Медиум: за завесой

Как выясняется, моего травматолога зовут Дима, и он такой в доску свой, что становится даже немного неловко. Обращается он исключительно на «Ты», постоянно улыбается и, пока говорит со мной, я успеваю насчитать сорок три веснушки на его переносице. Деня сидит на кушетке у стены и недовольно скрипит зубищами, но это удаётся успешно игнорировать. Думаю, в этом немалая заслуга моего доктора. Есть в нём что-то необычное. Какой-то шарм, что ли. Что-то не по-человечески завораживающее. Наверное, так умеют сирены, эльфы и феи из старых шотландских преданий. Он даже чем-то похож, наверное, на них. Правда, костюм у него синий рабочий, а не зелёная тройка, и шляпы нет. Зато завораживающий эффект есть. Мне делают рентген, КТ и, после наложения лонгета, Дима, лучезарно улыбаясь, буквально освещая этой улыбкой весь кабинет, говорит: — Ну, смотри, Мишань, пару дней проходишь, потом отёк сойдёт, сменим на гипс. Начнёт ныть — хлебни нимесильчика. Начнёт болеть — ширни диклофенак. — Прямо в руку? — округляю глаза, прекрасно понимая, каким дебилом сейчас выгляжу. — Прямо в ягодицу, Миш, — улыбается мой доктор. — Сам справишься, или номерок девочки дать? — Справлюсь, — киваю, с усмешкой косясь на Власова на кушетке, демонстративно скрестившего руки на груди и пытающегося прожечь врача взглядом. — Если что, у меня есть народные умельцы… — Умельцы — это хорошо, — продолжает улыбаться Дима, выписывая рецепт. — Смотри, я тебе свой номерок тут внизу пишу. Если что — звони в любое время. Ну, вроде, всё должно обойтись, ничего страшного у тебя там нет, но человеческий фактор есть всегда, так что, уж пожалуйста. И ещё. Если рука сильно опухнет, лонгет можно снять. — Спасибо, — говорю я доктору, мы прощаемся до вторника и выходим с Денькой из кабинета. — Что с тобой? — спрашиваю, пока спускаемся по ступенькам, но мой демон стойко молчит. — У тебя вид такой, будто ты наждачки нажрался. — Он не понравился мне, — просто говорит Денька, огибая перила. В коридоре у запасного выхода нас уже ждут Арчик с Лилей. — Ну, что там? — подаётся ко мне перепуганный Сорокин. — Ну, что? — улыбаюсь, пожимая плечами. — Рентген, КТ, лонгет до вторника, а потом, сказали: если не посветлеет обратно — ампутация, — и тут же получаю смачный подзатыльник от Дени. — Форточку захлопни, придурок века, — выплёвывает он недовольно. — Слова материальны. — Кто тебе на хвост наступил, демон? — скептически хмыкает Лилька. — Травматолог Димочка, — брезгливо морщится Денис. — Мне вообще кажется, что он интерн. Ему точно можно доверять людей? — День, а тебе точно можно доверять водить? — не выдержав, скептически хмыкаю я. — Лично мне Дима понравился. — И это — одна из причин, по которым он не понравился лично мне, — Денька открывает дверь во двор, всех пропускает и нагоняет меня. — Ты на него так смотрел, как на… — задумывается вроде, прикусывает губу и выдыхает сквозь зубы. — Как на кого? — чувствуя, как злость подбирается неприлично близко, едко осведомляюсь я. — Как на новую гитару в пятнадцать, — недовольно кривится Денис. — Мы многое пропустили? — улыбается Арчик, плюхаясь на заднее сидение машины. — Нет, милый, — Лилька забирается следом. — Только как Мишка подкатывал к врачу. — Я не подкатывал! — моментально взвиваюсь, плюхаюсь на переднее пассажирское, хочу скрестить руки — и… Не могу, блядь. — Пока не подкатывал… — сладко тянет Лиля, утыкаясь подбородком в сидение. — Он просто врач! — сам не знаю, что делаю. Оправдываюсь, что ли?.. — Просто приятный. — Поэтому-то ты и смотрел на него так, будто сожрать хотел, — Денька, издеваясь над моей машиной, заводит мотор и лихо выруливает со двора. — Что он понаписывал тебе? Дай почитать. — Ты за рулём, — напоминаю, прижимая рецепт к груди. — Насрать, — Деня прикуривает, почти рыча. — Дай! — Чтобы ты нас всех угробил? — ехидно хмыкаю, укладываю листок на колени и, нащупав пачку сигарет в кармане, тоже закуриваю. В салоне повисает гробовая тишина, и Артур