* * *
Насколько можно было судить, время «шестого часа» уже давно миновало. В зале таверны сделалось чуть прохладнее, однако духота осталась прежней. Посетителей заметно поубавилось, так что за большим столом появилось много свободных мест. Шумная компания матросов тоже исчезла, а их места за отдельным столиком теперь занимали четверо немолодых мужчин в темных, похожих на монашеские рясы ливийских балахонах-асельхамах с откинутыми на спины остроконечными капюшонами. Мужчины негромко переговаривались на непонятном Эвину языке – судя и по их одежде, и по звучанию речи, скорее всего, на ливийском. Еще недавно Эвин не придал бы увиденному особенного значения: ну ливийцы и ливийцы, мало ли живет их в мавретанских городах! Но теперь, после разговора с Моникой, подозрительность его обострилась, и эти четверо не вызвали у Эвина ни малейшего доверия. Впрочем, как ему сейчас казалось, иначе быть и не могло. Монахами ливийцы явно не являлись: ни у одного из них Эвин не сумел углядеть тонзуры ни на темени, ни на лбу. Легионеров они напоминали еще меньше, чем монахов: не годились в воины ни по возрасту, ни по комплекции. Но тогда почему они были одеты одинаково? И почему держались особняком от остальных посетителей? «Да это же колёсники! – осенило Эвина. – Собрались здесь, чтобы провести какой-нибудь тайный обряд!» Первым его порывом было одним махом разобраться со всеми. Непроизвольно Эвин поискал рукой эфес палаша. Не нашел. Окончательно осознал свою безоружность. Это его несколько отрезвило. Увидел наконец: за стойкой никого. Повернулся к Монике. – Где Исул? Говори! – Наверху, наверное... – неуверенно откликнулась та. Затем быстро проговорила: – Нет, скорее всего, ушел... «Веди к нему», – хотел было приказать Эвин. Но не успел. Из дальнего угла внезапно выступила высокая темная фигура. – Всё еще не утихомирился? Зачем тебе хозяин? Яни! Вышибала! О нем-то Эвин и позабыл! А тот подступил к Эвину вплотную, грозно навис над ним. – Монику отпусти! Живо! – С чего бы это? – зло ухмыльнулся Эвин. – Чтобы вы дальше над ней измывались? Но ладонь Моники и правда отпустил. Для того, чтобы перехватить занесенную над ним мускулистую руку Яни, сжатую в кулак. Сейчас Эвин если и не совсем протрезвел, то, во всяком случае, на ногах держался твердо. И, в отличие от того, как это было на кухне, был вполне готов драться. А рукопашному бою военных моряков учили всерьез. Но на сей раз драка не состоялась. Уже в следующее мгновение на Эвине, обхватив его шею, всем телом повисла Моника. Яни, воспользовавшись заминкой, рывком высвободил руку. Тотчас же, оттеснив его в сторону, Эвина и Монику обступили четверо ливийцев – те самые «колёсники» в темных балахонах. Один из них отвел ворот балахона в сторону, показав скрывавшийся за ним медный значок – вовсе не «знак колеса», а овальный жетон с изображением задравшего хобот слона. «Cohors urbana Lixi», – прочитал на значке опешивший Эвин. – Именем базилевса и народа Империи ты арестован, – объявил мнимый «колёсник» на очень правильной латыни. – Следуй за мной, чужеземец! Эвин растерянно кивнул. Мысли сопротивляться представителям власти у него, недавнего офицера военного флота, даже не возникло. – Отойди, женщина, – небрежно бросил второй ливиец Монике и чуть отступил, открывая ей проход. Та чуть опустила голову и с безразличным видом направилась к стойке. Провожая ее взглядом, Эвин зло стиснул зубы. Жгучая обида овладела им: вот, попытался вступиться за горемыку – а ей хоть бы что, даже спасибо не сказала! Дойдя у стойки, Моника вдруг обернулась. И тут Эвин увидел, что лицо у нее красное и мокрое от слез. Он растерянно замер, щеки у него вспыхнули, как у пойманного с поличным нашкодившего мальчишки. «Хорошо, что она никогда ничего не узнает...» – промелькнула в голове сумбурная мысль. – Что стоишь столбом? – небрежно бросил Эвину ливиец с жетоном городской стражи. – Иди давай!* * *
