Большое путешествие Этайн. Часть 2. Знак Колеса

      Эвин пробыл на кухне еще довольно долго. Сначала он с изумленным видом стоял столбом возле скамейки, затем, опомнившись, вновь опустился на нее. Голова у него медленно, но верно прояснялась.       Вскоре до его сознания стал доходить смысл греческих фраз, которыми обменивались между собой Моника и старая Фула. Ничего интересного он, однако, не узнал: женщины обсуждали цены на мясном рынке и прочие хозяйственные дела. А вскоре Моника и вовсе закончила разговор со старухой, после чего не торопясь направилась к выходу.       Пару мгновений Эвин молча провожал ее взглядом. Затем не утерпел – окликнул, безотчетно обратившись на римский лад:       – Эра Моника!       Та обернулась. В ее больших зеленых глазах Эвину на миг почудились недоумение. Тут же, однако, лицо Моники сделалось холодным и равнодушным.       – Вот что, чужеземец, – деловито произнесла она. – Чем бестолково сидеть на кухне, шел бы ты лучше в зал да поговорил бы там с Исулом! Вроде бы кто-то из его знакомых ищет помощника капитана себе на корабль.       – C Исулом? – с недоумением переспросил Эвин. Имя это ничего ему не говорило.       – Исул – хозяин таверны и брат моего покойного мужа, – тут же пояснила Моника. – Я помогаю ему – обслуживаю гостей, немного слежу за кухней...       Теперь она говорила с Эвином спокойно и доброжелательно. И вообще, казалось, всем своим видом давала понять, что не держит на него зла.       Сам Эвин, однако, прекрасно помнил о недавней стычке. И поэтому пребывал в напряжении, невольно ожидая какого-нибудь подвоха.       – Как ты узнала, что я служил старшим офицером? – спросил он настороженно.       Моника в ответ пожала плечами. Затем загадочно улыбнулась. И наконец ответила, так толком ничего и прояснив:       – Просто у меня глаз наметанный.       Эвин неопределенно кивнул. Такой ответ его, разумеется, не устроил. Хмель уже изрядно выветрился из головы Эвина, и теперь он отчетливо понимал: в происходившем было явно что-то не то. Монике доверять хотелось, но не получалось. Слишком уж легко она сменила гнев на милость, слишком уж заботливо отнеслась к незнакомому моряку, к тому же к чужеземцу. Странным казалось и то, что она так хорошо знала языки – кроме родного ливийского, еще и латынь, и греческий. И с какой стати Моника, будучи всего лишь служанкой в таверне, пусть даже и родственницей хозяина, лезла в дела моряков, да еще и в такие важные и ответственные?       Относительно таверн в римских портовых городах Эвин заблуждений не имел: они были совсем не то же самое, что камбрийские заезжие дома. Это на Придайне, где-нибудь в Диведе или Кередигионе, на постоялом дворе решались все важные споры между кланами, а его хозяин почитался едва ли не вторым человеком после короля. Здесь же таверны считались обителью греха, в них собирались и пираты, и воры, и мошенники самых разных сортов, а к содержателю такого заведения в городе обычно относились с презрением едва ли не бо́льшим, чем к сборщику податей или к золотарю. К ликсусскому портовому заведению, равно как и к его хозяину, у Эвина пока не было оснований относиться иначе. К тому же глаза ему по-прежнему мозолил намалеванный на кухонной стене знак «колёсников», и, несмотря на недавние заверения Моники, в его безобидность не верилось.       Некоторое время Эвин неподвижно сидел, уставившись в желтовато-бурую грубо оштукатуренную стену и хмуро рассматривая неровно начертанный на ней рыже-красный, как лисий мех, круг с двумя завитушками посередине. Мысли его непрерывно вертелись вокруг этого зловещего знака и связанных с ним жутких рассказов об аксумских изуверах-колесопоклонниках.       – Ну так как, пойдешь к Исулу? – вдруг напомнила о себе Моника.       