незамедлительно пользуется образовавшейся паузой: — А с Колькой что делать-то будем, ребят? Аренда же, ну. — Надо вернуться на завод и досмотреть, кто его покусал, — пытаюсь пожать плечами, но, сука, больно. — А, то есть сегодня ты не насмотрелся?.. — ядовито ехидничает Денька. — Надо вернуться, — твёрдо повторяю я. — Завтра. Сегодня уже не смогу. — У меня завтра смена, — виновато сообщает Арчик, весь сдуваясь. — И у меня, — Денька стряхивает пепел за окно и сворачивает у старого Дворца культуры. — Эй, светлые, вас домой? — Давай вместе, — предлагает Лиля, ладонью отмахиваясь от дыма. — Нет! — хором рявкают Сорокин и Власов. — Давайте после работы, — продолжаю настаивать я, и Денька неохотно сдается: — О’кей, darling. Мы завозим Лильку с Арчиком, заезжаем в аптеку и супермаркет, и возвращаемся к себе. Я звоню руководителю, сообщаю радостную весть, начинаю извиняться, и извиняюсь, пока Денька открывает дверь, пока разбирает пакеты, пока ставит чайник и недовольно расхаживает по квартире. Он весь буквально искрится недовольством, пока Тоня Ивановна ахает, вздыхает, причитает, брызжет слюной в телефонную трубку и рекомендует приложить к больному месту картошку. Себе бы она её к больному месту приложила — к голове, блядь. На автопилоте благодарю свою маразматичку, прощаюсь и сбрасываю вызов, наблюдая, как Денька с остервенением завязывает фартук, выуживает из холодильника борщ и, брезгливо взглянув на содержимое кастрюли, констатирует: — Будем реставрировать. Он весь — сплошной сгусток тёмной энергии. Деня. Не борщ! И это — не комплимент, если что. Денис чем-то напоминает сейчас помесь злобного хорька с дикобразом. Не скажу, что это радует или забавляет. Нет. Мне невкусно. — День, — зову негромко. — Ночь, блядь, — как ящерка, шипит он. — Что такое? — выдыхает уже спокойнее, наваливает половником рагу с капустой в небольшую кастрюлю, ставит на комфорку и, подумав немного, разбавляет закипевшей водой из чайника. — Драников хочется… — продолжаю тем же тоном, напрочь игнорируя его колючки и попытки плеваться ядом. — У нас пять литров борща, — со смешком фыркает Деня, вроде немного расслабляясь. — Будешь борщ, — не спрашивает — утверждает, колотит мне нимесил и бухает чашку на стол. — На, выпей. — Спасибо, — отпиваю глоток, морщусь и отодвигаю чашку. На вкус — как парацетамол, разбавленный кипятком и лимонным соком. Гадко. — Я тебе нужен? — Денька у мойки звенит посудой, наливает борща, подаёт мне тарелку, сметану и ложку. — В смысле? — я хмыкаю, нехотя склоняясь над содержимым тарелки. — Ну, я тебе сегодня вечером нужен? — Деня делает затяжку, вертит сигарету в пальцах и переводит взгляд на окно — там заходит гроза. — Мне уйти надо. Когда вернусь — не знаю. — Опять твои заезды, — невесело усмехаюсь, хрущу капустой и запиваю борщ нимесилом. — Иди, конечно. Я тут не пропаду. Власов собирается недолго. К моменту, когда я пытаюсь вымыть тарелку свободной рукой, выходит, уже одетый в чёрные джинсы и изумрудно-чёрную гипюровую рубашку, и прёт от него парфюмом так, что ошалеть можно. Уходит он в ночь под первый раскат грома. Ферик, пытливо мяукнув, сначала заскакивает ко мне на колени, потом на стол, потом заглядывает в глаза и нагло укладывается поверх лонгета. Тяжело вздыхаю, почëсываю кота за пушистым чёрным ухом и наблюдаю, как крупные капли разбиваются о стекло. На душе почему-то мерзко так, словно кошки скребут. И я даже догадываюсь, что они там закапывают… До десяти брожу по квартире, поливаю растения, стараюсь зачем-то сжать посиневшие опухшие пальцы, морщусь и никак не нахожу себе места. Что-то тянет внутри, закручиваясь тугой пружиной. Больно. Просто больно, но дело не в том, что меня черти со второго этажа кинули, не в переломе даже дело. Не знаю, в чем. Это какая-то другая боль, и она идёт изнутри. Теперь времени на самокопание у меня достаточно, потому… Решительно беру табуретку и волоку её за собой в коридор. Там, наверху, на антресоли есть кое-что, прихваченное