* * *
На вкус вино оказалось непривычным: оно было очень сладкое, слегка терпкое и почему-то отдавало цитроном. Беря пример с греков, Эвин честно попытался пить его неспешно, наслаждаясь вкусом, но уже после третьего глотка не выдержал и, махнув рукой на приличия, залпом опустошил кружку. Это оказалось ошибкой. Впечатления крепкого вино вроде бы не производило, однако Эвин то ли выпил его слишком быстро, то ли напрасно пренебрег закуской. Так или иначе, но очень скоро хмель ударил ему в голову. Сначала настроение у Эвина даже улучшилось. Почти забытое чувство свободы не просто вернулось – оно овладело им всецело. – Эй, парни! – воскликнул он воодушевленно, обращаясь прежде всего к матросам, но и к греческим купцам тоже. – Представляете: я больше никому ничего не должен! Ни-ко-му! Ни-че-го! Завидуйте же мне, глупцы! Ответом Эвину было молчание. Греки вообще никак не отреагировали на его слова, матросы, в большинстве своем, – тоже, и только детина, недавно вступавшийся за ливийку, отставил кружку и уставился на него тяжелым взглядом. «Тьфу ты, ну что за люди тут: нормального камбрийского языка не понимают!» – внезапно сообразил Эвин и невольно скорчил презрительную гримасу. – Эй, ты чего тут нас дураками обзываешь? – вдруг произнес детина на ломаной «морской» латыни и медленно встал из-за стола. Эвин мутным взглядом уставился на детину. Фигура того казалась ему сейчас зыбкой, нечеткой, она то двоилась, то расплывалась. Неожиданно в руке у детины что-то блеснуло. «Нож, что ли?.. Неужели опять поединок? Не хочу!» – обреченно подумал Эвин, а ладонь его уже тянулась сама собой к эфесу палаша. Еще через мгновение Эвин поднялся на ноги. Тут же голова у него закружилась, а пол таверны покачнулся, словно корабельная палуба во время шторма. Эвина, однако, это не остановило. «Эка невидаль: что я, морской качки не видывал?» – ухмыльнулся он и, слегка пошатываясь, двинулся детине навстречу. Дальнейшие события произошли с невероятной быстротой. Вслед за детиной со своих мест сорвались остальные моряки. Им наперерез бросился хозяин таверны. А еще через мгновение чьи-то цепкие руки обхватили сзади плечи Эвина. Тот попытался высвободиться, возмущенно выругался. – Тише, тише, миленький... – послышался рядом с его ухом горячий шепот. «Моника... – запоздало сложилось в затуманенном сознании Эвина. – Красивая Моника... А я ее чуть не пришиб!» Между тем двое матросов подбежали к нему и крепко-накрепко ухватили под локти – один слева, другой справа. Еще трое повисли на детине. А опомнившийся хозяин уже бурно отчитывал невесть откуда появившегося вышибалу – крепкого малого с пудовыми кулаками. – Пойдем-ка отсюда, храбрый воин, – нежно прошептала Эвину на ухо Моника. – Ты же не будешь больше буянить, правда же? – Тут же безо всякой паузы она уже совсем другим голосом – решительным, повелительным – произнесла на здешнем латинско-греческом моряцком жаргоне, явно обращаясь не к нему, а к державшим его матросам: – Ведите его на кухню, быстро! Противиться Монике Эвин не смог. Поддерживаемый под руки всё теми же двумя матросами, он покорно побрел к низенькому проходу в стене. Вслед ему неслись смешки и крепкие морские ругательства, но сейчас Эвину было все равно. По ту сторону прохода оказалась самая обычная кухня с большой римской печью. Пахло пряными травами, рыбой и копотью. То ли запах был слишком резок, то ли в кухне попросту оказалось очень душно, но Эвина стало подташнивать. Между тем матросы, повинуясь указаниям Моники, подвели его к стоявшей под узким решетчатым окном широкой скамье. Тут Моника наконец отпустила его плечи. – Садись сюда! – распорядилась она. Эвин, к тому времени совершенно обмякший, покорно опустился на скамейку. – Фула! – деловито выкрикнула Моника. – Принеси кувшин воды! Большой, который