Эвин обернулся. Взгляд его скользнул по ее стройной, закутанной в римскую столу фигуре, затем переместился на изящно очерченный, покрытый причудливыми узорами подбородок. На миг в голову вновь пришла мысль о воинственной Боудикке с разрисованной синей вайдой лицом.       Моника, видимо, почувствовала на себе его взгляд. Тотчас же она ободряюще улыбнулась, показав блестящие жемчужно-белые зубы. «Был бы я лет на десять моложе – точно повелся бы», – грустно усмехнулся про себя Эвин.       Вздохнув, он покачал головой, развел руками.       – Я пока отдохнуть хочу. Осмотреться, понять, что к чему.       Сказал он это почти искренне – разве что умолчал о своих невнятных, но никуда не уходивших подозрениях.       Моника тут же нахмурилась, недовольно повела плечом.       – Что ж, как знаешь, – с досадой в голосе промолвила она. – Жаль, я хотела тебе помочь.       Лицо Моники помрачнело. От недавней обволакивающей нежности в ее взгляде не осталось и следа. Правда, и злобы тоже вроде бы не появилось. Однако особого умения читать выражения лиц Эвин за собой не замечал. Тем более – когда дело касалось женщин.       «Убраться бы отсюда – от греха подальше... – мелькнуло вдруг в его голове. – Пересижу где-нибудь самый зной – уж в городе-то тень найдется – а потом поищу стабулюм с ночлегом».       А Моника словно подслушала его мысли.       – Не спеши уходить, – сказала она вдруг. – Лучше дождись, пока жара начнет спадать. А там уж как знаешь.       Эвин ненадолго задумался, затем пожал плечами. В словах Моники был, конечно, резон – вот только оставаться в этой подозрительной таверне ему совершенно не хотелось. Но еще меньше нравился Эвину постепенно овладевавший им самый что ни на есть постыдный страх.       «Боже, в кого я превращаюсь! – одернул он себя. – Только сошел на берег – и тут же сделался труслив, как заяц!»       Вслух же Эвин произнес:       – Хорошо, любезная эра Моника, – и кивнул, старательно изобразив безмятежную улыбку.       Моника робко улыбнулась в ответ. А затем внезапно метнулась к старухе.       – Фула, поможешь мне в зале? Надо отодвинуть стол от окна.       – Я сама справлюсь, госпожа, – не задумываясь откликнулась та и шаркающей походкой направилась к выходу.       Моника кивнула ей, проводила напряженным взглядом. А когда та вышла, вдруг стремительно повернулась к Эвину.       – Послушай, офицер, – сверкнув глазами, торопливо заговорила она. – Хочу тебя вот о чем попросить... Ты не говори никому... – Запнувшись, Моника показала глазами на рисунок на стене. – Не говори про Фулу, пожалуйста, – а то ее у нас не пощадят.       Эвин невольно поморщился, нахмурился.       – Поверь, Фула – она славная, с добрым сердцем, – еще более взволнованно продолжила Моника, – просто очень верит своей пророчице. И... Ее вера ложная, конечно, но в ней нет ничего такого уж ужасного, ниче...       Оборвав фразу на полуслове, Моника замолчала. Щеки у нее раскраснелись, в глазах появился странный блеск. Наконец, совсем сникнув, она опустила голову и беспомощно пробормотала:       – Ох... Ну вот как мне тебя убедить?..       В ответ Эвин лишь пожал плечами. Да и что он мог, в сущности, ответить? Сказать, что знает слишком много, чтобы верить в славных и добросердечных «колёсников»? Что, попадись ему такой рисунок, как на здешней кухонной стене, где-нибудь в Египте или тем более в Камбрии, он, не раздумывая, отправился бы к городской страже? Что он не понимает, почему местные колесопоклонники должны быть лучше аксумских?       – Ладно, – промолвил он наконец. – Спасибо тебе, эра Моника, за заботу, но пойду я, пожалуй.       Сказав это, Эвин поднялся со скамейки и решительно направился к выходу. Сначала за ним последовала и Моника – идя по кухне, он ощущал на себе ее напряженный и в то же время жалобный взгляд. В зале, однако, Монику окликнул кто-то из посетителей, она отвлеклась, и Эвин, испытывая странное облегчение, покинул таверну, так и не простившись ни с ней, ни с хозяином.       