежная фиалка, блядь? Вот этот прущий напролом танк в чёрной коже, прячущий под косухой тонкую душевную организацию, а под шлемом — хрупкую психику? Вот, об этом создании, исцарапавшем мне обои по углам и ободравшем потолки, Чернов так печëтся? Нет, серьёзно, блядь?! Что я пропустил?! — Да, — отсмеявшись, раздавливаю сигарету в пепельнице и откидываюсь на спинку стула. — Да, Чернов, ты просто сделал мой день. — Не вижу ничего смешного, — хмыкает он, очень сосредоточенно заклеивая порез на моей ладони пластырем. — Если ты не настроен серьёзно, даже не начинай. Дениса потом мне вытягивать из очередной эмоциональной ямы. Ты серьёзно настроен? — строго спрашивает Чернов, и я чувствую себя как нашкодивший школьник в кабинете директора. — У нас всё серьёзно, — с натянутой улыбкой отвечаю, с трудом проталкивая воздух в лёгкие. — Вот и славно, — вроде бы расслабляется Васька. — А теперь пей свои таблетки и иди в постель. Тебе нужно отдыхать. Уж не знаю, чем таким меня накачивает Чернов, но, после горсти колес, спать хочется пиздецки, а полностью провалиться в сон не получается. Пока валяюсь, сквозь дрёму слышу, как Вася запускает стиралку, звенит посудой, шелестит водой, что-то жарит и варит… Хозяйничает, короче, в моей квартире. Нагло. Как в собственной. Ну, в целом, это и неудивительно. Васька лучше знает, где в моей кухне лежат столовые приборы и сковородки, чем я сам. Отключиться под его копошения удаётся только тогда, когда стиралка вырубается, а в квартире начинает пахнуть ополаскивателем. Не снится мне совершенно ничего. Бархатная уютная темнота обволакивает и засасывает, но ненадолго. В реальность меня вытаскивает трель дверного звонка, и, пока сползаю да ковыляю, Васька успевает открыть. На нём мои тёртые джинсовые шорты. Белая рубашка — его, но галстук Чернов благоразумно снял, а рукава закатал до локтей. Поверх всего этого великолепия — мой чёрный фартук. Волосы забраны под чёрную бандану Власова с огурцами. — Ой, Василий Андреевич, здрасьте! — радостно визжит Арчик, глядя на такого Чернова во все глаза. Честно признаться, даже я Васю в таком виде за двенадцать лет всего раза три наблюдал. — Добрый день, Сорокин, — кивает Васька, отступая на шаг. — А Вы здесь какими судьбами? — окидывает его оценивающим взглядом и, естественно, остаëтся недовольным. Оно и ожидаемо. Арти своему стилю не изменяет. Сегодня он в неоново-розовой футболке, сиреневой фланелевой рубашке в стрëмную свекольную клетку, в любимых драных джинсах и малиновых кедах. — Я тут это… — смущённо начинает Артур, розовея щеками и прикусывая губу, скидывая с плеча увесистый малиновый рюкзак с десятком пушистых брелоков, разноцветных ленточек и всякой анимешной лабуды. — Твоего студента я на днях обнаружил в своей постели, — усмехаясь, решаю прийти на помощь и сразу переключаюсь на Арчика: — Заходи, мелкий. Кофе будешь? — Это не то, о чем Вы подумали! — в панике пищит Артур, алея, как маков цвет. — Миша, я принес тебе книги! — мечется взглядом от меня к Ваське и обратно. — А откуда Вы знаете, Сорокин, что я подумал? — скептически начинает Чернов, включая всю преподавательскую напыщенность, на которую только способен. Напыщенность хреново сочетается с босыми ногами, моими рваными шортами, банданой и фартуком, и мне делается смешно. — Кофе будешь, — решаю за Арчика я и хромаю в сторону кухни. — Идёмте, что ли, покурим, и выключи профессора, Василий Андреевич. Я расскажу тебе сказку о том, как Деня притащил в мой дом Арчика. Запоздалый вопрос, почему Сорокин без Лилька, бьётся на задворках сознания мотыльком вокруг керосинки, но я не озвучиваю. Артур, продолжая пылать рожей, кидает свой рюкзак под стул в кухне, страдальчески смотрит на меня и жалобно спрашивает: — Можно