Большое путешествие Этайн. Часть 2. Знак Колеса

      Люди в капюшонах не только не испугали Олафа, но даже особо его и не удивили: к путешествию в Африку он готовился основательно и поэтому, помимо всего прочего, получил некоторые представления о быте и обычаях африканских «варваров» – маврусиев и прочих ливийцев. Как ни странно, больше всего помогли ему в этом отношении не «Естественная история» Плиния Старшего и даже не «Война с вандалами» Прокопия Кесарийского (та и вовсе оказалась почти бесполезной), а разговоры с отцовскими приятелями-моряками, не раз бывавшими в Африке и неплохо знакомыми с тамошними народами и племенами. Увы, если Плиния и Прокопия Олаф штудировал на пару с Танни, то рассказы моряков он слушал лишь в обществе отца и сестер. И, по правде сказать, до прибытия в Ликсус не придавал этому упущению очень уж большого значения. Знание местных языков и обычаев казалось ему тогда довольно полезным, но все-таки не самым важным качеством естествоиспытателя-биолога. Вот если бы Танни очутилась в Африке, не имея представления о местных растениях и животных – такое, да, было бы очень скверно.       На поверку же оказалось, что мимоходом полученные знания об этих вроде бы второстепенных вещах почти сразу же стали ему пригождаться. Очутившись впервые в чужой, совсем не похожей на Придайн стране, Олаф внезапно обнаружил, что многие, казалось бы, диковинные вещи, с которыми он здесь столкнулся, на самом деле неплохо ему знакомы – именно благодаря тем самым книгам и рассказам. Более того, сложив прочитанное и услышанное с увиденным собственными глазами, можно было додуматься до очень интересных вещей.       Например, местные дома из необожженного кирпича, показавшиеся «инженерным девушкам» – по крайней мере, Илет и Фи заявили такое не сговариваясь – зловещими глиняными гробницами, Олафа ничуть не испугали. Наоборот, он с большим любопытством рассматривал настоящие ливийские жилища, придуманные для пустынь с их вечными засухами и огромными перепадами температур – боявшиеся привычной британцу дождевой воды, но зато не раскалявшиеся в знойные дни и не выстывавшие в холодные ночи. Здесь, на средиземноморском побережье, эти дома, конечно, выглядели чужеродно – и Олаф сразу нашел этому объяснение: значит, жители этой местности совсем недавно – по крайней мере, по историческим меркам – переселились сюда из глубины континента, из Великой Африканской пустыни. Тут же он вспомнил о трагических событиях, происходивших здесь в последние столетия, – о нашествии вандалов и аланов, едва не стерших с лица страны все следы римской цивилизации.       Затем мысли его унеслись совсем в глубину веков – во времена гремевших здесь пунических войн, когда те же самые римляне разгромили культуру великого Карфагена, более древнего, чем их Вечный город. И как тут было Олафу не задуматься о будущем своего собственного народа, населявшего Хордаланн, Ругаланн, Вермланн, Телемарк и прочие северо-восточные земли, которые Плиний все скопом называл странным, никогда не употреблявшимся их жителями словом «Скандинавия»? Станут ли его соплеменники когда-нибудь жертвами могущественных завоевателей или же, наоборот, наберутся сил и сами примутся завоевывать чужие страны и покорять другие народы? Вспомнив отцовские рассказы о былых временах и о дальних морских походах на длинных боевых кораблях, Олаф склонился скорее ко второму – но это его вовсе не обрадовало. Много ли кто вспоминал сейчас добрым словом гуннов или тех же вандалов?       Ну а длиннополые асельхамы с остроконечными капюшонами, носившиеся здесь и мужчинами, и женщинами, к столь далеко идущим размышлениям Олафа не привели. В его представлении это была просто удобная одежда, способная хорошо защитить и от палящего солнца, и от не таких уж редких на морском побережье дождей. И уж зловещего в асельхамах определенно ничего было. Так что странная реакция Танни на появление одетых в них людей – тем более не где-нибудь, а в Мавретании, в исконных африканских землях, испокон веков населенных западными ливийскими племенами, – в первый миг его ошеломила.       Разобрался, в чем дело, Олаф, впрочем, очень быстро: странную не то сказку, не то легенду о девятерых призраках-кольценосцах Танни поведала ему примерно лет пять назад, когда они только-только подружились. Как относиться к этим загадочным историям, восходившим к самой Немайн, Олаф так для себя и не решил. С одной стороны, Танни упорно называла их «просто сказками», говорила, что их сочинил какой-то университетский мэтр, и уверяла, что слишком серьезно относиться к ним не сто́ит. С другой – Хейдрун Хильмарсдоттир, мать Олафа и его сестер, пусть и не творившая сейдр на Придайне, но все-таки самая настоящая ругаланнская ведьма, твердо знала и внушала своим детям: никаких «просто сказок» не бывает, за ними всегда стоит правда. Да и для самой Танни «сказки университетского мэтра» значили на удивление много, пусть даже она никогда в этом открыто и не признавалась.       