Медиум: за завесой

Денька возвращается в три часа ночи, и от него так разит болью, чувством вины, усталостью, сексом и чужим парфюмом, что я, находясь за две комнаты, порываюсь открыть окно, но пульсирующая болью нога и разлëгшийся на ней урчащий Кальцифер не пускают. Власов удивительно тихо скидывает куртку и надолго скрывается за дверью ванной, а когда выходит, сразу юркает в зал. Ко мне ночевать не приходит. Скрипит диваном и тихо матерится. В четыре ноль семь я, ёрзая в постели и мучаясь от боли, набираю сообщение Лиле: «Ты умеешь водить?» В половине седьмого открываю глаза, когда за Денисом щёлкает замком входная дверь. Спалось очень хреново и мало, если не сказать, что вообще не спалось. Опухшая посиневшая рука под лонгетом чешется так, что её хочется разодрать до крови, а ещё, сука, болит и дёргает. Но это — не смертельно. Голова кружится, и общее состояние являет собой что-то среднее между жаром под сорок и жёсткой алкогольной интоксикацией. В общем и целом — мерзко. Но и это не самое страшное. Раздавшаяся посиневшая нога, за ночь расцветшая новыми красками и оттенками, мало того, что не хочет помещаться в тапок, так ещё и не даёт на себя встать. Матерясь и подвывая я, прикусив губу, скачу по квартире, как подстреленный кенгуру. Быстрее к холодильнику, быстрее ширнуться, и чтоб побыстрее отпустило. Такое себе состояние, в котором отчасти начинаешь понимать конченых наркуш. А ещё от собственной беспомощности тянет проблеваться. Или от сотряса. Это неточно, если что. Я даже затрудняюсь определить, от чего тошнит сильнее. На столе обнаруживаются тарелка печенья, шоколадная паста и грейпфрутовый смузи. Последнее удивляет меня особенно. Смузи заходит, как дети в школу. Чудеса с напрочь отсутствующей логикой, но, после взбитого грейпфрута, тошнота отступает. Я жру салат прямо с пучка, заедаю его лимоном, и где-то ближе к основанию куста понимаю: хорошоо́оооо! Лиля приезжает через час, и прямо-таки сияет ангельской благодатью, белой блузкой и алым пиджаком в цвет помады. Я на её фоне — чмо чмом. Как-то худо-бедно побриться трясущейся рукой успеваю, но результат напоминает что-то среднее между еблом алкаша с затяжного запоя и мордой дворового кота под конец апреля. Лилька застывает в дверном проёме, как памятник свету и человечности на пороге армагеддона, окидывает меня изучающим взглядом, поджимает алые губы и с напускным сочувствием интересуется: — Стригущий лишай? — язва пернатая. — Нет, — тяжело выдыхаю, шлëпая обратно в ванную. — А что такое? — продолжает она тем же тоном. — У тебя внезапно отключили свет? — Больно просто, — веду здоровым плечом и хромаю за дверь. — Вам, эфирным, не понять. Подожди, мне ещё в душ надо. Душ занимает минут сорок, и после него я всё равно чувствую себя липким от холодной испарины. При помощи чуда, не иначе, Лилёк заталкивает меня в рубашку. Штаны, не без упоминания всех матерей, известных роду человеческому, я натягиваю сам. С носками всё гораздо хуже. Во-первых, посиневшая нога в носок лезть отказывается. Во-вторых, отвечает на любое касание такой вспышкой боли, что перед глазами рассыпается ебучий новогодний фейерверк. Лилька издевается надо мной, стоически кряхтящим, мычащим и грызущим губы, минут пятнадцать. Потом отшвыривает носок прочь, сдувает светлую кудрявую чёлку со взмокшего лба и решительно выпрямляется. — Да ну нахуй! — выплёвывает она, и у меня случается разрыв шаблона, потому что, с таким выражением лица, ей сейчас не хватает только пакета семок, линялой футболки и адидасовских спортивок. — Давай так, — ангел решительно бухает передо мной кроссовки. — Как — так? — скептически хмыкаю, прикидывая размеры опухшей ноги и, собственно, несчастной кроссовки, и понимаю, что где-то у нас с Лилей недопонимание относительно габаритов. — Вот так, — Лиля рукой в воздухе изображает непонятное мне