возле старого котла! – Сейчас-сейчас, госпожа! – тотчас же откликнулся грубый женский голос. – Только рыбу переверну! Женщины говорили сейчас по-гречески. Эвин этот язык знал хорошо. – Полей ему на голову, – велела Моника. Что-то звякнуло, потом раздалось громкое журчание. На голову Эвину потоком обрушилась противная тепловатая вода. По счастью, продлилось это недолго. Струя воды внезапно иссякла. Эвин медленно приподнял голову. Затем безотчетно посмотрел на стену. И вдруг остолбенел. На стене, как раз напротив окна, жирными охряно-красными линиями было начертано «небесное колесо» – знак проклятых аксумских потрошителей, беспощадно и заслуженно преследуемых по всему Египту! – Что это? – произнес Эвин, всё еще не веря своим глазам. – Откуда здесь это? – Это?.. – Моника растерянно посмотрела на него, затем перевела взгляд на стену и вдруг тихо, едва слышно ахнула. Несколько мгновений оба молчали. Наконец Моника опомнилась. – Не бери в голову, эр офицер... – торопливо пробормотала она. – Это Фула... Да, она верует в Четверых... но по завету Последней пророчицы, не по-аксумски... Эвин подозрительно посмотрел на Монику, затем снова уставился на зловещий красный круг с двумя завитушками посередине. – Подожди-подожди... – неуверенно произнес он. После вылитого на голову кувшина воды соображать Эвин стал немного лучше, но до обычной ясности ума ему было еще далеко. – Поверь, почтенный офицер... – сбивчиво, явно волнуясь, продолжила Моника – Это совсем не то, о чем ты, должно быть, подумал... С некоторым усилием Эвин поднялся со скамьи. Обернулся. Моника стояла совсем рядом, в шаге от него, и настороженно смотрела на него. А чуть позади нее, у самой печи, застыла, испуганно вытаращив глаза, низенькая сморщенная старушонка в покрытой жирными пятнами греческой сто́ле. Эвин медленно обвел взглядом обеих женщин, зло усмехнулся. – Я не раз бывал в Египте, дорогая Моника, – жестко произнес он. – И кое о чем все-таки знаю. Например, о резне, которую блеммии-колесопоклонники устроили в нильской долине от Сиены до самых Фив! Моника отпрянула. Сделав шаг назад, она натолкнулась на старуху и испуганно обернулась, но тут же вновь повернулась к Эвину. – Резне?.. – переспросила она неуверенно. – Но... Эвин кивнул в ответ. – Такие вот штуки, – продолжил он, – блеммии малевали на стенах оскверненных ими христианских храмов и вырезали на телах убитых ими людей. Глаза Моники округлились, лицо побледнело. – Не знаю, о каких таких блеммиях ты говоришь, чужеземец... – поспешно откликнулась она и вновь оглянулась на старуху. – В Атласских горах живет пророчица Саджах – она принесла добрую весть о Четырех сначала имошагам, а потом... «Врет, – подумал Эвин. – Знает она всё – вон как испугалась!» Ливийка больше не казалась ему ни красивой, ни даже миловидной, а татуировки на ее подбородке и в уголках глаз и вовсе отталкивали, словно были оспинами или пятнами проказы. – Ты лжешь! – перебив Монику, решительно заявил он. – Лжешь и трусливо прячешь глаза! Та вдруг выпрямилась. Ее и без того бледное лицо сделалось почти белым. Затем Моника устремила взгляд Эвину в лицо и медленно, расставляя слова, произнесла – всё с тем же ливийским акцентом, звучавшим теперь уже не чарующе, а зловеще: – Я никогда не лгу, чужестранец. И счастье твое, что ты сейчас пьян! Говоря эти слова, Моника зло прищурилась, глаза ее почти скрылись за густыми ресницами, а зрачки сильно расширились – не то от слабого освещения, не то от гнева. Но именно сейчас Эвин впервые обратил внимание на цвет ее радужек – и вдруг изумился. Глаза у Моники оказались не карие, как это обычно бывает у жителей полуденных стран, а ярко-зеленые, почти такие же, как у сиды – дочери леди Хранительницы. В довершение всего, линии и круги, вытатуированные