Черный крест

      Уингфилд пулей влетел в палату Шнайдера. Тот лежал вполне спокойно, только взгляд его был совершенно иной. Не как сегодня утром, вчера или в любой другой день. Словно в самих его зрачках поселилась концентрация паники.       И не зря. Ксено слышал. Не с самого начала, правда. Но застал как возвращение, так и разговор. Проснулся посреди ночи, как знал, что что-то случилось. Хотел было выйти, но голос Асагири сам заставил его остаться и просто слушать. Анализировать, предугадывать следующий шаг и держаться.       Уингфилда разрывало от злости. Злости, страха, чувства несправедливости, список можно продолжать дальше. Во главе стояло ощущение, что все постепенно начинает рушиться. И ладно, если бы это был внутренний мир: держать себя в узде сложно, но можно. Да даже любой его провал на работе не приводил к такому всплеску эмоций. Но когда прямо под носом убегает человек, на которого ты потратил так много — крышу сорвало за секунду.       Ксено плевать сколько сейчас времени, кого он может разбудить хлопком двери и последующими криками. Сейчас это совершенно неважно. Он только что чуть не потерял важную деталь своей жизни.       Смотрит долго. Смотрит пристально. То ли с ненавистью, то ли с беспокойством. Этот взгляд действительно трудно понять. Он присутствовал и в повседневной жизни, но сейчас приобрел новую окраску.       Шнайдера развезло бы на эмоции точно так же, только старая добрая выдержка давала хоть немного сил притормозить.       А слова было чересчур тяжело подобрать. Подходит ближе, вплотную к койке.       — По какой причине ты попытался сбежать? Я делал и делаю для тебя все, что могу. Ты в буквальном смысле получаешь лучшие условия, я даю тебе ту защиту, которая тебе нужна. — Нагибается слегка, приближаясь к Шнайдеру еще ближе, продолжая злостно цедить все слова сквозь зубы. — Тогда какого черта ты попытался это сделать? Я говорил тебе не рыпаться, а ты не просто нарушил общий режим, ты и собственное здоровье подверг опасности! — Вот уже за воротник больничной рубахи хватает, сжимает в кулаках и тянет, заставляя в глаза взглянуть. — Ты не понимаешь, чего ты мне стоишь. Ты должен быть как минимум благодарен за все, что я делаю! Ты мог сделать что угодно: сказать, попросить, но решил бежать, как трус, поджавши хвост. Кто ты после этого?       Шнайдер его запястье в ладони сжимает, сдавливая слишком уж крепко. Не пытается отдëрнуть, наоборот, капканом цепляется, чтоб тот не ускользнул.       — При всей благодарности, док. Не забывай, с кем именно ты разговариваешь. Я ценил и ценю до сих пор все твои усилия. Но подумай и о каждой возможности, когда я мог тебе нанести удар, но этого не делал. Конечно, я ваш пациент, но это не убирает с меня статуса врага. Я мог прикончить тебя хоть тогда, когда ты умудрился уснуть при мне, но я этого не сделал. С твоей стороны было бы отлично проявить ответную благодарность, на крайний случай — уважение, если хочешь так же оставаться невредимым. — Через секунду после произнесенных слов хватка слегка ослабла. Последние фразы действительно были не до конца искренние, так, лишь для пущего эффекта, но… Стэнли действительно имел сотню причин, по которым он мог искренне благодарить доктора. Но разве уход Стэнли не сделал бы все лучше? Нет, правда, как минимум со стороны затрат на лекарства. Асагири действительно прав, видимо Уингфилду это все принципиально важно. Тогда тем более было странно произнести те слова.       Но руку он не убирал. В словах было и много бесспорных фактов. Шнайдер мог. Но не стал.       — А чего ж не сделал? — В глазах вновь эти огни. Хьюстон живой, пылающий, и сейчас на мушку берет саму суть их спора. Знает, что он в выигрыше. — Потому что без меня не смог бы дальше в этой больничке проклятой прожить? Потому что, наверное, больше никто и не придет на помощь? Потому что как Ген, так и Луна помогали лишь по моей указке. Ты ясно должен понимать, что твоя жизнь сейчас продолжается исключительно благодаря мне. — Улыбается в своей манере, сверху вниз смотря. Это столкновение фатальное, показательное. Обнажается суть, желание, правда. Неприятная, непонятная, инородная.       