Снаружи его встретили ослепительный солнечный свет, зной и тишина. Из-за глинобитных заборов на Эвина подслеповато смотрели крошечными окошками низкие дома с плоскими крышами. Раскаленный воздух струился маревом над темными камнями мостовой и над ржаво-бурой глиной. Казалось, город вымер: вокруг не было ни души.       Эвин медленно брел по узкой улице, все больше удаляясь от таверны. Та, однако, по-прежнему не оставляла его мыслей. Голова у Эвина была занята недавно случившимися в ней странными событиями – и подозрительной настойчивостью Моники, уговаривавшей его наняться на корабль, и зловещим «знаком колеса», замеченным на стене, – вызванный из памяти, теперь тот казался ему багрово-красным, точно запекшаяся кровь. Моника стояла перед его глазами как наяву и, подобно Сфинксу из греческих легенд, продолжала мучить загадками. Вот почему она так отчаянно вступалась за ту старуху – прекрасно зная, что та молится Четверым? Не верит в злодеяния аксумских изуверов? Нет, это вряд ли: зачем бы ей тогда было уверять Эвина, что старуха «верует не по-аксумски»? Или Моника сама принадлежит к поклонникам Колеса и прячет за воротом римской столы медный оберег с варварским знаком?       Представив себе такое, Эвин с отвращением поморщился. Догадка неприятно поразила его – и в то же время выглядела чрезвычайно правдоподобной, объясняя очень многое. Что, если «колёсники», например, вербуют таким вот образом моряков на свои корабли? Правда, о том, чтобы у последователей аксумского еретика имелся флот, Эвину прежде слышать не доводилось. Зато и в портах Вестготского королевства, и в Риме, и на Сицилии, и в египетской Александрии до сих пор помнили пиратов, свирепствовавших в Средиземном море во времена вандалов. Новая догадка пришла Эвину в голову: да уж не решил ли кто-нибудь из местных вождей, вдохновившись старинными преданиями, снарядить корабль для морского разбоя, не пытается ли набрать на него команду из бывших военных моряков, привычных к абордажу и рукопашному бою?       Надо сказать, предположение это сразу же показалось Эвину даже более правдоподобным, чем предыдущее. Одно только смущало его: почему таким ответственным делом, как подбор корабельной команды, занимается не опытный моряк, а совершенно сухопутная женщина – трактирщица из таверны? Или эта Моника была не совсем той, за кого себя выдавала: сумела же она каким-то непостижимым образом опознать в Эвине и офицера, и даже бывшего помощника капитана – разве что по имени его не назвала! Тогда кем же она была на самом деле – колдуньей, что ли?       В таких размышлениях Эвин миновал два или три дома, дошел до перекрестка, зачем-то свернул на узкую извилистую улочку, прошел по ней еще какое-то расстояние, забираясь всё выше по склону холма, – и в конце концов уперся в тупик. Тут-то он и опомнился.       Дальше дороги не было. Слепые бурые стены, тянувшиеся слева и справа, утыкались в высокие двустворчатые ворота, наглухо закрытые.       В ворота можно было, конечно, постучаться. Но не хотелось. Их мрачный вид не внушал ни малейшего доверия.       «Занесло же меня черт-те куда, – хмуро подумал Эвин. – А нечего было голову всякой ерундой забивать! Что за дело мне до этой подозрительной трактирщицы?»       Немного постояв перед воротами, он развернулся. Затем двинулся в обратный путь. Дойдя до перекрестка, остановился. И задумался. Нужно было понять, куда идти дальше.       Выбор у Эвина был невелик. Улочка, по которой он только что шел, продолжалась вниз, уводя из города к видневшимся в отдалении зеленым полям. Еще можно было свернуть на широкую мощеную улицу – и либо направиться обратно к таверне, либо, свернув вправо, продолжить путь поперек склона. Между тем жара становилась всё сильнее.       