движение. — Суй. — Давай реалистично оценим ситуацию, — миролюбиво предлагаю я. — Она не влезет. — Ты в спальне такой же оптимист? — брезгливо морщится Лилька и, психанув, уходит в кухню. Спустя три часа бестолковых метаний, шипения, стенания, отборного мата, заунывных мольб и проклятий, мы — поразительно, блядь! — готовы выдвигаться в шестнадцатую медсанчасть. На дворе тепло, солнечно и зелено. Распушив перья, голуби под подъездом воркуют, ища любую самку своего вида, готовую размножаться. С воем, матами и Лилей, придерживающей меня за ворот рубашки, долго и мучительно спускаюсь и, минут через пятнадцать после выхода, со вздохом плюхаюсь на переднее пассажирское. — Из твоего демона просто чудовищный хранитель, — делится наблюдениями Лилька, заводя мотор. — Он даже не заглянул к тебе ночью? Даже не почувствовал, что ты травмировался? — Очевидно, нет, — глухо цежу, закуриваю и отворачиваюсь к окну. Мне не нравится то русло, в которое утекает наш разговор. — Я всегда чувствую Арчика, даже если это простая царапина, — ангел не замечает или делает вид, что не замечает моих негативных эмоций. — Он был занят, — всё-таки говорю, едва не подавившись сигаретой, когда Лилька обгоняет «Мазду» и орёт в окно: — Смотри, куда прёшь, еблан косоглазый! Поворотники включать надо, блядь! — выдыхает, тоже закуривает тонкую женскую сигарету, моментально заполняя салон удушающе-сладким запахом вишни, и, переключаясь на меня, вроде расслабляется. — Чем же это он таким был занят в нулевом измерении — где его непосредственная работа — следить, чтоб ты шею не сломал! — что не заметил, как ты, совершив кульбит над прихожей, красиво пизданулся, прошибив себе башку и сломав ногу в процессе приземления? — Где ты слов этих набралась? — с театральным ужасом ахаю я. — Артурчик, — усмехаясь, пожимает плечами девушка, пересекая трамвайные пути и сворачивая в знакомый переулок. — Но ты тему не меняй. Я задала вопрос. — У него тоже есть свободное время, — неосознанно копирую её движение, глядя на вытянувшиеся свечки каштанов вдоль тротуаров. — Он гулял. Имеет право. Он не привязан ко мне. Чем был занят — не знаю. Денис передо мной не отчитывается. — Распиздяй твой Денис, — Лилька выбрасывает окурок и сворачивает на территорию медсанчасти. — Не считай меня сукой, Миша, но, по-моему, ему так глубоко насрать, что с тобой происходит, что это даже смешно. Он тебя не бережёт, а должен. — Он никому ничего не должен, — с раздражением выдыхаю, когда она паркуется под черёмухой. — Должен, — холодно произносит Лиля. — Это его работа, — покидает салон и, обогнув машину, помогает мне выбраться. Спустя минут сорок мы, наконец, сидим под кабинетом Димы. Лиля скучающе изучает свой маникюр и незаметно щёлкает пальцами, то и дело меняя цвет лака, пока мимо нас снуют врачи и ковыляют пациенты. Днём медсанчасть выглядит не так зловеще, как ночью. Окна открыты, весенний ветерок шуршит листвой лировидного фикуса, приносит отзвуки птичьего щебетания, а также аромат черёмухи и нарциссов со двора. С тоской смотрю на фикус и думаю, что надо бы незаметно спиздить листок. От скуки примеряюсь, раздумывая, какой именно. Пока мы сидим, Лилька успевает попробовать алый, вишнёвый, кровавый, бордовый, сливовый, фуксию и ядовитый, откровенно барбячий цвет. Брезгливо морщится, останавливается на кровавом и утыкается в телефон. Я тоже утыкаюсь. У меня двадцать восемь пропущенных от Васьки — и это плохой знак. «Зорин, чем ты занят, позволь узнать» — гласит первое всплывающее сообщение. «Что за вздор у вас там происходит?!» — прилетает следующее. «Поговори со мной, Миша!» — требует Чернов. «Я у травматолога» — пишу ему, отправляю и прислушиваюсь к копошениям за дверью заветного кабинета. «Нет времени объяснять. Освобожусь — наберу» — шлю, и как раз в этот момент из кабинета Димки выкатывается сияющая дородная тётя. Продолжая