Стэнли так не мог. Кусать кормящую руку — не та стратегия. Нет, он правда не отличался исключительным чувством справедливости, но до конца втаптывать в грязь человека, что отдал многое для него — слишком. К тому же, в словах Уингфилда не было лжи, лишь капля преувеличения. Тот говорит не для красного словца, а констатирует истину, с которой он не имеет права спорить. Хочешь не хочешь, а звание не даст тебе права действовать против морального компаса, особенно, если человеком остаться хочется. Особенно когда от любого противодействия может зависеть твоя жизнь.       А признаться все равно тяжело.       Принимать вину тягостно всегда, не важно, кто ты: простой человек, ребенок или солдат, чью силу закаляли годами. Особенно, когда все эмоции ты проживаешь сам, когда действительно чувствуешь, что ты не на той стороне. А так словечко бросить каждому под силу.       Но как бы иначе? Любой жест, что позволил бы оставить всю ненужную демагогию. Быстро и безукоризненно. И чертовски тяжело. Не только через себя переступает, кажется и через судьбу. Пусть слов сейчас даже в мыслях не будет, он не желает их слышать. Он пропускает это через каждую клетку своего организма, проживая каждый оттенок этого чувства, но давайте слов поменьше.       Опускает ладонь, освобождая руку Уингфилда. Тот не отпрянул, хоть и руки уже на край кровати положил. Он так и собирается молчать?       И Шнайдер молчит. До последнего. Пока снимает с себя жетон, пока держит цепочку, крепко, любуясь в последний раз, после протягивая в кулаке жетон Уингфилду.       А во взгляде непонимание, обеспокоенность. Позже осознание, затем и жалость. Руку протягивает, принимая подарок.       Поводок фатально переходит в руку того, кто действительно имеет право держать его. Единственному, кто по правде ответственен за его жизнь.       И это тяжело. Осознавать, правда, приходится через силу, тем не менее, принимая расклад таким, какой он есть. Американцы не зря прозвали эти жетоны собачьими бирками. Штампуют пачками, заносят номера солдат в документацию как расходный материал. Кто будет решать? Кто оплакивать? Беспокоиться, пытаться спасти и дарить лучшие условия жизни? Чтобы не просто будка была да еда, как могло бы показаться на первый взгляд. А человека видеть. Личность, мнение, чувства, выбор. Мировоззрение, весь жизненный опыт. И желание им поделиться.       И Уингфилд это делал. Соблюдал все, как мог. Конечно, местами жестоко. Безусловно, с больными отголосками. Но разве тут получится иначе? То изначально была идея проклятая. Прокляли Хьюстона еще сильнее после первого истинного человеческого проявления. Хотелось оберегать. Раскрыть всю силу, потенциал. Откинуть любые условия, сходиться мнениями, продолжая думать о тех вещах, о которых ни один так же рассуждать не мог бы. Сохранять все как есть. Желать нести свет.              Перед глазами Шнайдера вновь мелькает огонек. Ксено вновь сигарету тянет к чужому рту, поджигает. А на лице раздражение. От всей ситуации, сцены, самого себя. От застрявших в горле слов, что никак не выйдут, да жить спокойно не дадут. Много хотелось сказать вдогонку, кричать и рычать, доказывая, где чье место и как все должно работать. Но сильнее горло сдавливало желание вину загладить, что от такой реакции образовалась. Конечно, без слов легче. Слова — насилие, разрушающее тишину комнаты и своих мыслей. Слова — яд. Гораздо легче и травиться физически, нежели ментально.              И вообще, он заслужил того, чтобы так же, как Стэнли, отравиться.       