на лице Моники, внезапно напомнили Эвину пиктские клановые узоры. «А ведь в прошлом, говорят, наши предки тоже покрывали себе лица узорами, – пришло ему в голову. – Вдруг Боудикка выглядела так же?» – Что он сказал, госпожа Моника? Неужто он твое вино хаял? – вернул Эвина к реальности скрипучий, как надломленное сухое дерево, голос старухи. Говорила та, разумеется, опять по-гречески. Моника в ответ поморщилась, пожала плечами. Затем бросила старухе с плохо скрытым раздражением: – При чем тут вино, милая Фула! Ну вот зачем ты мне опять стену испортила – я же тебя просила! Женщины еще долго о чем-то бурно спорили. Их голоса – грубый и скрипучий у старой Фулы, звонкий и напевный у Моники – причудливо сплетались в сложный узор, как темные и светлые нити в пестром орнаменте ливийского ковра. Говорили женщины всё это время по-прежнему на греческом языке – на том самом средиземноморском койне, которому Эвина выучил еще в детстве домашний учитель – сицилийский грек – и которым он владел почти как родным. Но сейчас Эвин не улавливал в их разговоре ни слова. Он стоял недвижно как громом пораженный, не отрывая от Моники широко раскрытых глаз. Новое наваждение овладело его так и не прояснившимся до конца рассудком. В полузнакомой ливийке – трактирщице из мавретанского портового города – Эвин видел теперь и не обольстительную южную красавицу, и не отвратительную лгунью с обезображенным лицом. Перед ним наяву предстала грозная предводительница бриттов из давно минувших времен, величественная и прекрасная в своем благородном гневе. «Моника, Боудикка... – раз за разом повторял Эвин про себя. – Почти одно и то же имя!»Глава 9. Боудикка
1 апреля 2024 г. в 10:04
Если рыжего мошенника выбросили по приказу сэра Эвина на берег в совсем диком месте, то с самим с ним впоследствии обошлись куда милосерднее. Высадили бывшего старшего офицера «Дон» в городском предместье, неподалеку от порта.
Матросы, везшие Эвина в шлюпке до берега, были настроены по-разному. Новички – мунстерец Галван, диведский десси Маэл-Руан, гвентец Мархелл – встречая его взгляд, смущенно отводили глаза. Иначе, однако, вели себя бывалые моряки. Наглец Кано, и прежде бывавший не слишком почтительным, всю дорогу смотрел на него и злорадно ухмылялся. Ему вторил и Торин – хотя уж тому-то грех был обижаться на Эвина, за всё время службы ни разу его всерьез не наказавшего. А приятель Торина Лиах, вопреки обыкновению сидевший у руля, во всю глотку распевал веселые гаэльские песенки. Глядя на эту троицу, Эвин едва сдерживал клокотавший в нем гнев.
Как он очутился на берегу, Эвин потом так и не вспомнил. Ноги, во всяком случае, у него остались сухими.
– Ну не поминай лихом, старина! – заявил напоследок Кано, нагло хлопнув его по плечу, и направился обратно к шлюпке.
А Эвин остался в одиночестве. Впрочем, особого сожаления по этому поводу он вроде бы не испытывал. Более того, даже мимолетная мысль о еще недавно любимой «Дон» не вызывала у него сейчас ничего, кроме отвращения.
Первым делом Эвин огляделся по сторонам – и сразу же увидел совсем неподалеку городские постройки. В их сторону он и направился.
С полсотни шагов Эвин прошел, не оборачиваясь. Затем все-таки не удержался – повернулся к морю. Сощурившись, он отыскал глазами удалявшуюся шлюпку. Запоздало сообразил, что на сей раз в ее команде почему-то не оказалось гвинедца Ивана, – да и махнул рукой. Теперь его это уже не касалось.
Солнце еще совсем невысоко поднялось над горизонтом. Ночной бриз только-только стих, утро стояло безветренное и нежаркое. Эвин, однако, рассветной прохладой не обольщался: день обещал быть безоблачным, а на африканском побережье это сулило палящую жару. Самым разумным, по его мнению, было бы добраться до города и укрыться от зноя в какой-нибудь таверне.