Вот потому-то к людям в асельхамах Олаф и решил идти без Танни – главным образом для ее же спокойствия. Ну и еще его, конечно, немного беспокоило, как местные жители воспримут внешность сиды. Уши-то Танни прятать научилась неплохо, но кроме ушей у нее были и необычно большие глаза, и странный оттенок кожи, похоже даже усилившийся под южным солнцем. Так или иначе, а когда Танни на удивление покладисто согласилась подождать его под деревом, Олаф испытал заметное облегчение.       Так что к собравшейся вокруг сэра Эвина толпе Олаф отправился в одиночку. За себя он сейчас особо не беспокоился: ни ссору, ни тем более драку происходившее возле заезжего дома не напоминало. Правда, и впечатления дружелюбной беседы оно тоже не производило. К тому времени, когда Олаф пустился за ними вдогонку, люди, толпившиеся поначалу возле заезжего дома, двинулись вверх по склону холма, образовав подобие процессии. Впереди оказались сэр Эвин и две фигуры в бурых асельхамах – одна перед ним, другая рядом, – а остальные шли позади, взбираясь всё выше и что-то бурно обсуждая между собой.       Подъем оказался круче, чем казалось вначале, и Олаф довольно быстро запыхался. Вскоре напомнила о себе злополучная нога, так до конца и оправившаяся не после перелома. Но Олаф продолжал упорно двигаться быстрым шагом, время от времени сбиваясь на бег. Приходилось спешить: впереди виднелся перекресток, за ним улица делала поворот, а терять из виду сэра Эвина явно не стоило.       По мере того как Олаф нагонял толпу, голоса людей делались всё разборчивее. Спустя немного времени он стал отчетливо улавливать латинские фразы. Слух сразу же зацепился за слово «чужеземец» – к кому оно относилось, сомнений не возникало. Обсуждали, конечно же, сэра Эвина – и, похоже, поминали его не самыми добрыми словами.       Успел Олаф вовремя – нагнал шедших за сэром Эвином людей, как раз когда те сворачивали в узкий переулок.       – Я прошу прощения... – шумно дыша, обратился он к приотставшему от остальных человеку – невысокому мужчине в засаленной серой тунике.       Тот обернулся, быстро смерил Олафа взглядом. Хмыкнул вместо приветствия:       – С ним приплыл, что ли?       Олаф, не задумываясь, кивнул.       – Ну поздравляю тогда, – буркнул в ответ мужчина и мрачно ухмыльнулся.       Ни тон мужчины, ни смысл сказанных им слов Олафа не обрадовали. Пришлось срочно выяснять подробности.       – Что хоть с ним случилось? – спросил он осторожно. А потом, не удержавшись, все-таки продолжил: – Или он сам что-нибудь натворил?       Мужчина в ответ поморщился.       – Кто? – хмыкнул он. – Британец? Ну как тебе сказать...       Подозрения Олафа сделались совсем мрачными. Он невольно напрягся.       – Не бойся, парень! – тут же осклабился его собеседник. – Не прибил твой земляк никого, даже не покалечил.       Тут Олаф облегченно перевел дух.       – Но железом он помахал все-таки знатно, – воодушевленно принялся между тем рассказывать мужчина. – Всех переполошил! Толстяка Исула на крышу загнал, Яни нашему рукав рассадил – вот уж воистину чудо, что руку не посек. Мало того, еще и Монику чуть не зарубил – а у нее, между прочим, дети малые...       – Монику? – переспросил Олаф, окончательно запутавшись в незнакомых именах.       Мужчина тотчас же спохватился, принялся объяснять:       – А, ты ж, должно быть, ее не знаешь... Это вдовушка молодая, родня Исула, – третий год уж как в его таверне прислуживает... Ну так вот...       – Сейчас-то хоть куда его ведут? – не выдержав, перебил Олаф. Разговорчивость мужчины начала его не на шутку раздражать.       Лицо мужчины сразу сделалось задумчивым.       – Так вроде к префекту городскому... – неуверенно ответил он. – Или пока запрут у стражи в крепости. Это эра Сервилия Афра спрашивать надо, а я-то чего... Я человек простой, к судейским делам касательства не имею.       Олаф вздохнул. Не столько разочарованно, сколько с облегчением: похоже, наконец он услышал хотя бы что-то полезное.       – А эр Сервилий Афр – это кто?       – Так вон он – рядом с британцем идет. – Мужчина показал на фигуру в длинном темно-буром, похожем на монашескую рясу асельхаме.       Не сдержавшись, Олаф удивленно хмыкнул. Пышное римское имя совершенно не подходило в его представлении к человеку в ливийской одежде.       – Так это же Сервилий, – тотчас же откликнулся мужчина и загадочно ухмыльнулся. – Думает, видать, что в таком наряде его никто не узна́ет!       