мной от тёти Розы ещё перед поступлением. Шаткая табуретка жалобно скрипит под моими семьюдесятью килограммами, покачивается, стонет, но стоит. Топчась на ней, стараюсь дотянуться до заветного клада, заботливо укутанного намертво в скотч и пупырку, но куда там, блядь… Сверху навалены мои старые конспекты из универа, пара библиотечных учебников, пустые цветочные горшки, подпорки, шуруповёрт, набор отвёрток, а поверх всего этого добра — строительный фен. Подпорки валятся, отвёртки падают, конспекты с шуршанием сходят на пол, как кленовые листья на землю в ноябрьском парке. Кальцифер, радостно мяукая, тянет одну из общих тетрадей в зал. Миша, ну, будь ты человеком, выключи долбоебизм, дождись Дениса, попроси… Но нахуя?! Мы ж гордые! Мы ж сильные! Мы выносливые! Мы умные, конечно же! Кряхтя и матерясь, сползаю и иду в кухню за ещё одной табуреткой. Она обнаруживается там же, где и всегда — стоит в углу, угрожающе шуршит на меня шнурком чехла под ночным весенним ветерком. Здравый смысл? Инстинкт самосохранения? Может быть, помахавшая мне ручкой лет в пятнадцать осторожность?.. О чём вы?! Нееее… Миша — самый, сука, умный. А всё потому, что бессмертный. Я Росомаха, блядь! Хотя не, это реплика Дениса. Но оттого не легче. Беру табуретку, ставлю на предыдущую, окидываю данную шаткую конструкцию взглядом и, оценив возможные риски на пятёрочку по десятибалльной шкале, решительно лезу наверх. Табуретки, опасно покачиваясь, в два голоса мне скрипят: «Миша, ты долбоёб!» — но Миша не слышит их. Они же не призраки. Чтобы добраться до коробки, скидываю остатки конспектов, сдвигаю горшки, шуруповёрт, сбрасываю подпорки, шикаю на Ферю, трущегося у ножки нижнего табурета, и, намертво вцепившись в пупырчатый угол, тяну коробку на себя. Кальцифер с остервенением дёргает общую тетрадь, на одном из листков которой стоит табуретка. Снова прикрикиваю на кота, снова, вставая на цыпочки, тяну коробку, а одной рукой это далеко не так просто, как кажется. С помощью ёбтвоюсукамать и даебисьоновсё, коробку я всё-таки сдвигаю. Ферик натужно рычит и что-то с гудением потрошит внизу. Совершенно некстати ебучая отвёртка срывается с антресоли. Я позорно, абсолютно по-бабьи взвизгиваю, живо видя перед мысленным взором маленькую кошачью черепушку, пришпиленную к полу, и чёрный трупик, распластанный по паркету, балансирую на пошатнувшейся табуретке, ору матом, чувствуя, как спина моментально покрывается испариной, но отвёртку ловлю, с облегчением прижимаю к груди, выдыхаю и рявкаю: — Кальцифер, зараза шерстяная, а ну марш в будку! — снова хватаюсь за угол коробки, и в этот момент «Шерстяная Зараза» с радостным «Мряяяууув» выдирает из-под табуретки тетрадь. Ножка скользит по полу, табуретка соскальзывает с табуретки, и вся моя безопасная конструкция летит к ебеням, а сам я — к чёртовой бабушке. Жизнь проносится перед глазами за секунду — и совершенно ничего общего это не имеет с моим сегодняшним полётом на заброшке. Я вижу, как мы с Денисом идём в первый класс, как катаемся по мосту на великах, вижу наши первые затяжки под абрикосами, вижу футбол посреди цветущего луга с воротами из молоденькой берёзки, вижу душный чердак и кружащиеся в солнечных лучах пылинки, вижу Денькины глаза за стёклами очков средь отцветающей сирени, вижу его припухшие губы и покрасневшие щеки, вижу… Блядь, звёзды! Когда со всей дури плашмя падаю на пол, от души приложившись затылком о паркет. — Суууукккаааа! — морщась, тяну, и не успеваю сесть на полу, когда мне на голову прилетает увесистая коробка в пупырке. Лежу. Темно. Больно. Сколько лежу — неясно. Темно не потому, что свет выключен, а потому, что глаза открыть нет сил. Башка, сломанная рука и правая нога пульсируют такой болью, что можно уссаться, но я стоически терплю. Кальцифер рядом жалобно пытливо мяукает и что-то, падла пушистая, лакает. Потом «Падла Пушистая» лижет меня в щёку, в нос, в подбородок, и так жалобно воет, что деваться некуда — собираюсь с силами и сажусь