Опыт, полученный в Порту Кале, Карфагене, Большом Лептисе и Александрии, говорил Эвину, что в средиземноморских портовых городах полным-полно подобных заведений, предлагающих морякам за приемлемую плату и еду, и неплохое вино, и кров, и прочие радости жизни. И он же подсказывал, что дожидаться сильной жары под открытым небом не стоило. Портовые таверны обычно наполнялись посетителями задолго до «шестого часа» – традиционного в южных краях времени послеобеденного отдыха, – а толкаться среди нетрезвой и задиристой матросни, пока за каким-нибудь столом не освободится свободное место, Эвину не хотелось совершенно.
Так Эвин и поступил. Таверну он отыскал и в самом деле легко: подвернувшийся на пути оборванец указал направление, не задумываясь, и даже не попросил мзды за услугу. Впрочем, сорить деньгами Эвин в любом случае не собирался. Будущее представлялось ему сейчас довольно туманным, и поэтому сбережения следовало экономить.
Таверна оказалась приземистым одноэтажным зданием, сложенным из грубо слепленного крупного кирпича и кое-как побеленным. Зимние дожди успели не только основательно размыть побелку, но даже частично повредили сами кирпичи: видимо, их обжигом здешние строители себя не утруждали. Однако, несмотря на неказистый облик, пахло от таверны приятно – свежевыпеченным хлебом, виноградным вином и местной, щедро сдобренной пряностями жареной рыбой. И, прельстившись этими запахами, Эвин без колебаний проследовал внутрь.
В таверне оказалось сумрачно и довольно тесно. До наступления «шестого часа» оставалась еще уйма времени, однако посетителей в зале находилось не так уж и мало: человек десять как минимум. Как и следовало ожидать, большинство из них явно были матросами: род их занятий выдавали и одежда, и обветренные лица, и, главное, особенный, ни с чем не сравнимый язык, свойственный морякам юго-западной части Римского мира. Казалось, какой-то неуемный фантазер пресытился обычной латынью и основательно ее переделал, сначала щедро разбавив греческим койне, а потом, не успокоившись на этом, примешав ливийских, пунийских и еще бог весть каких, чуть ли не фризских, словечек. Для Эвина, не раз ходившего в южные походы, язык средиземноморских моряков диковинкой не был, но понимал он их речь не без усилий. Вот и сейчас, прислушавшись к разговору сгрудившихся вокруг маленького столика матросов, Эвин смог лишь с большим трудом разобрать, что те обсуждали какой-то долг – то ли их перед капитаном, то ли капитана перед ними.
Впрочем, моряки были в таверне не одиноки. Трое немолодых мужчин – судя по облику и одежде, греков-торговцев – устроились за столом возле крохотного окошка и что-то негромко обсуждали. В другом конце залы седой костлявый старик с испитым лицом неторопливо подтягивал струны на кифаре невероятно старинного облика – оба, и музыкант, и его инструмент, казалось, явились сюда из времен если не Ганнибала, то по меньшей мере Септимия Севера. Степенного вида ливиец в синем асельхаме с откинутым на спину капюшоном – явно хозяин заведения – стоял в середине помещения и важно раздавал указания двум подросткам в одинаковых светлых туниках римского покроя. Молодая женщина с ливийскими татуировками вокруг глаз и на подбородке – то ли жена, то ли младшая сестра хозяина – вовсю суетилась за стойкой, наполняя темным густым вином кружку смуглому детине самого что ни на есть разбойничьего облика. Тот оценивающе рассматривал не то кувшин в руках женщины, не то ее саму, и довольно ухмылялся.
Поначалу Эвин рассчитывал спокойно посидеть какое-то время в стороне от остальных посетителей, краем уха послушать разговоры моряков, а уж потом, больше из вежливости к хозяевам заведения, пропустить чарку-другую вина. Голода он сейчас не испытывал, потребности в общении – тем более. Но узнать о положении дел в порту, конечно, стоило: от этого мог зависеть план дальнейших действий. Гарван, добрая душа, оформил в корабельном журнале уход Эвина с «Дон» как добровольную отставку, но слухами, как известно, полнится земля. Вернуться офицером на британский флот теперь могло и не получиться.