Раздумывал Эвин недолго. Возвращаться к таверне ему не хотелось совершенно. Покидать город – тем более. Повернув направо, он решительно зашагал по безлюдной, словно вымершей улице. Несмотря на палящее солнце над головой и полную неизвестность впереди, это казалось ему меньшим из зол.       Далеко уйти от перекрестка Эвин, однако, не успел.       – Эй, чужестранец! – вдруг послышался за его спиной скрипучий старушечий голос. – Что ищешь?       – Тень, – буркнул Эвин в ответ, не задумываясь. Затем напрягся. Голос был подозрительно знакомым.       Обернулся. Точно, она. Фула, старуха-гречанка из таверны. Та самая.       Спросил удивленно:       – Ты что, меня ищешь?       Старуха хмыкнула, затем поманила узловатым пальцем.       – Не я, – произнесла она и загадочно усмехнулась.       Тут Эвин совсем растерялся. «Моника?» – едва не вырвалось у него, а сердце на миг замерло в груди и тут же яростно, предательски заколотилось.       – Тебя хозяин спрашивал, – продолжила между тем старуха. – Говорит...       Она попыталась сказать что-то еще, но не успела. Внезапно Эвином овладело острое чувство обиды – словно он был ребенком, которому посулили лакомство, да так и не дали.       – Отстань, старая! – перебив старуху, воскликнул он раздраженно. – Что тебе еще от меня надо? Я же сказал, что ухожу! И за вино расплатился сполна – хотя такой цены оно и не стоило!       Старуха отпрянула от него, испуганно перекрестилась. А Эвин оторопел еще больше. Что-то неправильное было в только что случившемся – только вот что? «Старуха же вроде колесопоклонница, не христианка! – спустя мгновение осенило его. – Так почему же она крестится? Выходит, Моника все-таки солгала?»       Пока Эвин пребывал в этих размышлениях, старуха опомнилась. Что-то невнятно пробурчав себе под нос, она развернулась и вдруг шустро пошла прочь, унося с собой неразгаданные загадки.       Пару мгновений Эвин с досадой смотрел ей вслед, потом наконец опомнился.       – Эй! – выкрикнул он, по привычке рявкнув на старуху, как на провинившегося матроса. – А ну-ка постой!       Старуха, однако, не остановилась – то ли не расслышала его приказа, то ли не сочла нужным его исполнять. С неожиданным для своего возраста проворством она по-прежнему семенила по безлюдной улице, явно направляясь к памятной Эвину таверне.       «С этим колесом надо непременно разобраться», – мысленно сказал себе Эвин, но в воображении у него нарисовался не грубый рисунок на стене, а Моника – со стройной фигурой, с высокой грудью, с нежным чарующим голосом... Безотчетно он сделал шаг, затем другой и наконец очертя голову, уже не придумывая себе никаких оправданий, устремился вслед за старухой.       Догнал ее Эвин, конечно же, очень быстро. Правда, пребывание на уличной жаре уже давало о себе знать, и последние шаги он преодолел, тяжело дыша и обливаясь по́том.       – Постой, говорю!       Старуха замедлила шаг, обернулась.       – Ну что, передумал, чужестранец? – скрипучим голосом спросила она и, не дожидаясь ответа, торжествующе усмехнулась: – То-то же!       Эвин стиснул зубы, но сдержался – промолчал. Хотя что сказать у него, конечно же, было – и о знаке колесопоклонников на стене, и о лживой, изворотливой Монике. «Разберусь, что творится в таверне, – и пойду с докладом к префекту! – решил он. – Может, там у них целая община потрошителей!»       – Так-то оно лучше, – оживленно продолжила старуха. – Идем-идем! А то еще на солнце перегреешься – с непривычки-то оно недолго!       «На солнце, значит, перегреюсь... – мысленно проворчал Эвин. – Ишь какая заботливая выискалась!» Старуха по-прежнему не вызывала у него ни малейшего доверия, а ее суетливая опека казалась совершенно неискренней и оттого изрядно раздражала.       Вслух, однако, он произнес совсем другое:       – Ладно. Веди к своему хозяину – послушаю, что он предложит! – и, под конец все-таки не сдержавшись, брезгливо поморщился.