Олаф вопросительно посмотрел на мужчину. Тот в ответ снова ухмыльнулся.       – Не понимаешь? Ну так где чужеземцу наши чудеса понять! Ты вот что, это самое... Ежели к Сервилию пойдешь – по имени его лучше не называй. Так-то он кентурион городской стражи – не пристало ему при таком звании по тавернам слоняться.       Услышав такое, Олаф совсем растерялся. По его мнению, тут уж следовало выбирать: или ты старательно скрываешь, кто ты такой, или арестовываешь бузотера как представитель власти. А совместить одно с другим не получалось никак.       Видимо, недоумение отразилось у него на лице, потому что его собеседник явно что-то заметил.       – Не кривься, чужеземец: я тебе дело говорю! – важно произнес он, а затем объявил: – О! Карфагенскую дорогу миновали, не свернули – значит, к префекту идем. Давай-ка поторопись – а то тут недалеко уж.       К совету поспешить Олаф почел за благо прислушаться – тем более что процессия и правда пересекла широкую улицу. Скомканно попрощавшись со словоохотливым мужчиной, он ускорил шаг.       Оказалось, спохватился он вовремя: вскоре переулок вильнул и пошел на подъем. Промедли Олаф еще немного – пришлось бы ему догонять сэра Эвина, взбираясь по довольно крутому склону. А так ему повезло: обошелся малыми усилиями. И вскоре поравнялся с сэром Эвином – ну и заодно с человеком в темном асельхаме.       – Сэр Эвин! – позвал он.       Тот обернулся, равнодушно посмотрел на него хмурым, усталым взглядом, выражавшим, казалось, лишь одно: «А ты тут откуда взялся?» – и снова отвернулся.       Человек в асельхаме тоже обернулся. Олаф увидел немолодое, чуть одутловатое лицо, обрамленное ухоженной седоватой бородкой. И, сколь нелепо это ни было, испытал чувство большого облегчения.       «Ну а что я еще ожидал увидеть? – одернул он себя. – Пустоту под капюшоном, как у призрака из сказок Танни?» И, чтобы окончательно сбросить наваждение, поспешно произнес приветствие:       – Аве, эр Сервилий!       Человек в асельхаме нахмурился. Затем саркастически усмехнулся:       – Что, уже представили?       Мысленно Олаф схватился за голову: запоздало вспомнил недавний совет разговорчивого мужчины. Но неосторожное слово уже вырвалось на свободу, не оставив ему выбора. Пришлось согласно кивнуть.       – Ну я им покажу... – пробурчал эр Сервилий себе под нос. Затем показал взглядом на сэра Эвина: – Твой приятель?       На миг Олаф растерялся. Вот уж кем-кем, а своим приятелем сэра Эвина он не считал определенно. И все-таки, немного подумав, он снова кивнул. В конце концов, за приятеля можно было бы попытаться поручиться.       Эр Сервилий сразу оживился. Лоб у него разгладился, косматые брови приподнялись.       – Ну тогда пошли, – хмыкнул он и сделал приглашающий жест.

* * *

      – Ты... кто?.. – испуганно, запинаясь, произнесла девушка в римской палле.       – Я?.. – пролепетала Танька. – Ну...       И поняла, что не знает, как ответить. По крайней мере, как объяснить, кто она такая. Дочь Хранительницы Британии, племянница здешней императрицы? Ну пусть так – но это все-таки о маме и о тете Насте. А сама-то Танька кто? Уж точно не принцесса – она же не дочь короля! Ну, наверное, можно было бы назваться ведьмой – по гленским меркам примерно так и получалось. Только вот девушку в палле, судя по всему, интересовал совсем не род Танькиных занятий. И не просто интересовал... Вспомнилась вдруг шуточная история, как раз мамой и рассказанная: сколько лошадь ни искала себе место службы – только одно в ответ и слышала: «А-а-а! Говорящая лошадь!»       И от этих мыслей Таньке сделалось очень неуютно. Это на Придайне можно было представиться сидой, и все бы всё поняли – ну хотя бы что-то уж точно. А здесь, в Мавретании – на краю римского мира, на дальней окраине Африканской империи? В воображении разом промелькнули причудливые образы древних божеств со звериными головами: Хнум с бараньей, Бастет с кошачьей, Анубис с шакальей... Вот на Анубиса Танька, пожалуй, походила – если не лицом, то хотя бы ушами. «Позвольте представиться: Этайн, правнучка Анубиса!»       Тут же одернула себя: нет, это же не здешние боги, а древнеегипетские! А до Египта отсюда, пожалуй, еще дальше, чем до дома, к тому же его жители давным-давно приняли христианство. Да и Анубис, если вдуматься, так себе родственничек: бог покойников и кладбищ, проводник умерших в потусторонний мир!       Так ничего и не придумав, Танька растерянно огляделась по сторонам, словно кто-нибудь в этом заезжем доме смог бы подсказать ей правильный ответ. Разумеется, ничего полезного для себя она не нашла. Зато вновь увидела парня огромного роста – тот совсем вжался в стену и неотрывно смотрел на нее вытаращенными глазами.       «Еще, небось, у меня и глаза светятся, – мрачно подумала Танька. – Очки бы надеть, что ли?.. Так, а где они, кстати говоря?..»       Очков не было. Не только на глазах, но и на лбу. И объяснение этому находилось лишь одно: свалились с головы, пока бежала. Ужаснулась: неужели не найдутся? Или, может быть, они вообще разбились?       – Ты демон? – словно издалека донесся до ее сознания голос девушки. Вздрогнув, Танька опомнилась.       – Демон? – повторила она. – Нет, конечно.       И Танька снова замолчала. Никакого более внятного объяснения, кто она такая и что здесь делает, в голову ей так и не пришло.       Впрочем, девушка все равно пропустила ее слова мимо ушей.       – Ты за Фулой пришла? – продолжила она отрешенно. – Из-за того, что она верит в Четверых?       – Нет... – испуганно помотала головой Танька. – Мы с Олафом пошли искать место для ночлега...       Девушка ойкнула, перекрестилась. Затем быстро проговорила:       – Мы не сдаем комнаты, госпожа.       – Есть же одна свободная комната над кухней, – неожиданно подала голос старуха. – Как раз на двоих.       – О-о-о... – тут же простонала девушка, и щеки ее сделались густо-пунцовыми.       Мысленно Танька отругала себя – обозвала рыбой-прилипалой. Все-таки на поиски ночлега Олафу нужно было идти одному, а не в обществе подозрительной девицы с не пойми какими глазами и ушами. Так нет же, увязалась!       Оставалось лишь одно: хотя бы немного успокоить испуганную девушку. Это-то Танька и попыталась предпринять.       – Ты не беспокойся, – торопливо сказала она. – Я думаю, нас все равно слишком много для одной комнаты – мы ведь вдесятером.       Глаза девушки округлились. Густой румянец на ее щеках сменился мраморной бледностью.       – Я изо всех десятерых одна такая, – спохватившись, быстро заговорила Танька. – Правда-правда! Остальные – самые обычные британцы...       Внезапно Танька вспомнила о Гундульфе – уж тот, как ни посмотреть, британцем не был. «И тут соврала... – обреченно подумала она. – Был бы при мне “цензор” – он бы сейчас мне показал!»       На этом слова у Таньки и закончились. И, похоже, никакого действия на тех, к кому она обращалась, так и не возымели. Девушка в палле, по-прежнему мертвенно-бледная, всё так же неподвижно стояла, не сводя с Таньки широко распахнутых глаз. Старуха сидела на скамье с безразличным видом, подслеповато щурилась и беззвучно шевелила губами. А широкоплечего верзилы в зале и вовсе не оказалось – видимо, тот улучил момент и сбежал, причем так тихо и неприметно, что даже Танька с ее сидовским слухом этого не заметила.       – Мы к вам сегодня утром прибыли, – немного подумав, добавила Танька. – Должны были дальше на восток плыть, но не получилось...       Девушка в палле так и осталась стоять с отрешенным видом – не проронила ни слова в ответ, не кивнула, не покачала головой. Старуха тихо вздохнула, но тоже промолчала.       Тогда Танька нерешительно продолжила:       – Нас скоро заберут отсюда, вы не бойтесь. Наверное, завтра утром...       Затем, немного поколебавшись, она для верности добавила:       – А если повезет, то и сегодня.       Это, конечно, было опять лукавство. Вообще-то покидать Ликсус Танька вовсе не рвалась – и не только оттого, что надеялась пособирать местную живность для коллекции. Где-то поблизости должен был обретаться высаженный с корабля Родри. Взяв с него в свое время клятву верности, Танька по-прежнему ощущала за него ответственность и втайне надеялась услышать какие-нибудь обнадеживающие вести. А вот о втором изгнанном с «Дон» человеке – о вздорном и высокомерном сэре Эвине, из-за которого едва не разлучили Эмлин и Гундульфа, – ей не хотелось даже вспоминать.       – Скажи лучше, ты Эвина знаешь? – вдруг тихо промолвила девушка.       Теперь остолбенела уже Танька. То есть в том, что девушка в палле знала сэра Эвина по имени, ничего совсем уж удивительного не было. Танька прекрасно помнила, как сэр Эвин выходил из этого же самого заезжего дома, – так почему бы они не могли познакомиться? Странным казалось другое: в голосе девушки чувствовались сильное волнение. И это явно был не страх перед сэром Эвином, а неподдельная тревога за него.       Конечно, Танька и сама тревожилась за сэра Эвина – настолько, что даже нарушила свое обещание Олафу и побежала его спасать. Все-таки одно дело – ничего не хотеть о человеке знать, и совсем другое – узнать, что тот в беде! Но вот чего она не ожидала – так это искреннего беспокойства о сэре Эвине в устах местной девушки, явно не имевшей отношения ни к «Дон», ни к Придайну.       Опомнившись, Танька кивнула. Затем уточнила:       – Немного. Он был старшим офицером на нашем корабле, но потом попал в неприятность.       Подробностей она на всякий случай решила не говорить.       