Достает и себе сигарету, жмурясь от осознания. Глаза бояться, руки делают. Зажигает, вдыхает, выдыхает. Голова вновь наполнилась ясностью, как в старые добрые. Ну кто бы мог подумать! Сдался все-таки. Открывает глаза наконец, а Шнайдер смотрит с изумлением.       Уингфилд вновь жмурится да пальцами глаза трет, сбивая все напавшие ощущения. Как-то это чересчур сюрреалистично. Подать голос нужно, разъяснить хоть что-то. А что говорить? Только затяжка за затяжкой повторяются, вдох за выдохом образуют их диалог.       — Ты — ответственный за то, что я все еще живу. И это правда, ты сейчас имеешь полное право эту метку забрать. — На жетон указывает, что Уингфилд сейчас крепко в кулаке сжимает. Вновь затягивается, смотря в сторону окна. Солнце там ни следа своего не оставило, даже Луна — и та скрылась, не желая этой сцены видеть. — Я действительно благодарен. Не бывает такого дня, чтобы я не задумался о том, что было бы, если б не вы. Я понимаю ваш гнев, но и мой вы должны так же понять, думаю. Тем не менее, я до последнего переживал тогда о том, как все после моего ухода сложится. — Стэнли щурится на сигарету, успевшую изрядно истлеть, пока он все слова из себя выдать пытался. Пепел стряхивает в тарелку, наблюдая за реакцией доктора.       А Уингфилд сидел, так и не двинувшись. Глаза все так же ладонью прикрывает, не шевелясь и не говоря ни слова. Лишь кулак сильнее сжимает. Цепочка поверхность жетона царапает, издавая характерный скрежет.       — Можешь все же объяснить, почему конкретно ты это сделал? — Встает, пепел так же в тарелку стряхивая. Смотрит, наконец, в глаза Шнайдеру.       — Я услышал, как мимо кабинета проходили люди, против которых я сражался. Осознавать всю ситуацию до конца не получалось, пока не столкнулся с этим вот так. Не знаю, это просто… наверное, не понять, пока сам не столкнешься с этим, но я действительно тогда подумал, что я лишний элемент. Давай прямо, ты тратишь слишком много ресурсов на того, кто является вероятной причиной кошмаров остальных пациентов. — Ухмыляется, не без вины косясь куда-то в сторону. — Ладно, ну правда. Чего толку мне тут рассиживаться, когда я мог бы к своим вернуться? Честно, беспокоился. Но подумал, что ресурсы играют главную роль. Да и к тому же, я толком до конца разойтись тут не смогу, будем честны. Среди всех твоих забот я одна из менее значительных и более затратных.       Хьюстон думает, переваривая услышанное внутри себя, практически не меняясь в лице.       — Я дам тебе больше свободы, Стэнли. Мы могли бы начать восстановление раньше, но ты должен понимать, что после этого понадобится еще пара дней. Но я дам тебе её. Еще немного, и ты снова будешь ходить, я дам тебе больше, чем смогу дать всем остальным. Насчет безопасности — все контролируемо. Мой кабинет прямо за этой стеной, если я не работаю, то сижу там. Если что, Асагири, вон, тоже не дремлет, как мы поняли. Все остальное решим в другой день, с меня хватит на сегодня. Я не буду гарантировать тебе ничего хорошего в дальнейшем будущем, но мы будем стараться. Извергом вечно быть тоже нельзя. — И сам, наконец, усталую ухмылку выдаëт, вспоминая слова Асагири. Предупреждал ведь.       Стоит ли сейчас вообще озвучивать просьбу, чтобы Стэнли спрашивал разрешения, прежде чем что-то делать? Он таким жестом показал, что обязуется слушаться Уингфилда? Осознавать это как-то уморительно. И Уингфилд соврет, если скажет, что он этим жестом не удовлетворен. Диалог все же состоялся. Хромой, бесформенный, но диалог. Какие-никакие выводы сделаны, контакт налажен. Даже как-то… спокойнее стало? Нет, в течение всех этих дней витало это чувство паранойи. Оно неудивительно, но сейчас-то… Сигарета уже стала обжигать пальцы. Точно, вот она, частичная виновница покоя. И стучащего в ушах пульса. А все же показательно. Хьюстон живет. Дышит и чувствует, работая уже не на автопилоте. Сколько продержится? Да черт знает. Даже стратегию составлять нет желания, там по обстановке уже разберемся. Бычок о дно тарелки тушит, улыбку короткую выпуская.       