– По-моему, это как раз заезжий дом и есть, – задумчиво вымолвила Танька, показав Олафу на приземистое двухэтажное здание с подпертой тремя каменными колоннами открытой галереей. – Видишь, вывеска: бочонок и кисть винограда. Выходит, там поят вином – ну а значит, наверняка найдется и ночлег. – Тебе виднее, – не задумываясь, откликнулся Олаф. Танька на миг опешила. А затем рассмеялась: – Ты полагаешь, я большая любительница вина? Олаф немедленно смутился, щеки его забавно заалели. – Ты что, Танни... – торопливо проговорил он. – Я не о том совсем... Ты же пол-Придайна объездила, ну и... Да я, по правде говоря, отсюда вывеску и рассмотреть-то не могу! Теперь смутилась уже сама Танька. – Опять я забыла про свое дурацкое зрение... – пробормотала она и опустила глаза. – Извини, пожалуйста! – Не выдумывай, – тут же махнул рукой Олаф. – Это я до близорукости по ночам дочита... Внезапно он запнулся. А чуть погодя удивленно протянул: – Ого... Похоже, там что-то стряслось! Встрепенувшись, Танька оторвала взгляд от земли. Глянула в сторону заезжего дома. – Ой!.. Оказалось, за то недолгое время, пока она задумчиво разглядывала мостовую, перед галереей успели столпиться люди. Сразу бросились в глаза две фигуры в темно-бурых длиннополых одеяниях с высокими остроконечными капюшонами. Чуть сгорбившись, фигуры застыли по сторонам от распахнутой настежь входной двери, и в их странной неподвижности, в совершенно одинаковых позах, в низко надвинутых на лбы капюшонах явственно ощущалось нечто неприятное, даже зловещее – и в то же время неуловимо знакомое. – Девять колец – для смертных... – внезапно сорвалось у Таньки с губ. Олаф тотчас же повернулся к ней. Спросил с недоумением: – Что случилось? – Да это так... – смешавшись, пробормотала Танька. – Детские страхи, в общем, – увидела девятерых в капюшонах... Конечно же, она тотчас же сообразила, что сказала несусветную глупость, и тихо охнув, замолчала. «Хорошо, что тут Олаф, а не Серен... – пронеслось у нее в голове. – А то пришлось бы, чего доброго, объяснять ей про кольца – и неизвестно еще, чем бы это обернулось потом!» Олаф и в самом деле не стал у Таньки ничего выпытывать – то ли вспомнил ее давние рассказы, то ли просто решил повременить с расспросами. Но как бы то ни было, а удивление почти сразу же сменилось на его лице ободряющей улыбкой. – Брось, – уверенно заявил он. – Никакие это не кольценосцы, а просто монахи. И их, кстати, не девять: по-моему, всего-то навсего двое! Танька покладисто кивнула. Гнетущее предчувствие ее, однако, не оставило. Некоторое время она напряженно вглядывалась в почти неподвижные темные фигуры – пока наконец не разглядела у одной из них обрамленный седоватой бородой подбородок. Как ни странно, тотчас же ей полегчало. «Глупость какая в голову лезет! – мысленно отругала себя Танька. – Ну что еще я там могла увидеть – не пустоту же!» – Идем дальше, Танни? – словно издалека донесся до сознания голос Олафа. Танька задумчиво кивнула в ответ, но так и не сдвинулась с места. Вместо этого она ни с того ни с сего, толком не понимая зачем, принялась пересчитывать людей, собравшихся возле заезжего дома. «Три... четыре... пять...», – шептала Танька себе под нос, почти беззвучно шевеля губами. Людей оказалось меньше, чем ей показалось вначале: шестеро мужчин, все немолодые, одетые почти по-камбрийски – в туниках до колен, в длинных широких штанах. Внезапно Таньку охватила нелепая радость: шесть – это ведь не девять! Снова пришлось себя одернуть: сколько же, в конце концов, можно ворошить в памяти детские страшилки! Тем временем Олаф, не пройдя и трех шагов, остановился. Тотчас же он обернулся и с недоумением посмотрел на неподвижно стоящую Таньку. – Монахи небось вина выпить решили, – чуть подумав, заговорил он нарочито беззаботным тоном, – пока отец настоятель... Неожиданно люди, собравшиеся возле заезжего дома, замолчали. Не задумываясь, Танька приложила палец к губам. Шепнула Олафу: – Подожди! Тихо! Тот растерянно кивнул и послушался – тоже замолчал. Тем временем в дверях заезжего дома показалась еще