сигарету? — Нельзя, — Васька сгребает валяющуюся на столе пачку и прячет в карман фартука. — Курить вредно, Сорокин. В Вашем возрасте — тем более. Арчик тушуется, весь сжимается, скукоживается и краснеет ещё гуще. А Вася тем временем ставит кофе, насыпает Артуру тарелку супа с фрикадельками, тарелку пюре с котлетами, ставит перед ним миску овощного салата, наливает стакан апельсинового компота и, накрыв булкой, пододвигает поближе. — Завтракайте, — говорит приказным тоном, скрестив руки на груди. — Скоро обед уже. — Василий Андреевич, неудобно… — начинает Артур смущённо, желудок его урчит на всю кухню, Сорокин смущается ещё сильнее и, кажется, готовится с места скакнуть в какое-то другое измерение. — На потолке спать, — чеканит Васька, пододвигая к нему тарелку. — Приятного аппетита, — и переключается на меня: — Мишка, есть будешь? — Кофе буду, — улыбаюсь, глядя, как бедный Арчик, ужасно смущаясь, тем не менее, наворачивает за обе щеки. — Так тебя интересует занимательная история моего знакомства с твоим студентом? — Удиви меня, Зорин, — хмыкает Васька, усмехаясь. — Но учти, что, после знакомства с твоим Денисом, это — почти невыполнимая задача. — Я попробую, — чувствуя, как губы сами собой растягиваются в наглой лыбе, забираю чашку из рук Чернова и начинаю: — Нет повести печальнее на свете, чем повесть о минете в туалете. Арчик давится, заливаясь краской, суп идёт у него носом, а фрикадельки встают поперёк горла. — Ну-ну, не стоит так нервничать, голубчик, — Васька похлопывает его меж лопаток, подаёт салфетку и поворачиваясь ко мне, говорит строго: — Не смей смущать ребенка, Зорин, и давай как-то ближе к сути. Пристыженный, я с тоской смотрю на парующий кофе и, заранее задавив в себе желание спиздануть какую-то хрень, мысленно повторяя: «Чернов — не Власов. С ним так нельзя!» — печально, чинно, исключительно по-взрослому, начинаю рассказывать историю нашего с Арчиком знакомства. Пока рассказываю, довольно сухо и скучно, Арчик краснеет, бледнеет и скукоживается ещё сильнее, не забывая при этом исправно жевать и звякать ложкой о тарелку. Удивительная способность. Он успевает доесть быстрее, чем я заканчиваю рассказ, и мы перемещаемся в спальню с кофе. Меня Чернов загоняет на кровать, кидает на пол пару подушек, они с Арчиком устраиваются, развалившись на ковре у моих сансевиерий и шеффлер, и я продолжаю. Выкладываю всё — с первой до последней минуты — и Васька хмыкает, а Артур округляет глаза, краснея ещё сильнее, хотя, казалось бы, куда ещё?.. — Значит, экзорцист, — тяжело вздыхает Чернов, переводя взгляд на Арчика, когда я заканчиваю. — Деньги, я так понимаю, нужны позарез. Что делать будем, пока ищем Вашего покусанного соседа? — Я… — мямлит Артур, краснея, опуская голову и занавешивая лицо крашеными прядями. — Я денег не возьму! — выпаливает он, кажется, мечтая провалиться сразу не в квартиру Клавдии Петровны, а в подвал, чтоб наверняка. — Я и не предлагаю вам деньги, Сорокин, — улыбается Васька, включая весь свой шарм и растягиваясь на ковре. — Я предлагаю вам сделку. Полтинник за каждую выполненную практическую по моей дисциплине. Что скажете? — А за кого писать надо? — моментально оживляется Артур, удивительным образом резко прекращая краснеть. — За себя, конечно, — усмехается Чернов, бросая взгляд на часы. — Я — собираться, а Вы пока обдумайте моё предложение. У Вас там, медиум, хвостов — как у кицунэ. Рубить — не обрубить. — А это в какой валюте? — опомнившись, орёт вслед Арчик, когда Васька уже скрывается во тьме коридора. — В долларах, конечно, — доносится оттуда. — До евро качество Ваших практических, право, не дотягивает, Сорокин. — Я сейчас сдохну, — беззвучно шепчет Арчик, утыкаясь лицом в ковёр, и в этот момент щёлкает замком входная дверь.