Тихо к окну подходит, открывая на проветривание. Ночной воздух добавляет еще больше живости, заставляя рефлекторно съежиться от свежей прохлады.       Стоит так пару минут, наблюдая за отражением в окне: на улице темнота, даже очертания разглядеть сложно, лишь контуры палаты в отражении видны. Шнайдер тушит окурок, поворачиваясь к Ксено, что уже к двери направляется.       — Давай без происшествий дальше. Спокойной ночи, Стэнли.       — И вам.       Хьюстон закрывает дверь. Оба, по разные ее стороны, выдыхают. Сможет ли Уингфилд сейчас уснуть? Попытаться стоит. Как-никак, он вскочил посреди ночи, так и не успев насладиться сном в полной мере.       Что насчет Стэнли… Ему спокойно уснуть было бы еще труднее. После всего этого действа тело было изнеможденно; не исключено, если скоро он отключится просто так, но… разум не был затуманен усталостью, еще сильнее огонь разжигали размышления. Особенно после такого динамичного дня. Хорошо, бежать смысла нет, это мы поняли. Он, наконец, вышел за пределы той палаты, что для бедного разума, гниющего от однообразия, было прелестно. Асагири дело говорил: в любом месте Шнайдеру угрожает опасность. Здесь, по крайней мере, ее процент снижается.

***

      После того происшествия Уингфилд напрочь вырубился. Ощущение безопасности и расслабленное после никотина тело дало сигнал просто отрубиться, без всяких сожалений и пробуждений.       Теперь стоит, держа в руках эту пачку. Предназначалась исключительно для этого солдата, а вышло… Неприятно осознавать, что ты, Хьюстон, не слишком уж отличаешься от обычных людей. Сила воли крепка, безусловно, но вот тут дала сорваться и вновь вернуться к старым привычкам. Ужасно, Уингфилд. Теперь ходи и трать деньги на эту отраву для себя и своего… пациента. Да называть его пациентом язык уже не поворачивается! И кто он тогда? Какие еще статусы успел заслужить за это время? Друг? Это уже не статус, а гордый титул. Стать другом Уингфилда — это еще постараться надо. Конечно, если для вас есть определенная выгода и хорошие рычаги давления, вас можно назвать пару раз другом, но… Тут дело явно не в привилегиях. Да нет, не друг он. Что-то такое, более высокое, но неосязаемое. Полное уважения и все же непостоянное. "Товарищ" звучит лучше. Начальство может начать смеяться.       Выходит, наконец, с вполне строгим желанием переговорить с Асагири. И, естественно, поблагодарить за помощь.       Тот уже стоял у кухни, только что налив себе кофе, и махал заходящему в комнату Уингфилду.       — Ну и задал ты ему ночью, не думал, что наш дохтур такие речи выдавать может. Романтично вышло, а? Как сам-то себя чувствуешь?       После характерного вздоха и закатывания глаз Ксено налил кофе в свою чашку, трагично хлебнул, оттягивая момент, и зыркнул все-таки на Гена.       — Хохмы убери свои, знаешь, как меня прорвало вчера? Будто бы я ожидал от себя такое. Главное, даже осмыслить толком не успел, вырубился после тут же. — Делает еще глоток и шею разминает. — Даже выспался на удивление, прямо чудеса.       — А я говори-ил. Диалог — очень важная вещь, мы, люди, существа социальные. — С ехидно довольной мордой щебечет.       — Был бы ты человеком, Асагири. — Посмеиваясь, выходит с кухни, рукой показывая идти за ним. — Ты как вообще поймал его? Я проснулся где-то за пару минут до того, как ты его обратно завел.       — Да, впрочем, он говорил то же, что и тебе. Его нетрудно было уговорить: мужик знает, что к чему. Но необычно, знаешь, что он такие причины высказал. Не исключено, что и весь тот лепет — не до конца правда, но тут уж время покажет.       — Согласен. Ну что ж, спасибо за работу. С меня?..       — Я в кабинете у тебя одну книжку интересную заметил…       — Тебе раньше ничего не мешало без спроса брать, знаешь? — Смеются, уходя дальше, в тихие коридоры еще не проснувшегося лазарета.