благодарить, она едва не кланяется раз пять в дверях и всё-таки уносит свои массивные телеса прочь по коридору. — Иди, — кивает Лилька на захлопнувшуюся дверь, изобразив на лице незнакомую непонятную гримасу. — Если что — ори. Я тут же приду на помощь. Встаю, морщась от боли, одëргиваю рубашку и, сделав глубокий вдох, ковыляю в кабинет. Дверь за мной захлопывается, отрезая от внешнего мира, и все посторонние шумы стихают. У Димки, оказывается, в кабинете лёгкий полумрак из-за кроны вековой ивы, растущей под окном. Солнечные лучи только кое-где пробиваются сквозь листву, зайчиками скача по полу. Здесь прохладно, удивительно тихо и… Пахнет. Не больницей, не хлоркой, не обеззараженным воздухом, а самим хозяином кабинета. Пахнет кофе, шоколадом и «Эгоистом». — Добрый… — Димка отрывается от записей и изображает удивление — именно изображает — слишком наигранно всё. — Миша? — Привет, — виновато улыбаясь, ковыляю к столу. — Что опять? — Дима смотрит строго, оставляет бумаги и помогает мне устроиться на стуле. — Что стряслось всего за одну-то ночь? — Я упал с табуретки, — признаюсь честно, но Димка, застыв за спиной, только скептически хмыкает и, я клясться готов, носом тянет воздух. — Ну, хорошо, хорошо, — тяжело выдыхая, сдаюсь без боя. — С табуретки, которую я выпер на табуретку, на которую вылез сам, чтобы стащить коробку с антресоли. — Картина начинает проясняться, — Дима жёстко перехватывает меня за шею, зарывается в волосы обжигающе-холодными пальцами свободной руки и недовольно цокает языком. — А где же, позволь узнать, был твой д…руг? — обходит меня и присаживается на край стола, пытливо заглядывая в глаза. — Где-то, — пожимаю плечами, выдавливая из себя улыбку. — Ладно, к чёрту, — Дима быстрым мазком языка оглаживает большой палец, лучезарно улыбается и хмыкает. — Четвертая отрицательная? — Как ты?.. — только и выдыхаю, охуело хлопая ресницами. — Дар, — с усмешкой отзывается мой доктор. — Ты лучше скажи мне, как ты. Как рука? — Лучше, чем нога, — тоже усмехаюсь, выдвинув левую поближе, и Дима только качает головой, присаживается на корточки, а затем легко, быстро как-то дотрагивается. Я вою так, что, кажется, перепуганное вороньё вспархивает с деревьев в больничном дворе. — Ну, красавчик, — улыбаясь, качает головой Димка и возвращается за стол. — Так, рентген, КТ, потом обратно без очереди, — поднимает голову от бумаг и, сверкнув глазом, улыбается уголком губ. — Ты со своим д…ругом, или приехал на такси? Проводить есть кому? Медсестра, кресло? — На кой? Я с другом, но с другим, — улыбаюсь в ответ, забирая у него листок. — Проводят, не переживай. — Шуруй, — выдыхает Дима. — Занимательный случай, блядь. Как выясняется, разуваться больно. На самом деле, не только разуваться. Я весь болю — и это очень замедляет движения. Пока прохожу КТ, Денька звонит шесть раз, но мне совершенно не до него. Лиля носит за мной куртку и планшетку, обречëнно пыхтит и следует из-под кабинета под кабинет. Люди есть, хоть и выходной день, причём сползаются со всех концов города, потому что травматолога можно поймать только здесь и в БСП. Ближе к полудню, собрав все необходимые снимки и бумажки, я возвращаюсь к Диме. — Ну, что тебе сказать, орёл?.. — хмыкает он, стоя спиной ко мне и разглядывая снимок в тусклом свете, пробивающемся сквозь ивовую листву. Ковыляю к нему и тоже пытаюсь разглядеть, что там, но ничего смертельного не нахожу. — Трещина? — спрашиваю негромко, заглядывая через плечо. — Нет там никакой трещины, — улыбается Димка, убирает снимок и возвращается к столу. — Это только в проктологии есть трещина, а в травматологии — перелом. В твоём случае — плюсневой кости. — Доктор, я умру?! — картинно ахаю, хватаясь за сердце и стараясь не заржать. — Конечно, — Димка отвечает улыбкой. — Лет через пятьдесят. А пока придётся пожить и помучиться. Гипс, Мишань? — А