одна фигура в темном балахоне. «Седьмой», – непроизвольно продолжила счет Танька, и сердце у нее тревожно забилось. Между тем человек в балахоне вышел на улицу и неторопливо обернулся к двери. Затем он сделал приглашающий знак рукой. Танька напряженно замерла, всматриваясь в темный прямоугольник дверного проема. – Хм... – тихо пробормотал Олаф. – И правда странно... Вскоре в дверях показалась еще одна фигура – темноволосый мужчина в светлой тунике. Таньке сразу же бросились в глаза его длинные, печально опущенные усы и темный, заросший густой щетиной подбородок. Невольно Танька напряглась: в облике мужчины ей показалось что-то очень знакомое. Но на таком расстоянии даже сидовским глазам не удавалось как следует рассмотреть его лицо. Разъяснилось всё очень быстро. Долго задерживаться на пороге мужчина не стал. Сделав широкий шаг, он ступил на мостовую. Расстояние до него пусть и немного, но уменьшилось. И этого оказалось достаточно, чтобы Танька наконец его узнала. Изумленно ахнув, она метнулась к Олафу. Дернула его за рукав. – Смотри! Это же наш сэр Эвин! Олаф недоверчиво хмыкнул. Затем сощурился, всматриваясь вдаль. И вдруг кивнул: – А похоже. Склонив голову, сэр Эвин медленно двинулся следом за человеком в балахоне. Остальные люди обступили их, загомонили. Танька с недоумением следила за этой странной процессией, не очень понимая происходившее. Пока ей ясно было лишь одно: в заезжем доме случилось что-то нехорошее. Человек в балахоне вдруг остановился, предостерегающе поднял руку. Тотчас же из дверей заезжего дома показалась еще одна фигура в балахоне. – Девятый... – невольно прошептала Танька. – Или все-таки восьмой?.. Олаф не ответил, лишь пожал плечами. А затем вновь устремил взгляд в сторону заезжего дома. – Странно... – пробормотал он чуть погодя. – Ничего не понимаю! – Я тоже не очень понимаю, – неуверенно откликнулась Танька. – Но... Знаешь, по-моему, там что-то неладно! Мне за сэра Эвина боязно. Вопреки ее опасениям, Олаф немедленно кивнул. Затем он показал на нависавшее над забором деревце с густой раскидистой кроной и распорядился: – Вот что. Постой-ка вон там в тенечке! А я к Эвину – попробую сам во всем разобраться. И тут Таньку вдруг охватили совсем уж мрачные предчувствия. – Знаешь, лучше, если я сама пойду к сэру Эвину, – заявила она. – Мало ли как тебя встретят... эти люди! Кольценосцами зловещих обладателей темных одеяний она не назвала поистине чудом: слово так и вертелось у нее на языке. – А тебя? – тут же откликнулся Олаф. – Меня – хорошо, – немного смутившись, ответила Танька. – Я как-никак племянница здешней императрицы. Олаф с сомнением посмотрел на нее и нахмурился еще сильнее. А затем молча покачал головой. «Если не поверят – я им свои уши покажу!» – чуть не брякнула Танька сгоряча. Однако вовремя сообразила: здесь был не Придайн. О необычной внешности племянницы Анастасии местные жители могли просто-напросто не знать. И поди предскажи, что случилось бы, разгляди они Таньку как следует! – Не надо тебе туда, – словно услышав ее мысли, твердо произнес Олаф. Сдержав вздох, Танька кивнула. Олаф одобрительно улыбнулся в ответ.* * *
Дерево показалось Таньке странным, но смутно знакомым. Невысокое, зато с очень густой ярко-зеленой кроной, оно возвышалось над сложенным из крупных бугристых кирпичей забором, широко раскинув красноватые, покрытые жесткими блестящими листьями ветви. С ветвей гроздьями свисали ярко-красные пупырчатые плодики. Танька явно где-то уже видела похожие – то ли в коллекции мэтрессы Анны Ивановны, то ли в саду мэтра Рори. Но ничего больше вспомнить об этом растении так и не удалось. «Ладно, – мысленно махнула она рукой. – Потом у Олафа спрошу». В тени дерева оказалось если не прохладнее, то хотя бы темнее. Солнечные лучи, конечно, сквозь листву пробивались, но голову уже не пекли. И, самое главное, сразу стало легче глазам. Чуть поколебавшись, Танька сдвинула очки на лоб. Затем, отведя ладонью закрывавшую обзор ветку, отыскала взглядом