Между тем события в таверне стали принимать неожиданный оборот. Спустя немного времени детина отошел от стойки и, еще раз полюбовавшись на ливийку, неторопливо направился с кружкой в руках к столику, занятому матросами. Тотчас же из-за другого столика поднялся один из греков – низенький толстяк с изрядной проседью в черной курчавой бороде.
– Ну-ка налей мне прошлогоднего, – подойдя к стойке, распорядился он на ломаной латыни.
Ливийка покладисто кивнула, затем потянулась к кувшину.
Грек, однако, на этом не успокоился.
– Видела? – произнес он, показав взглядом на матросов. – Совсем распустились! Как в море пираты появляются, так от них помощи не дождешься. Зато здесь – герои! Даже булгарина хаять не забывают – вон, в долгу базилевс перед ними, оказывается... Ну так булгарин этот ваш сам их и распустил!
Эвин невольно навострил уши. Похоже, грек повел речь о здешнем императоре Кубере – причем речь не слишком почтительную.
– Вот в Аксуме, сказывают, тамошний правитель дело знает, – продолжил между тем грек. – Не то что булгарин: всех в кулаке держит! У него южане раз взбунтоваться попробовали – так он с ними быстро управился: и войско их разгромил, и с горожанами разобрался – говорят, каждого второго выпотрошил. Зато теперь там против него пикнуть боятся!
– Послушай, почтенный, – вдруг сказала ливийка на довольно чистом греческом языке. – Ты ведь не в воинском строю сейчас стоишь, а у меня перед стойкой. Ну так зачем ты рассуждаешь здесь про военные дела?
Сначала грек удивленно вытаращил глаза – словно не живая женщина заговорила с ним, а бессловесная скотина или деревянная скамейка. Затем лицо его побагровело.
– Да как ты смеешь... – сдавленно прохрипел он. – Да я...
– Эй!.. – хмуро окликнул его давешний детина. – Ты, это... Хозяйку-то не обижай!
Грек сразу сник. Затем примирительно пробормотал:
– Ой, ну ладно... Не ругайся, хозяйка, я ж так...
– Да я и не ругаюсь. – Ливийка презрительно усмехнулась, пожала плечами. – Просто к нам приходят душой отдохнуть – вина выпить, песни старого Агафона послушать. А о крови да о смертях здесь говорить не принято. К тому же ты, уж извини, на воина похож не очень: и староват будешь, и толстоват.
Грек отпрянул от стойки, как кипятком ошпаренный. А матросы, словно сговорившись, дружно повернулись к нему и захохотали.
– Ты, грек, с нашей Моникой лучше не спорь! – с трудом проговорил сквозь смех детина. – Сразу и постареешь, и растолстеешь!
Ливийка на миг смутилась, опустила голову, щеки ее чуть покраснели. Тут же, впрочем, она справилась с собой и гордо выпрямилась, а в ее больших глазах зажглись лукавые огоньки.
– Моника! – вдруг грозно выкрикнул хозяин. – Что ж ты творишь-то?!
«Моника... – мысленно повторил Эвин. – Красивое имя – да и сама ливийка тоже...»
– А что такого? – тут же вступился за Монику детина. – Она всё верно сказала! Я на таких купчишек вволю насмотрелся – бывало, вызволишь такого со всем его добром – а тот даже спасибо не скажет – только хрюкнет, как боров!
Хозяин глубоко вздохнул, затем быстро прикрыл рот, фыркнул – и вдруг тоже расхохотался.
Грек обернулся, зло зыркнул на детину – тот по-прежнему стоял возле «матросского» столика с кружкой в руке, – промычал что-то неразборчивое... Затем повернулся к своим соплеменникам. Те хмуро переглядывались друг с другом и очень тихо переговаривались. Вступаться за него они, судя по всему, не собирались.
Тем временем хозяин таверны попытался взять на себя роль миротворца. С неожиданной прытью он подбежал к греку, остановившись в шаге от него и загородив собой ливийку.
– Ты на него не гневайся, почтенный торговец, – миролюбиво заговорил он воркующим голосом, показав рукой на детину. – Он на сторожевом корабле служит, пиратов гоняет, – а ты ему вот такое! Понимаю, что у тебя сгоряча вырвалось, но пойми и его...