на полу. Зря сажусь. Головокружение и тошнота догоняют мгновенно. Морщусь, коротко жмурюсь, медленно выдыхаю и, поборов себя, пробую ещё раз. Открываю глаза. Всё ещё хочется блевать, но уже не так остро. Всё больше от картины, открывшейся мне, а не от возможного сотрясения. Вокруг… Как бы это помягче охарактеризовать-то?.. Пиздец. Нет. Не просто пиздец. А Пиздец! Во-первых, на паркете, аккурат там, где моя башка неудачно состыковалась с полом, красивая темнеющая лужа сворачивающейся подсыхающей крови, которую с удовольствием лакает Кальцифер. Во-вторых, отвёртки, подпорки, цветочные горшки, разбитые свечи, карты таро, руны, битые банки и сухие травы валяются вокруг, как цветочки, грибочки и чайные чашки в ебучем трипе с Алисой в Стране чудес. Ласковый весенний сквознячок, подхватывая ошмётки недожраных Ферей Денисовичем конспектов, задорно кружит их, с шелестом таская по коридору. — Мрррряяяууу? — говорит чёрный пушистый вредитель, отрываясь от лакания моей крови, и бессовестно зырит в глаза, будто во всём этом пиздецком сраче только я один и виноват. — Ебучий случай, — выдыхаю устало, пробую встать и с матерным воем плюхаюсь обратно на жопу. Нога отзывается такой болью, что перед глазами всё белеет нахуй. Просто, сука, заебись! Ладно, хуле, мы ж из стали! Стискиваю зубы, коротко выдыхаю и поднимаюсь. Стоять больно, но то херня. Ковыляю к холодильнику, выуживаю оттуда диклофенак, нахожу в нижнем ящике кухонной тумбы ленту шприцов, отрываю один, вскрываю зубами, ломаю ампулу, хреначу укол, куда дотягиваюсь, плюхаюсь на стул и закуриваю. Часы на микроволновке показывают половину второго ночи. Сижу, как сыч. Жду, пока диклофенак подействует, и надеюсь, что Деня ещё погуляет там, где он гуляет, пока я не приберу весь этот мандец и не ототру кровь от паркета. Особо лучше не становится, тошнота не проходит, но способность наступать на ногу возвращается. Пока курю, рассматриваю нижнюю пострадавшую конечность, и кажется мне в свете кухонной лампы, что она начинает синеть и отекать, но расстраиваться некогда. Кое-как сгребаю мусор и, пока гребу, матерясь, кряхтя, борясь с тошнотой, нахожу то, за чем, собственно, попëрся на антресоли. Спиритическая доска в коробке обнаруживается среди осколков стекла и горы битых свечек. Как выясняется, мыть полы со сломанной рукой и, гипотетически, ногой — то ещё удовольствие, но я, поминутно отгоняя Кальцифера, как-то справляюсь. Помыться оказывается куда сложнее. Перепачканную кровью футболку стираю в холодной воде в тазу, и на это мой организм реагирует ещё нормально, а наклонить башку над раковиной, чтобы помыть, не получается. Тошнит меня просто пиздец как, ещё и ванная начинает вращаться перед глазами. Выход нахожу быстро. Заползаю в пустую холодную ванну, плюхаюсь жопой на эмаль и, врубив душ, наблюдаю, как по ней стекают багровые струи, при этом не забывая отклячивать переломанную руку. После водных процедур башка кружится ещё больше, нога, пульсируя болью, распухает сильнее и приобретает отчётливый иссиня-чëрный окрас, начиная напоминать чем-то коктейль из виноградной, баклажановой и чернильной краски, щедро приправленный фиалками. Ну, как-то справимся. Зато Денис не придушит меня, застукав на месте преступления. Во всяком случае, сразу… Ковыляю в кухню, кряхтя, постанывая и матюкаясь. Ферька бежит следом, задрав хвост. Колочу себе нимесил, коту наливаю молока, морщусь, откидываясь на спинку стула, думая, как всё это, блядь, объяснить — и решение приходит само. Никак. Никак! Деня не будет орать, если не узнает — ну, так ведь? А как он узнает, если завтра работает? Я просто дождусь, пока он уедет на СТО, а потом поеду в больницу к Диме. Кстати, Дима… Начинаю искать рецепт с его номером, но ни в аптечном пакете, ни среди счетов на тумбе в коридоре, ни среди флаеров на ключнице — нигде не нахожу. И, стоя в полутëмной прихожей, под настойчивый писк кота, понимаю: Деня, сука. Рецепт в его бумажнике. Власов рассчитывался в аптеке.