удалявшуюся от заезжего дома группу людей. Конечно же, она сразу разглядела остроконечные капюшоны «кольценосцев» – и, несмотря на жару, зябко поежилась. Тем временем Олаф уже нагонял процессию – и странных людей в темных балахонах, и присоединившихся к ним горожан, и окруженного ими всеми сэра Эвина. Как всегда в последние годы, он пусть и едва заметно, но прихрамывал – всё еще сказывались последствия перелома ноги. Но двигался Олаф быстро и вот-вот должен был поравняться с шедшим позади всех невысоким мужчиной в серой тунике. «Все-таки жаль, что я не пошла с ним», – подумала Танька и вздохнула. В том, что Олаф сможет найти способ вызволить сэра Эвина из плена, она была весьма не уверена. Впрочем, в отношении собственного умения вести переговоры у нее тоже не было особых иллюзий. Но ее, в отличие от Олафа, в свое время хотя бы пытались учить этому искусству. Некоторое время Танька пребывала в напряженных раздумьях – никак не могла решить, как ей лучше поступить: оставаться под деревом дальше или же все-таки пуститься за Олафом вдогонку. На месте ее удерживал даже не столько зловещий облик «кольценосцев», сколько данное Олафу обещание. А Олаф тем временем уже вовсю что-то втолковывал человеку в темном капюшоне – и это было для Таньки невыносимо. Не то что вмешаться в разговор – разобрать в нем хотя бы слово она была не в состоянии: расстояние было слишком велико даже для ее слуха. Всё, что ей удавалось, – это беспомощно всматриваться в удалявшиеся спины и затылки, мрачно наблюдать за мерными покачиваниями острых капюшонов и отчаянно ругать себя за опрометчивое обещание. А вскоре и наблюдать стало не за кем: на очередном перекрестке процессия свернула на боковую улочку и скрылась из виду. И это оказалось последней каплей: силы бороться с собой у Таньки наконец иссякли. Отругав себя в последний раз, она решительно отделилась от забора и сначала быстрым шагом, а потом и бегом пустилась вслед за Олафом. Убежала, однако, Танька недалеко – всего лишь до заезжего дома. – Эй, постой-ка, девушка! – окликнула ее стоявшая перед галереей старуха. – У тебя же всё платье в глине! Танька растерянно остановилась. Первым делом посмотрела на подол платья, но ничего особенного не заметила. Потом провела рукой себе пониже спины, поднесла к глазам ладонь – и охнула. Ладонь оказалась сплошь буро-рыжей от глиняной пыли. – Иди сюда – давай оботру, – сказала старуха скрипучим голосом. Лицо у старухи было морщинистым и темным то ли от загара, то ли от природы. Таньке сразу бросились в глаза выступающий вперед острый подбородок и крупный, совершенно прямой, как у греческих статуй, нос. Одета была старуха в пеструю, заляпанную жирными пятнами тунику явно греческого покроя. И в довершение всего, говорила она тоже по-гречески – правда, не на классическом наречии Софокла и Аристотеля, а на самом обычном койне. «Древняя греческая старуха», – пришло вдруг Таньке в голову. Фраза получилась двусмысленной и оттого забавной. Но смеяться не захотелось. – Спасибо, матушка, – торопливо проговорила она. – Но я очень спешу, мне совсем некогда! Старуха в ответ хмыкнула, покачала головой. Под ее осуждающим взглядом Таньке сделалось неуютно. – Мне правда некогда... – пробормотала она. – Честное слово. И, не дожидаясь ответа, Танька сорвалась с места.* * *
Бежать до перекрестка оказалось не так уж и близко: если считать в гленских мерах, то не меньше метров двухсот – да к тому же еще и в гору. Однако пролетела этот путь Танька на одном дыхании. Зато когда добежала – сразу же обескураженно остановилась. Переулок, в который совсем недавно свернула процессия, оказался совершенно безлюден. По обе стороны немощеной бурой дороги тянулись бесконечные заборы всё из того же грубого, исходящего рыжей пылью кирпича, и нигде не было видно ни ворот, ни калитки. Пару мгновений Танька так и стояла посреди узкой пыльной дороги – тяжело дыша после быстрого бега, вглядываясь вдаль и не веря своим глазам. Затем наконец пришло осознание