Эвин, слушая вроде бы разумные слова ливийца, невольно вздохнул. Вспомнилась вдруг собственная молодость. Начинал-то службу Эвин как раз на сторожевой яхте – на «Гвендолин», охранявшей западное побережье Камбрии и Алт Клуита от уладских пиратов, не только нападавших на торговые суда, но и совершавших набеги на рыбачьи селения. И прекрасно помнил, до какой степени неблагодарными бывали иногда спасенные ими люди – особенно богатые торговцы, лишившиеся какой-нибудь толики товара. Но сейчас те времена казались Эвину не просто давними – его не оставляло странное ощущение, что тогдашние события происходили вообще не с ним.
«Вот ведь как всё меняется! – пришла ему в голову внезапная мысль. – Еще позавчера я был вторым человеком на лучшем корабле британского флота, даже не представлял себе другой жизни, чем жизнь моряка, – а теперь вот сижу в какой-то неведомой таверне, подслушиваю чужие разговоры, любуюсь на красивую ливийку – и мне не надо никуда спешить, и голова моя свободна от корабельных забот. Ни дать ни взять праздный гуляка! И вообще, да я ли это еще?»
Между тем грек вроде бы притих. Судя по красному лицу и сдвинутым бровям, до конца он так и не успокоился, но раздувать конфликт, похоже, все-таки не собирался.
– Ладно, хозяин, бог с вами со всеми, – буркнул он и, покосившись на выглянувшую из-за плеча ливийку, хмуро договорил: – Давай наконец мое вино – и что там у тебя есть из мясного?
Вместо ответа хозяин обернулся к ливийке.
– Моника!
Та в ответ пожала плечами. Затем равнодушно спросила:
– Жареный каплун устроит?
Видимо, спохватившись, она тут же изобразила на лице любезную улыбку и продолжила, обращаясь уже к греку: – У нас каплуны самые лучшие в городе – нежнейшие, выращенные на зерне и молоке!
Чуть подумав, грек небрежно кивнул.
– Ладно, – важно произнес он. – Давай своего каплуна. На всех. – И он широким жестом показал на своих соплеменников, с явным интересом наблюдавших за происходившим возле стойки.
– Не пожалеешь, почтеннейший, – елейным тоном подхватил хозяин. – Немножко подожди, и Моника самолично подаст жаркое тебе на стол.
Грек довольно ухмыльнулся и снова кивнул. А ливийка внезапно побледнела и закусила губу.
Эвин опустил голову, с трудом сдержав тяжелый вздох. Внезапно им овладело странное, непривычное чувство, в котором самым причудливым образом переплелись облегчение и сильнейшая досада. Облегчение он испытывал из-за того, что дело вроде бы закончилось миром: всякая мысль о возможной ссоре сейчас вызывала у него острое отвращение, напоминая о недавнем происшествии на «Дон». А досадовал Эвин, как ни странно, из-за ливийки, явно чувствовавшей себя униженной и оскорбленной. По правде сказать, причину ее обиды он понимал плохо: в конце концов, обслуживать посетителей было ее прямой обязанностью. Более того, окажись эта Моника пожилой или безобразной, Эвин, скорее всего, остался бы безучастен к ее страданиям. Но ливийка была молода и хороша собой.
А пока он предавался этим размышлениям, хозяин таверны и Моника негромко переговаривались по-ливийски. Их голоса долетали до ушей Эвина, но тот не понимал ни слова: ливийским языком он не владел. Кое-что, однако, было понятно и без слов: Моника явно чем-то возмущалась, хозяин увещевал ее, успокаивал – но, похоже, без особого успеха.
Некоторое время Эвин тщетно пытался изображать безучастность. Надолго, однако, терпения ему не хватило. Не выдержав наконец, он направился к стойке и, обойдя хозяина, вплотную приблизился к Монике.
– Красавица, – обратился Эвин к ней, – плесни-ка мне кружку доброго вина – на свой вкус!