Взгляд девушки сделался осмысленным.       – Его эр Сервилий арестовал... – пробормотала она.       Танька осторожно кивнула в ответ.       – Да, я видела, как его уводили. Только не знаю куда.       – Наверное, к городскому префекту отведет, – хмуро откликнулась девушка.       Танька немного помолчала. Потом, не утерпев, спросила:       – Ты с ним знакома?       Девушка неуверенно кивнула. Затем покачала головой. А чуть погодя снова кивнула.       – Он сначала меня чуть не убил, – вдруг объявила она. – А потом сам же за меня и вступился.       – Как это? – непроизвольно вырвалось у Таньки.       В ответ девушка пожала плечами:       – А вот так. У нас и не такое случается.       Сказав это, она искоса посмотрела на Таньку, и щеки у нее слегка порозовели. Но взгляд ее теплее не стал – лишь сделался настороженным и колючим.       Танька вздохнула. А затем, собравшись с силами, твердо произнесла:       – Я не демон. Честное слово!       И тут же поняла, насколько неубедительно это прозвучало.       Будь Танька на Придайне, она знала бы, что делать: сотворила бы крестное знамение, прочитала бы «Отче наш». Несколько раз такое ее уже выручало. Но здесь была Мавретания. Земля, где кроме христиан жили и иудеи, и последователи местных древних верований, где недавно появились еще и злополучные «колёсники». Да и здешние христиане тоже не были друг с другом в согласии – по-разному и крестились, и молились. Ну и как тут было что-то доказывать?       – Я не знаю, как мне тебя убедить, – развела Танька руками. – Ведь мои уши, конечно же, важнее любых слов.       Девушка не ответила, лишь еще больше нахмурилась. Зато напомнила о себе старуха.       – Вспомни святого Христофора, госпожа Моника, – вдруг вымолвила она.       «Значит, они все-таки христиане», – догадалась Танька и сразу же почувствовала себя увереннее. Христиане казались ей привычнее и понятнее и иудеев, и неведомых местных язычников, не говоря уж о жутковатых «колёсниках». А сравнение с Христофором – очень странным святым, описывавшимся в житии как псоглавец, – ее даже позабавило, напомнив о собственных недавних размышлениях об Анубисе с шакальей головой.       – Зря улыбаешься, – вдруг заявила девушка. – Ничего смешного.       – Но я... – начала было Танька, но тут же растерянно замолчала. Видимо, она и правда улыбнулась – как раз из-за Анубиса и святого Христофора. И конечно же, это было совсем не вовремя.       – Вот что, – деловито продолжила девушка. – Если ты демон – убирайся к себе в ад. Во имя Отца и Сына и Святого Духа, аминь! Если ты человек...       Внезапно девушка замолчала. Выражение ее лица сделалось растерянно-задумчивым. «Не знает, что от меня потребовать... – хмуро подумала Танька. – Я бы, пожалуй, на ее месте тоже не знала».       – ...то не ходи одна по городу, – вдруг произнесла девушка. – С таким обликом тебя здесь убьют. Так что посиди пока у нас в таверне, а там что-нибудь придумаем.       Этот переход от страха и враждебности к заботе оказался настолько неожиданным, что Танька опешила.       – Спасибо... – пробормотала она.       – Ты же не сгинула, когда я помянула святую Троицу, – пожала плечами девушка в ответ.       – Ну так я же и правда не демон, – робко вымолвила Танька и попыталась улыбнуться.       Девушка вдруг шагнула к ней. Неуверенно протянула руку. Осторожно, кончиком пальца дотронулась до Танькиной ладони.       – Теплая... Надо же!       Танька растерянно кивнула. По правде говоря, она не очень понимала, чему тут было удивляться. Но расспрашивать девушку на всякий случай остереглась. Зато решила срочно придать себе более человеческий облик.       Спросила девушку:       – Я приведу волосы в порядок, ладно?       Та сразу же кивнула:       – Конечно. Давай огня прибавлю.       Вообще-то Таньке и так было светло. Но пришлось согласиться, да еще и поблагодарить. Не признаваться же ей было еще и в нечеловеческом зрении!       Девушка пробежала через залу, нырнула в темный проход. Вскоре она вернулась с большим, непривычной формы, медным светильником. Поставила его на столик.       – Вот. Все-таки посветлее будет. Садись.       Танька уселась за столик, добросовестно придвинула светильник поближе. Затем достала из походной сумочки гребень и зеркальце. И принялась за дело.       Первым делом она содрала ленту с растрепанных волос. Затем привычными движениями распустила их окончательно. Собрала волосы в хвост, перехватила лентой. И наконец старательно распушила пряди за висками, утопив в них уши.       Спросила девушку:       – Так лучше?       Та задумалась. Затем неуверенно кивнула:       – Лучше, да. И ушей совсем не видно. Но на улицу ты все-таки не ходи.       А старуха загадочно хмыкнула.