может, без этого, док? — брезгливо морщусь, косясь на распухшую синюю лапу. — Можно и без этого, — тяжело выдыхает Дима. — Тогда тугая повязка и минимум телодвижений. Чтобы ты больше, блядь, ничего себе не сломал. Я вообще удивляюсь, как без сотрясения обошлось. — Ты намекаешь, что я могу это исправить? — улыбаюсь, забирая у него пару протянутых листков. — Хорошо, когда человеку есть, к чему стремиться, — качая головой, Дима окидывает меня всего взглядом. — Ты сможешь сам перетянуть эластичными бинтами? Только так, Миш, без фанатизма. И не бегай по дому особо. Вообще не бегай. Лежи, книжечки читай, ковыряйся в интернете, пересмотри «Игру престолов» — займи себя чем-то, — подаётся вперёд и накрывает запястье моей руки с зажатым рецептом прохладной сухой ладонью, заглядывает в глаза и серьëзнеет. — Хочешь, я заеду после работы? Ты один живёшь? — Нет, — улыбаюсь, качаю головой и высвобождаю руку. — Живу я не один, так что твой визит после работы совершенно необязателен. Не беспокойся. Не помру. Подать стакан воды, шприц с диклофенаком и ноутбук у меня есть кому. — Замечательно, — мой врач продолжает улыбаться, но что-то в его улыбке неуловимо меняется. — Тогда до пятницы. Мой номер внизу на рецепте, если что. Сойдёт отëк — приезжай. Если что — звони. Мы прощаемся, и я с облегчением покидаю кабинет. Какой-то у этого Димы взгляд… Не знаю. Липкий, что ли?.. Никак не могу понять. Нет, Дима очень обаятельный, привлекательный, прёт, как танк по степи, и берёт, наверное, этой своей оглушительной открытостью рубаха-парней. Но есть в нём что-то такое… Что-то, что мне никак не удаётся ухватить за хвост, классифицировать и наградить названием. От этого чего-то холодок пробегает по спине, но кровь в жилах не стынет. Это не отталкивает, скорее, вызывает интерес. Но что это — я не имею ни малейшего представления. Лилька завозит меня сначала в аптеку, после — домой, периодически поглядывает на часы и, под мои глухие стоны, недовольно бинтует ногу, периодически приговаривая: — Плохая идея, Миша. Твоё исчадие меня учует, как только войдёт в подъезд. Мне надо уйти, а тебе надо проветрить квартиру. И вся наша затея — бред. Он увидит. Он заметит. Он всё поймёт. Она уходит ближе к двум, а я, открыв все окна в квартире, ухитряюсь вкатить себе диклофенака, плюхнуться на диван с чашкой нимесила и раскрыть «Сердца трёх» на хрен знает какой странице очень вовремя. Входная дверь щёлкает замком, и Денька шагает в квартиру. — Привет, Зорин! — орёт он из коридора, треща липучками и что-то бросая, судя по звукам, опять на обувницу. А я лишь довольно улыбаюсь в чашку нимесила и переворачиваю страницу, потому что — нет. Нихуя. Совершенно нихуяшеньки Денис не понимает. Из нас двоих эмпат — я. Никак не он. И он не чувствует моей боли. Он не замечает, что что-то со мной не так. — А чем тащит? — хмурится, заглядывая в комнату, и я с тоской понимаю, что замечает, но не то. — Почему ангельским духом пахнет и этой приторной «Потерянной вишней»? Здесь снова была эта пернатая? — Спросил у меня пернатый, — тихо хмыкаю, убираю книгу на край стола и, вставая с дивана, стараюсь не морщится; диклофенак с нимесилом помогают, притупляя боль, но не убирают совсем. — Заходила узнать, как я. — В хате проветри, — брезгливо морщится Денис, покидая комнату и на ходу скидывая куртку. — Задохнуться можно нахуй. Фубля. Нахера столько на себя лить? Смрад ладана, исходящий от перьев, никакие духи всё равно не забьют. — Но твой запах серы забивают же, — улыбаюсь, стараясь не хромать, и следую за ним. — Потому что я тщательно чищу перья, — самодовольно улыбается Денька. А я с облегчением выдыхаю. Не обратил внимания. Не заметил. Купился. И умничек. Его ор, пополам с жалостливыми взглядами, сейчас я просто не выдержу, а впереди ждёт ещё вечерний квест с поиском артефактов и бродилкой средь руин.