* * *

      За время его недолгого отсутствия в таверне кое-что изменилось. Посетителей стало намного больше, так что свободных мест за столами не осталось. Исчезли греческие купцы, их маленький столик был теперь занят новыми посетителями – двумя широкоплечими моряками, оживленно переговаривавшимися друг с другом на легко узнаваемой вестготской латыни. Как ни странно, в зале не оказалось и хозяина. С недоумением Эвин посмотрел на приведшую его старуху. Та пожала плечами в ответ, а потом пробормотала себе под нос что-то вроде «обожди, сейчас подойдет».       Зато Моника нашлась сразу – как и в прошлый раз, за стойкой. Поймав на себе взгляд Эвина, она как ни в чем не бывало махнула ему рукой и широко улыбнулась, сверкнув жемчужными зубами. А у Эвина тут же предательски замерло сердце и, словно у желторотого юнца, полыхнули огнем щеки. Всё, ради чего он вроде бы вернулся в эту отвратительную таверну, – зловещий знак Колеса на стене, недавние оправдания Моники, их последующее изобличение – отступило невесть куда, остались лишь чарующая улыбка прекрасной ливийки и ее сияющие звездами зеленые глаза.       Конечно, уже в следующий миг Эвин опомнился: нельзя поддаваться чарам этой коварной обольстительницы, подобной Далиле, погубившей в давние времена могучего Самсона! Усилием воли он погасил появившуюся было на устах ответную улыбку. Непроизвольно нащупал ладонью эфес палаша. Тут же убрал руку: ну не сражаться же ему с трактирщицей боевым оружием! И решительно шагнул к стойке, благо сейчас перед ней не было никого из посетителей.       Моника замерла. Эвину показалось, что в ее глазах мелькнул испуг.       – Поговорим, хозяйка? – произнес он, с трудом подавив предательскую дрожь в голосе. Получилось вроде бы как надо: жестко, уверенно, деловито.       Моника ответила ему настороженным взглядом, затем неуверенно кивнула.       – Поговорим, – откликнулась она чуть дрогнувшим голосом. Затем показала на знакомый проход в стене. Жест ее был плавен и изящен. У Эвина снова замерло и тут же бешено заколотилось сердце. «Проклятье! – выругался он про себя. – Веду себя как пятнадцатилетний сосунок! И добро бы баб с полгода не видел – а то ведь насмотрелся за эти недели по самое не могу на молоденьких ведьмочек!»       Разумеется, Эвин и на сей раз справился с собой – ничем не выдал волнения. Твердым шагом он последовал за Моникой, старательно отводя взгляд от ее покачивающихся бедер. «Я иду с ней по делу, – несколько раз повторил он себе, отгоняя прочь неуместные мысли. – И дело это очень нешуточное!»       Очутившись на кухне, Эвин сразу же осмотрел стену. Как он и предполагал, рисунка «колеса» там уже не было, на его месте темнело мокрое пятно. Покачав головой, Эвин насмешливо хмыкнул.       Моника тотчас же обернулась. Уперла руки в бока, вздернула расписной подбородок.       – Слушаю тебя.       Ни «эром офицером», ни даже «чужестранцем» Эвина она не назвала.       – Стерла? – спросил он, придав голосу стальной оттенок.       В ответ Моника пожала плечами.       – Ты о чем?       – О колесе, – так же твердо пояснил Эвин.       Моника улыбнулась – на сей раз чуть приметно, краешками губ.       – Ты же сам хотел, чтобы его здесь больше не было, – ровным голосом произнесла она. – Пожалуйста. Что тебя не устраивает теперь?       «И ведь даже отпираться не стала», – подумал Эвин со странной смесью удивления и уважения. Почти сразу же, впрочем, в голову ему пришла и другая мысль: «Но ведь и не призналась же!»       – Здесь – нет, – произнес он вслух. – А у тебя в голове?       – А в голове у меня лишь одно, – усмехнулась Моника. – Там в зале за стойкой сейчас никого нет – небось гости уже ворчат вовсю. У меня работа, знаешь ли: людей кормить-поить надо!       И она повернулась к выходу.       Не раздумывая, Эвин шагнул ей наперерез.       – А ну обожди!       Та со странной покорностью кивнула. Затем неторопливо отступила к большой «римской» печи. Пристально посмотрела на него, насмешливо улыбнулась. Всем своим видом она показывала Эвину, что совершенно его не боится, – словно находилась под защитой кого-то сильного и смелого, способного в любой миг прийти на помощь.       