* * *

      Нельзя сказать, что после этого обстановка в заезжем доме сделалась совсем непринужденной. Танька все равно ощущала настороженность обеих женщин. Но настороженность все равно была лучше испуга. Более того, Таньке даже удалось их немного разговорить. Вскоре она уже знала, что девушку в палле зовут Моникой, а старуху – Фулой, что обе они служат в этой таверне и что Моника – родственница хозяина.       Назвала себя и Танька – представилась как Этайн из Кер-Сиди. Подробностей о себе говорить не стала: боялась разрушить с трудом сложившееся хрупкое спокойствие. Но в целом приободрилась. «Ну вот всё и наладилось, – убеждала она себя. – Веди себя как человек – к тебе и будут относиться как к человеку».       Старуха еще сколько-то времени посидела, а затем, кряхтя, поднялась со скамейки и объявила:       – Пойду посуду мыть.       Сказав это, она неторопливо двинулась в сторону темного прохода – того самого, откуда Моника принесла светильник. Танька, всё еще сидевшая за столиком, рассеянно проводила ее взглядом.       – Ты, Этайн, лучше тоже иди на кухню, – вдруг посоветовала Моника. – А то, наверное, скоро вернутся посетители. Среди них всякие бывают.       Оказаться в обществе незнакомых и нетрезвых мужчин и в самом деле было страшновато – хоть с торчащими ушами, хоть со спрятанными. Танька покладисто кивнула. А потом посмотрела на Монику – молодую, статную, красивую.       – А ты? – невольно вырвалось у нее.       – А мое место здесь, за стойкой, – улыбнулась Моника в ответ. – Ко мне привыкли. А если что – Яни в обиду не даст.       Разумеется, насчет «в обиду не даст» у Таньки возникли сильные сомнения: хорош защитник, сбежавший куда глаза глядят всего лишь от девушки! Но возразить Монике она тоже не смогла. В конце концов, та была не просто посетительницей таверны, она в ней работала.       – Хорошо, – кивнула Танька. И, чуть подумав, добавила: – Заодно и посуду помыть могу.       По правде сказать, опыт в хозяйственных делах у нее был весьма невелик. Но мыть посуду Танька все-таки умела: специально научилась, чтобы не быть обузой в экспедициях. И сейчас это умение показалось ей отличным шансом лишний раз продемонстрировать, что она самая обычная девушка, такая же, как все.       Однако шанс этот, вопреки ее надеждам, так и не представился.       – Даже не думай, – отмахнулась Моника. – Еще не хватало тебе на ручей ходить! И вообще, посуда – забота Фулы.       Танька попыталась было возразить, но не успела. Внезапно с улицы донеслись громкие грубые голоса. Почти сразу же в таверну ввалилась целая компания мужчин – хохочущих, шумно переговаривающихся и, похоже, без того уже не совсем трезвых.       – Эй, ты где, прекрасная Моника? – весело прокричал один из них.       Быстрым движением Моника показала Таньке на проход в стене: уходи, мол, туда. А сама метнулась к стойке. И уже через мгновение как ни в чем не бывало улыбалась из-за нее.       – Что желаешь, почтенный Нэвий?

* * *

      Врожденная сидовская сноровка Таньку не подвела: удалось бесшумно выскользнуть из залы. Во всяком случае, не окликнул ее никто.       Миновав проход, Танька очутилась на кухне – в неожиданно светлом и просторном помещении со сводчатым потолком и большими решетчатыми окнами. В нос шибанул запах подгоревшей рыбы – вроде бы не особенно приятный, но непостижимым образом тут же вызвавший слюнки во рту и урчание в животе. Невольно Танька поискала источник этого запаха – и вскоре обнаружила на большой каменной печи противень с чем-то сморщенным и обугленным, явно совершенно несъедобным. «Ну вот, не уследили... – разочарованно вздохнула она. – Наверняка тоже из-за сэра Эвина!» Но слюнки в ее рту, разумеется, так никуда и не делись.       Нет, искать на кухне еду Танька, конечно же, не собиралась: еще не хватало опуститься до воровства! Но есть ей все-таки хотелось. Очень. И довольно быстро она не выдержала – подошла к противню и высмотрела на нем вроде бы не совсем обугленную рыбину. Танька осторожно поковыряла ее пальцем, а затем решилась – отщипнула кусочек и положила в рот. «Все равно ведь эту сгоревшую рыбу выбросят», – успокоила она себя.       О поступке своем Танька сразу же пожалела: рыба оказалась горькой и жесткой. Тут же сильно захотелось пить.       Запаса воды у нее при себе, разумеется, не было. И попросить чего-нибудь попить у Моники тоже было затруднительно. В залу Танька не решалась даже заглянуть: оттуда по-прежнему доносились смех и мужские голоса. Оставалось лишь одно: терпеливо ждать возвращения старой Фулы. И чтобы отвлечься от всё усиливавшегося чувства жажды, Танька занялась одним из своих самых любимых дел – рассматриванием всего вокруг.       Поначалу ничего особо интересного на глаза ей не попадалось – разве что странные надписи на расставленных по полкам горшках. Помимо хорошо знакомых латинских слов – «piper», «zingiber», «cinnamomum» – тут и там виднелись вертикальные цепочки черточек, крестиков и совсем странных значков, похожих то на математические символы, то на застывших в причудливых позах человечков, то на птичьи следы. Несомненно, это был какой-то алфавит – совсем непривычный, непохожий ни на латинский, ни на греческий, ни на скандинавские руны, ни на гаэльский огам. Но вот на каком языке были сделаны эти надписи – на пуническом, на ливийском, на гарамантском, – Танька не имела ни малейшего представления. «Надо будет непременно спросить Монику», – решила она.       