очевидного: всё, опоздала! Ничего, кроме как дожидаться Олафа в условленном месте, ей, похоже, не оставалось. Пришлось возвращаться. Окинув напоследок тоскливым взглядом пустынный, словно вымерший переулок, Танька пустилась в обратный путь – вниз по склону холма мимо заезжего дома к забору и раскидистому дереву с пупырчатыми плодами. Заезжий дом она постаралась миновать как можно быстрее – опасалась снова повстречать «древнюю гречанку». Вопреки здравому смыслу, сейчас Таньке упорно казалось, что именно разговор со старухой, а не долгое и бессмысленное сидение под деревом, стал причиной ее опоздания. В ее воображении старуха даже представала кем-то вроде гаэльской банши или камбрийской гурах-и-рибин – вестницей бед и неприятностей. И когда «гречанки» перед заезжим домом не оказалось, Танька невольно этому обрадовалась. Увы, неприятности ее все-таки подстерегли – если не у заезжего дома, так возле дерева. В тени кроны у забора, как раз на том самом месте, где еще недавно она пряталась от солнца, Танька с удивлением заметила большую серо-желтую кучу то ли соломы, то ли прошлогоднего сена. Когда до забора оставалось шагов десять, куча зашевелилась, тут же обернувшись поджарой длинномордой собакой. Танька и опомниться не успела – а собака уже во весь опор неслась к ней с яростным лаем. Не добежав до Таньки шагов трех, собака резко остановилась. Шерсть на загривке у нее встопорщилась, лай сменился утробным рычанием. А еще через мгновение собака плюхнулась костлявым задом на землю, задрала морду к небу и заунывно, по-волчьи, завыла. Опомнившись, Танька опасливо попятилась. Странное поведение животного ее даже не особо удивило: время от времени случалось, что какая-нибудь незнакомая собака или лошадь при встрече с Танькой или ее мамой впадала в странное состояние, похожее на панику: видимо, некоторые домашние животные чуяли в сидах что-то нечеловеческое, отчаянно их пугавшее. Скорее уж удивительно было, что эта собака вообще решилась занять Танькино место под деревом. Но как бы то ни было, а держаться от нее определенно стоило подальше. Стоило Таньке сделать резкое движение, как собака вскочила. В следующее мгновение она, поджав хвост, шарахнулась в сторону. Отбежав метров на десять, собака очутилась у самого заезжего дома. Но и там она не успокоилась, а уселась в тени стены, повернула к Таньке острую грязно-рыжую морду и снова завыла – еще более громко и зловеще. Танька растерянно смотрела на собаку – тощую, испуганную, заходившуюся в отчаянном тоскливом вое, – и не знала, что предпринять. Больше всего ей хотелось как-то успокоить несчастное животное, приласкать его – но собака, несомненно, даже не подпустила бы ее к себе. Между тем из заезжего дома стали выходить люди. Сначала на галерею выбралась давешняя старуха – «древняя гречанка» – с толстой палкой в руке. Затем к ней присоединилась девушка в старинной римской палле. Таньке сразу же бросилось в глаза, что классически правильное лицо девушки было совсем не по-римски изукрашено сложным рисунком из черных пятнышек и линий. «Пиктонка, что ли?» – мелькнула в ее голове догадка. Но рисунок на лице девушки вовсе не походил на пиктский: в нем не было ни листочков, ни завитков, к тому же пикты любили синюю вайду, а одноцветно-черных татуировок избегали. А пока Танька рассматривала лицо девушки в палле и гадала, кем та была на самом деле, старая гречанка выбралась из галереи и деловито засеменила за угол – прямиком к уныло завывавшей, никак не унимавшейся собаке. Замахнулась на нее палкой: – А ну пошла прочь, окаянная! Собака метнулась было в сторону, но тут же развернулась и злобно оскалилась. – Ах ты паскудница, ах ты дочь Тлама! – скрипучим голосом выкрикнула старуха и вновь вскинула палку. «Сейчас ударит!» – ужаснулась Танька. Но удара не последовало. Зарычав, собака припала на все четыре лапы, а затем внезапно бросилась вперед и высоко подпрыгнула. Миг – и палка оказалась у нее в зубах. Старуха палку не выпустила. Обеими руками