По правде сказать, знатоком вин Эвин себя не считал, да и вообще не был таким уж любителем напитка из перебродившего виноградного сока. В его семье хранили память о временах, когда зимы на Придайне были теплее нынешних и даже в самых северных бриттских королевствах росла виноградная лоза. Но времена те остались в далеком прошлом, и до первого дальнего морского похода Эвину доводилось пробовать вино лишь на больших праздниках да еще в церкви – причащаясь. Впоследствии, бывая в южных портах, Эвин к вину все-таки привык, но, по правде говоря, куда больше ему нравился родной ячменный, сваренный с ароматными травами эль. Но правильного эля в этих южных краях было не найти никакими силами – не мог же Эвин счесть за таковой египетскую бурду! А сейчас он заговорил с ливийкой, в общем-то, и вовсе не ради вина.
Его нехитрая уловка вроде бы сработала. Не успел Эвин сказать и слово, как оба – и хозяин, и Моника – дружно замолчали. На мгновение Моника растерянно застыла, но тут же опомнилась.
– Сейчас-сейчас, эр офицер... – торопливо заговорила она. – Есть выдержанное красное из нашей лозы – оно не уступит ни таррагонскому, ни даже фалернскому... – Легкий ливийский акцент звучал в ее устах сразу и трогательно, и притягательно.
Не особо задумываясь, Эвин кивнул в ответ. Правда, уже в следующее мгновение он опомнился – и забеспокоился. Вспомнилось вдруг, что про мавретанские вина ходили странные, противоречивые слухи. Кто-то расхваливал их вкус, ставя выше италийских и иберийских, кто-то же считал их чуть ли не подделкой, уверяя, что местные виноделы смягчают их вкус гипсом и известью. «Надо было заказать что-нибудь с того берега», – с запоздалым сожалением подумал Эвин. Однако Моника уже возилась с кувшином возле большой бочки, и останавливать ее не хотелось. «Все равно не разберусь», – решил он наконец и мысленно махнул рукой.
– Не сомневайся, эр офицер, – вдруг послышался рядом голос хозяина таверны. – Дурного вина я не держу. Здесь не Египет и не Сирия: мы гостей не обманываем!
«Эр офицер... Второй раз уже так называют, а я...» – Вздох Эвин снова сдержал, но досады, похоже, скрыть не сумел.
– Твое вино, эр офицер, – выдернул его из размышлений в реальность хозяин. – Не грусти, развейся. Еще что-нибудь желаешь?
Эвин покачал головой. Голода он сейчас не испытывал, а наедаться впрок не хотел. Однако пахло из кухни, конечно, завлекательно. И, наверное, заговори сейчас с ним не хозяин, а Моника, он бы не устоял. Но та молча стояла за стойкой.
Хозяин назвал плату. Вино оказалось дороже, чем Эвин рассчитывал: целых двенадцать фоллов. «Ишь ты, почти по-столичному», – пришла ему в голову насмешливая мысль.
Монеты хозяин принял не сразу: он долго взвешивал их на ладони, внимательно рассматривал отчеканенные на них профили Гулидиена ап Ноуи, верховного короля Конфедерации. Эвину показалась в этом невероятная, жуткая провинциальность. «На зуб не попробовал – и на том спасибо!» – подумал он с раздражением.
– Так ты, выходит, британец? – задумчиво произнес вдруг хозяин и тут же продолжил: – Хорошая страна, говорят, – а я в ней так и не побывал. Эх...
Слова хозяина ожгли, словно соль, высыпанная на свежую рану. Эвин сморщился, стиснул зубы. Он и без того понимал, что после пережитого позора и унижения уже не сможет вернуться на Придайн, но только теперь по-настоящему осознал непоправимость случившегося.
– И правда, не грусти, офицер, – вдруг вмешалась до сих пор молчавшая Моника. – Свет не сошелся ни на Оловянных островах, ни на военной службе. Здесь на купеческих кораблях всегда рады умелым морякам.
Услышь Эвин эти слова от кого-нибудь другого – он, наверное, схватился бы за оружие – за возвращенный ему напоследок Гарваном морской офицерский палаш. Но голос ливийки был таким напевным, таким чарующим, таким манящим...
– Я подумаю, Моника, – сдержанно ответил Эвин, назвав, сам того не заметив, ливийку по имени. Та загадочно улыбнулась в ответ.
– Вон там есть свободное место, эр офицер, – вдруг со странной поспешностью вмешался хозяин и указал рукой на стоявший в дальнем углу совершенно свободный столик. – Если хочешь насладиться вином в уединении – поторопись!