А затем Таньке повезло. Поблуждав взглядом по полкам, она устремила его под потолок. Тут-то на глаза ей и попалось нечто живое – причем весьма необычное и даже загадочное. На вертикальной стене чуть ниже того места, где она переходила в потолочный свод, неподвижно замерло бурое в черную полоску создание, разом похожее и на гусеницу, и на паука. Его вытянутое членистое тело примерно с мизинец длиной было усажено бесчисленными длинными многосуставчатыми ногами.       Увы, всё, что Танька могла сейчас сделать, – это внимательно рассмотреть странное существо и постараться во всех подробностях его запомнить. Например, пересчитать ему ноги – что она добросовестно и проделала. Ног оказалось тридцать – по пятнадцать с каждой стороны.       Но вот не то что поймать это существо – даже дотянуться до него не было никакой возможности – ни с пола, ни со скамейки, ни даже с печи. Впрочем, забираться на печь Танька все равно, пожалуй, не решилась бы: долго ли ее развалить! А здесь к тому же была чужая кухня – это не говоря уже о том, что когда в тебе подозревают демона, лучше всего вести себя тихо, неприметно и благопристойно. И, разумеется, Танька прекрасно знала, что среди и гусениц, и пауков встречаются весьма небезопасные создания. О том, что некоторые пауки способны наносить ядовитые укусы, она выяснила из Плиния – и, несмотря на немало найденных в «Естественной истории» ошибок, на сей раз ему поверила. А со жгучими волосками таких красивых с виду гусениц бабочки-златогузки Таньку в свое время угораздило познакомиться на своем печальном опыте: неосторожно взяла одну из этих гусениц в руки. Ладони потом у нее зудели несколько дней.       Так что выход, похоже, оставался лишь один, всё тот же самый: расспросы. Правда, в отличие от ситуации с надписями, тут надежда и на Монику, и на старуху была слабая. Еще на Придайне Танька успела убедиться: если зверей обычные люди, не охотники и не университетские преподаватели, еще как-то знают, то даже певчих птиц они постоянно путают, а уж о совсем мелкой живности говорить и вовсе не приходится. Как это было ни прискорбно, скорее всего, ей предстояло узнать, что загадочное существо называется «букашка» или «червяк» – разве что, может быть, это слово ей сказали бы на каком-нибудь из местных языков, а не на латыни. А уж выяснить из таких расспросов самое интересное – как это существо живет, чем питается, опасно ли оно для людей или, наоборот, чем-нибудь полезно – Танька особенно и не надеялась.       Между тем время шло, а людей в зале, похоже, не убавлялось. Более того, голосов там определенно стало даже больше. Не возвращалась и Фула. Зато пить Таньке становилось всё сильнее, и никакие размышления на отвлеченные темы больше не спасали ее от жажды. А недоступность «гусеницепаука», безмятежно распластавшегося по стене, лишь прибавляла ей страданий. И ведь если бы не полка, заставленная горшочками со специями, до него вполне можно было бы дотянуться.       «Вот хотела же взять с собой морилку и пинцет! – в очередной раз полюбовавшись на злополучное существо, поморщилась Танька. – Нет же!» Затем мысленно передразнила отговорившую ее Серен: «“Ты что-о-о? Увидят банку с зе-е-ельем, решат, что ты дурное заду-у-умала!..” Ну да, теперь и морилки нет, и я все равно демон!» И, не удержавшись, громко фыркнула.       Одернула себя. Все-таки к здешним женщинам она была сейчас несправедлива: те, пусть и не до конца ей поверили, в конце концов отнеслись к ней по-доброму, по-человечески. А размышления об отсутствии оборудования и вовсе были достойны лисы в винограднике: «на взгляд-то он хорош, да нет пинцета!» Ну нет пинцета и нет – может, сто́ит поискать подручные средства? Накрыть животину чем-нибудь сверху, потом подвести снизу листочек бумаги? Бумага, в отличие от пинцета, у Таньки при себе все-таки была. Оставалось лишь найти подходящий сосуд – какой-нибудь ковшик на длинной ручке.       Танька побродила по кухне, повертела головой. Заметила на столе небольшой черпачок. Взяла его в руку, примерилась. Вздохнула: достать им «гусеницепаука» всё равно не получалось. Потом задумалась. Может быть, попытаться этот черпак чем-нибудь удлинить?       Вскоре нашлась и подходящая палка – рукоять прислоненной к печке кочерги. Еще некоторое время ушло на поиски веревки. Та в конце концов тоже отыскалась: на вмурованном в стену крюке висел целый моток.       Резать веревку Танька не решилась – просто отмотала пару метров и, зажав остаток в кулаке, свободным концом привязала к палке черпак. Получилось вроде бы надежно: во всяком случае, сразу же эта конструкция не развалилась.       Наконец, вооружившись импровизированным орудиями охоты – черпаком и листочком писчей бумаги, – Танька приступила к самому ответственному – к исполнению наскоро составленного плана. План этот был предельно прост. Сначала – как можно ближе подобраться к «гусеницепауку». Затем – быстро накрыть его черпаком. После этого – осторожно продвигать черпак по стене вдоль полки, пока та не закончится. Ну а там уже можно будет беспрепятственно подсунуть под черпак листочек бумаги, окончательно заключив добычу в ловушку.       Однако всё пошло не по плану. Стоило Таньке взмахнуть черпаком, как у нее тотчас же екнуло сердце: «Только бы меня сейчас никто не увидел!» Рука ее предательски дрогнула, и черпак, несмотря на хваленый сидовский глазомер, прижался к стене неплотно, оставив большую щель. «Гусеницепаук» немедленно выскочил из-под него. Не успела Танька опомниться, как он стремительно понесся вверх по сводчатой стене и дальше по потолку, словно был маленьким и легким, как муха.       