она дернула ее на себя – и тут же, потеряв равновесие, тяжело повалилась на бок. Тут уже раздумывать не приходилось. Сейчас в дорожной пыли лежала не забавная «древняя гречанка» и не зловещая «гурах-и-рибин», а просто женщина – старая, беспомощная и, несомненно, находящаяся в нешуточной опасности. – Я сейчас! – отчаянно закричала Танька и со всех ног бросилась на помощь. При ее приближении собака отпустила палку, трусливо отскочила. Старуха не поднялась, лишь чуть пошевелилась. Танька склонилась над ней, протянула ладонь. Быстро проговорила по-гречески: – Давайте руку, матушка! Старуха снова шевельнулась, что-то невнятно пробормотала, затем жалобно простонала. Но руки в ответ не протянула. Быстрые легкие шаги раздались совсем рядом. Танька вздрогнула, дернула ухом. Затем, отвлекшись от старухи, подняла взгляд. Увидела перед собой девушку в палле – и сразу же невольно почувствовала облегчение. – Поднимем? – спросила Танька девушку, безотчетно перейдя на латынь – должно быть, всё из-за той же паллы. Та кивнула. Затем, не сговариваясь, они вдвоем дружно подхватили старуху под мышки. – Идем в таверну! – уверенно распорядилась девушка в палле. Поддерживая старуху под руки, они медленно, едва переставляя ноги, двинулись к галерее. Старуха вроде бы немного опомнилась: шла она пусть и неуверенно, но все-таки самостоятельно держась на ногах. Запоздало Танька вспомнила о собаке. Крутанула головой в ее поисках. Увидела на приличном расстоянии – застывшей с поджатым хвостом, смотревшей в их сторону затравленным взглядом. Танька невольно вздохнула: теперь собака выглядела скорее вусмерть перепуганной, чем злобной и опасной. Кольнуло острое чувство жалости к животному. Жалость пришлось тут же подавить: сейчас куда важнее было помочь старухе. Миновав галерею, они неторопливо, со всеми предосторожностями ввели старуху в залу. Старуха по-прежнему вяло переставляла ноги и вообще имела странно безучастный вид. При взгляде на нее Таньке невольно вспомнилась история с Дэл, впавшей в ступор от звука корабельной машины. Лихорадочно она стала вспоминать тогдашние действия мэтра Кая, но быстро поняла, что повторить подобное ей не по плечу. «Пока подождем – а там видно будет», – немного успокоила себя Танька и наконец осмотрелась по сторонам. Сначала помещение показалось совершенно безлюдным. Затем совсем рядом послышался легкий шорох. Повернув голову на звук, Танька увидела широкоплечего верзилу, праздно стоящего возле входа. Тот как-то странно посмотрел на нее и поспешно отступил вглубь залы. Размышлять над поведением верзилы Танька не стала, лишь бросила на него укоризненный взгляд: ты-то почему не пришел на помощь! – и недовольно фыркнула. Зато девушка в палле оказалась на удивление деловитой и расторопной. – Яни! – вдруг громко позвала она. Верзила медленно, как-то неуверенно повернулся к ней. Девушка тут же бросила ему фразу на незнакомом, полном отрывистых звуков языке. Тот со странной робостью кивнул и послушно побрел к стоявшему посреди залы длинному столу Девушка приказала что-то еще. Верзила снова кивнул и склонился над тянувшейся вдоль стола широкой скамьей. Затем, повинуясь очередным указаниям девушки, произносившимся на том же самом загадочном языке, он оттащил скамью от стола и придвинул к стене. – Туда! – снова перейдя на латынь, велела Таньке девушка в палле и указала на скамью. Вдвоем они подвели к скамье старуху. Та покорно уселась, устало опустила голову. А затем вполне внятно проговорила – по-латыни, с греческим акцентом: – Ох, спасибо вам... Танька облегченно вздохнула, перевела дух. Потом повернулась к девушке в палле. И помертвела. Девушка смотрела на нее безумным, остекленевшим взглядом. Уже понимая, в чем дело, Танька испуганно потянулась к ушам – разом двумя руками. Так и есть: оба торчат наружу! Судорожно прижала уши ладонями – и тут же отпустила. Смысла прятать их больше не было: дурное уже случилось. – Ты... кто?.. – едва слышно, запинаясь, прошептала девушка в палле.