Спохватившись, Эвин осмотрелся по сторонам. Никого, однако, не обнаружил.       – В кухне только мы с тобой, – усмехнувшись, сказала Моника. – Не веришь? Впрочем, ты можешь заглянуть в большой котел: вдруг там кто-нибудь прячется!       Невольно Эвин смутился: Моника словно прочла его мысли. А взгляд ее больших удлиненных глаз между тем пронизывал его насквозь, обжигая зеленым огнем.       – Ты хотел спросить что-то еще? – всё так же спокойно произнесла Моника.       И тут Эвин вдруг растерялся. На языке у него давно уже вертелась уйма вопросов – но с какого именно начать, он никак не мог решить.       – Послушай, Моника... – вымолвил он наконец.       Та выпрямилась.       – Ну?       Вообще-то, наверное, стоило бы подбираться к самому главному исподволь, неприметно – начав с чего-нибудь маловажного, второстепенного. Но Эвин смалодушничал – не решился затягивать разговор.       – Скажи, ты христианка или исповедуешь аксумскую веру? – рубанул он с плеча.       Моника хмыкнула, затем ненадолго задумалась.       – Да нет никакой аксумской веры, – внезапно заявила она. – Есть завет Саджах – Последней пророчицы. Но он тоже ложный.       Эвин ошарашенно уставился на нее.       – Как это?..       – А вот так. – Моника загадочно пожала плечами. – Ты это Фуле только не говори, а то обидится.       Эвин машинально кивнул. Затем поспешно мотнул головой.       – Ну и пусть обижается, – бездумно брякнул он, так и не оправившись от изумления. – Нечего служить князю тьмы!       Моника замерла, растерянно уставилась на него. Затем ее губы искривились в злой усмешке.       – И это говорит житель страны, которой правит женщина с ослиными ушами? – фыркнула она. – Уж если тебе так хочется найти слуг князя тьмы – поищи их для начала на своих Оловянных островах!       Лучше бы она такого не говорила!       В первый миг Эвин едва не задохнулся от возмущения. Еще через мгновение кровь ударила ему в голову, а рука сама собой рванула из ножен палаш.       – Ах ты тварь!..       Моника тоненько взвизгнула. Испуганной птицей порхнула к окну, прижалась спиной к решетке. В кухне сразу же воцарился полумрак.       Остановить Эвина это уже не смогло: не разбирая дороги он метнулся к наглой кощуннице с клинком наперевес. Тотчас же он врезался в невидимое твердое препятствие, затем какой-то большой предмет со звоном и грохотом рухнул на пол, а под ногой у Эвина что-то хрустнуло.       Эвин растерянно остановился – и тут же услышал у себя за спиной тяжелые шаги. Развернувшись, он наотмашь ударил невидимого противника клинком. И, сбитый с ног могучим ударом, рухнул лицом в каменный пол.       – Ох... – жалобно прошептала Моника. Ей что-то ответил незнакомый мужской голос – вроде бы по-ливийски. Впрочем, Эвину сейчас было уж точно не до размышлений о языках.       Его подняли на ноги – грубо, рывком.       – Ты что нашу Монику обижаешь? – с обманчиво ласковой интонацией произнес тот же голос на ломаной латыни. – Она хорошая. Не надо так.       В следующий миг Эвина с силой ткнули под ребра. Он согнулся, судорожно хватил ртом воздух. Затем ноги у него подкосились.       Но упасть ему не дали: чья-то сильная рука ухватила его за шиворот. Затрещала рвущаяся ткань. Затем на Эвина обрушился новый удар – на этот раз в лицо, и без того разбитое при падении. Перед глазами у его полыхнула яркая вспышка, из носа потекла теплая кровь.       – Яни! – вдруг заполошно выкрикнула Моника. – Сбедд а!       В помещении внезапно посветлело: должно быть, Моника наконец отошла от окошка. Затем Моника заговорила – горячо, возбужденно, взволнованно. Мужчина что-то буркнул в ответ, следом послышалось скрипучее шамканье старой Фулы. Какие-то люди с громким топотом вбежали на кухню, зашумели, загомонили...       – Сбедд! Фисс а! – перекрывая остальные голоса, грозно рявкнул какой-то мужчина, и разом стало тихо. Человек, державший Эвина, тотчас же ослабил хватку.       Смахнув рукавом заливавшую глаз кровь, Эвин повернулся на голос. И предсказуемо увидел стоявшего посреди кухни хозяина таверны.       – Яни, отведи буяна в кладовую! – распорядился тот на латыни.