Посередине потолка, как раз в самом высоком его месте, «гусеницепаук» остановился, раскинул во все стороны длинные, изукрашенные темными пятнышками ноги. Таньке не осталось ничего другого, кроме как задрать голову и с тоскливым изумлением любоваться этим проворным и невероятно цепким созданием. А вот не то что изловить – даже дотянуться до «гусеницепаука» теперь уже не было никакой надежды. «Не единственный же он в этих краях, – пыталась себя утешить Танька. – Найду другого. И вообще, как его потом было бы доставать из черпака? Может, он ядовитый, как скорпион!» Получалось неубедительно.       Довольно быстро, правда, она опомнилась. Сказала решительно: «Так, хватит уже изображать из себя лису в винограднике! Насущных проблем мало, что ли?» И, как ни странно, это подействовало. Танька снова огляделась по сторонам – теперь уже не с любопытством, а с ужасом. Кто знает, что она успела натворить, пока гонялась за злополучным «гусеницепауком»!       Беглый осмотр кухни Таньку немного успокоил: вроде бы особого погрома она не устроила. «Так, – решила она. – Привести в порядок черпак и кочергу, повесить на место веревку – и все дела!»       Неладное Танька заподозрила, когда стала отвязывать черпак от кочерги. Скреплявшая их веревка внезапно оказалась не зеленовато-бурой, какой была сначала, а грязно-серой, местами даже черной. Тут же обнаружилось, что и ладони у Таньки покрыты черными пятнами. «Сажа! – ужаснулась она. – Ну конечно – кочерга же...»       Уже предвкушая кошмарное зрелище, Танька осторожно опустила взгляд. И все-таки опешила от увиденного. По некогда зеленому подолу платья, и без того испачканному в рыжую глину забора, теперь тянулось несколько широких черных полос. Охнула: «Совсем как леопард сделалась – нет, даже как тигр!»       Желтую, покрытую причудливыми черными пятнами шкуру леопарда Танька много раз видела в университетском музее. А вот как выглядят тигры, она представляла себе только по маминым рассказам. Но что тигры, вопреки мнению всё того же Плиния, не пятнистые, а полосатые, знала точно. Правда, самой ей совершенно не хотелось быть ни полосатой, ни пятнистой. Хуже того, теперь, пожалуй, любой решил бы, что Танька что-то творила с печью: сажа на руках и на платье выдавала ее с головой. И попробуй теперь докажи, что это не было какое-нибудь злое колдовство!       Наверное, выкрутиться, отовраться можно было бы и в худшей ситуации. Вот только ложь Таньке по-прежнему давалась очень трудно, вызывая душевные страдания. И уж точно у нее сейчас не было никакой возможности эти пятна оттереть или отстирать. «Придется рассказывать всё как есть – про кочергу, про черпак, про непонятные существо на стене, – решила в конце концов Танька. – И будет великое чудо, если мне все-таки поверят». Возвращения Фулы она теперь ждала с ужасом. А о том, что на кухню может зайти Моника, боялась даже думать.       Между тем время шло, а ничего нового не происходило. Танька расхаживала по кухне из угла в угол и теребила в руках покрытый черными пятнами моток веревки. Фула всё не появлялась, Моника тоже не заглядывала. Из залы по-прежнему доносились оживленные мужские голоса. Говорили на каком-то странном языке, отдаленно напоминавшем латынь. Танька улавливала лишь отдельные слова, смысл же фраз ускользал. В голову ей упорно лезло одно и то же: «А вдруг это они меня обсуждают?» Танька отчаянно пыталась прогнать нелепую, ничем не обоснованную мысль, но та всё возвращалась и возвращалась.       – Эй, Моника! – крикнул за стеной невидимый мужчина. Та отозвалась. Голос ее был веселым и безмятежным.       Наваждение сразу же спало, Танька облегченно перевела дух. Недавний страх показался ей не просто нелепым – смешным.       Снова поискала глазами «гусеницепаука». Ни на потолке, ни на стене над полкой того не оказалась. «Сбежал, выходит...», – с досадой подумала Танька.       Как раз в этот миг в окно с жужжанием влетела муха. Немного покружив у Таньки над головой, она опустилась ей на платье, деловито побежала по рукаву. Муха была совсем такая же, как в родном Кер-Сиди – с серой полосатой спинкой, с желтовато-бурым брюшком, с громадными темно-бурыми глазами.       – Кыш... – махнула на нее рукой Танька. Муха тут же сорвалась с рукава и унеслась к противню с горелой рыбой.       А Таньку внезапно осенило: с чего бы «гусеницепауку» быть на кухне одним-единственным? Может, эти существа на африканском побережье – никакая не редкость? Вдруг они здесь так же обычны, как мухи на Придайне?       Мысль выглядела вполне разумной. Танька приободрилась. И с удвоенным энтузиазмом принялась вновь обследовать кухню.       Увы, то ли догадка была неверна, то ли Таньке проcто не повезло, но поиски опять не принесли успеха. «Гусеницепауков» не оказалось нигде – ни за занавеской, ни в углу возле печи, ни под столом. Разочарованно вздохнув, Танька напоследок бросила взгляд на стену напротив окна. И вдруг испуганно ойкнула.       На стене красовалось большое размытое пятно. Оно было бледным и рыжеватым, словно сквозь штукатурку проступила ржавчина. Пожалуй, при очень большом воображении его можно было бы принять даже за кровь. Но не оттенок пятна испугал Таньку, а его форма. Несмотря на всю бледность и размытость, в пятне явственно просматривался зловещий «знак колеса» – окружность и внутри нее две изогнутые линии одна над другой.