* * *

      Кладовая, в которой заперли Эвина, оказалась совсем маленькой каморкой. Крошечное окошко, находившееся под самым потолком, едва освещало помещение. Эвин лежал в полумраке на тряпичной подстилке – обезоруженный, избитый, униженный. Чувствовал он себя последним дураком: надо же было, так ни в чем и не разобравшись, наброситься с боевым оружием на трактирщицу! А а итоге не только осталась неразгаданной загадка «колеса» на стене – даже ближайшее будущее самого Эвина сделалось совершенно непонятным. Ясно было лишь одно: ничего хорошего ему ждать теперь не приходилось.       Вздохнув, Эвин хмуро посмотрел на запертую дверь и в очередной раз вполголоса выругался, помянув недобрыми словами и себя, и «колёсников», и злополучную ливийку. А дальше случилось нечто неожиданное. Сначала на двери негромко лязгнул засов. Затем дверь с тихим скрежетом приоткрылась, и сразу сделалось светлее. А затем, словно призванная проклятьями Эвина, в каморку собственной персоной явилась Моника. В руках она держала большое блюдо с чем-то похожим на рассыпчатую кашу.       Эвин изумленно замер. А Моника как ни в чем не бывало подошла к нему, наклонилась и осторожно поставила блюдо на пол возле его ложа.       Спустя мгновение Эвин опомнился. Первым делом он приподнялся. Затем усилием воли оторвал взгляд от лица Моники и, чуть поколебавшись, остановил его на блюде. «Надо же рассмотреть, что́ мне такое принесли», – сказал он себе.       Каша выглядела и в самом деле непривычно – не походила ни на овсяную, ни на перловую. Среди желтоватых крупинок виднелись большие круглые горошины нута и кусочки чего-то белесого, отдаленно напоминавшего мясо. Пахло от блюда тоже странно, но вкусно – а может быть, Эвин просто успел основательно проголодаться.       – Вот, – тихо сказала Моника. – Попробуй. Это кускус с анчоусами и осьминогом. Вряд ли у вас умеют такое готовить.       – Кускус... – задумчиво повторил Эвин полузнакомое слово. А затем безотчетно продолжил: – Боудикка...       Моника опустила глаза, вздохнула. И вдруг участливо спросила:       – Тебе наш Яни нос разбил? Очень больно?       Как раз нос у Эвина пострадал несильно. Так что головой он помотал, даже не особо задумываясь.       А Моника совсем смутилась:       – Извини... – пробормотала она. – Ты вроде в нос говоришь – «Бодика». Ну я и решила...       В этот миг она почему-то показалась Эвину провинившейся девочкой-подростком – смущенной и растерянной.       Недоразумение, пожалуй, было забавным, даже смешным. Но смеяться совсем не хотелось. Вместо этого Эвин поспешил внести ясность.       – Нет, – принялся объяснять он. – Я говорил не «Моника», а «Боудикка». Несколько столетий назад в моей стране жила великая воительница с таким именем. После смерти ее мужа – вождя большого племени – римляне забрали себе ее земли, опозорили ее саму, обесчестили дочерей – и она подняла против Рима всё свое племя...       Опомнившись, Эвин прервал рассказ. Пересказывать историю бриттов было явно не ко времени, да и вспоминать о печальной судьбе предводительницы икенов ему не особенно хотелось. Но замолчать Эвин тоже почему-то не смог. И ни с того ни с сего озвучил не отпускавшую его бредовую мысль, которой он вовсе не собирался делиться ни с самой Моникой, ни с кем-либо еще:       – Но ты правда на нее похожа.       Моника вскинула голову, удивленно приподняла бровь. Затем задумчиво покачала головой.       – Вот как? Что ж, выходит, ты ошибся. Муж мой не был вождем племени, а я совсем не воительница. И у меня, по счастью, не дочери, а сыновья.       «Сыновья? – невольно удивился про себя Эвин. – Она же совсем молодая!» А следующая мысль, пришедшая ему в голову, оказалась совсем невеселой: «Боже, о чем я думаю! Сижу взаперти, побитый, опозоренный, так ничего и не выяснивший, и вообще неизвестно, долго ли мне еще осталось жить, – а в голове все равно эта девка и ее неведомые сыновья!»       – Почему «по счастью»? – произнес он первое пришедшее на ум.       – Вырастут – смогут постоять за себя, – тут же откликнулась Моника. Затем торопливо добавила: – Ты поешь – голодный же небось.       – Поем, – хмуро кивнул Эвин. – Зубы вроде целы.       Моника вдруг покраснела, отвела взгляд.       – Извини, – тихо промолвила она. – Если бы я была осторожнее в словах, ничего бы не случилось. Яни я всё объяснила. Теперь попробую объяснить Исулу – надеюсь, он тоже поймет.       Услышав имя хозяина таверны, Эвин невольно поморщился. И тут же насмешливо подхватил:       – И возьмет меня к себе на корабль?       – Может, и возьмет, – неожиданно ответила Моника. – Правда, не к себе. Он ведь не судовладелец.       Внезапно Эвин поймал себя на мысли: а ведь Моника явно очень непроста! Дело было даже не в странной истории с рисунком на стене. Моника вообще не походила на обычную трактирщицу. Даже говорила она, несмотря на ливийский акцент, очень правильно, по-образованному. Вот кто бы на ее месте вспомнил такое слово – «судовладелец»? Сам Эвин – и то узнал его, только уже будучи гардемарином! А она употребила это слово запросто, мимоходом!       – Не судовладелец? – осторожно переспросил он.       Моника пожала плечами.       – Конечно. Зачем Исулу корабль? Он же не купец, а хозяин таверны... Или ты о том, откуда я знаю такие слова? Ну так я же была женой моряка.       Не удержавшись, Эвин облегченно вздохнул. Хотя бы одна загадка, похоже, разрешилась, причем совсем просто.       А Моника вдруг улыбнулась – сдержанно, чуть заметно. И сказала, словно мать неразумному ребенку:       – Ты бы поел все-таки. Остынет – будет невкусно.       Сам себе удивляясь, Эвин покорно кивнул. Затем придвинул к себе блюдо. Поискал глазами ложку. Не нашел. Наконец, чуть поколебавшись, решительно запустил в блюдо пальцы.       Моника пристально посмотрела на него и загадочно усмехнулась.       Эвин непроизвольно отодвинул блюдо. «А вдруг там отрава?» – внезапно мелькнуло у него в голове.       – Не умеешь есть кускус? – вздохнула Моника. – Давай покажу.       Запустив в блюдо руку, несколькими ловкими движениями она слепила из каши шарик. Затем поднесла его Эвину ко рту.       – На.       Отказаться Эвин не посмел. На вкус кускус оказался неожиданно приятным, хотя и довольно острым, с привкусом имбиря и цитрона. Но яда, по крайней мере быстродействующего, в нем вроде бы не было.       – Еще? – спросила Моника.       – Я сам, – с набитым ртом ответил Эвин и торопливо придвинул блюдо к себе, подальше от рук Моники, словно опасность исходила именно от них, а не от самой каши.       Моника пожала плечами.       – Как знаешь.       Мысленно Эвин выругал себя. Навалившийся страх быть отравленным показался ему самому вздорным и нелепым, позорящим военного моряка, И, борясь с этим страхом, Эвин внезапно решился – вернулся к так скверно оборвавшемуся разговору.       – Ты вот что объясни мне... – ни с того ни сего заговорил он, проглотив наконец кашу. – Что это за пророчица такая, которой верит Фула? И какое отношение к этой вере имеешь ты?       Моника снова вздохнула.       – Ну вот зачем тебе всё это? Ты же моряк, а не священник и не магистриан!       – И все-таки объясни, – настойчиво повторил Эвин. – В конце концов, ты передо мной виновата.       «И перед леди Хранительницей тоже», – добавил он мысленно, но произнести вслух не отважился.       Моника нерешительно кивнула.       – Ты прав, британец, – тихо сказала она. – Но рассказывать придется долго, а ты...       Эвин нетерпеливо перебил ее:       – Все равно говори!       – Хорошо, – чуть подумав, ответила Моника.