Опять война, кругом война

Тобирама поймал его. Схватил пальцами за жёсткий колючий хвост, вновь и вновь ускользавший, как речная гадюка, потащил на себя что есть мочи. Учиха дёрнулся, зашипел болезненно, оскалив зубы, будто угодивший в охотничью ловушку злой хищный зверёк. Гибко, почти неестественно выгнулся и рванулся прочь, поскальзываясь на крупной гальке под ногами — уйти не вышло. Тогда стал рычать и размахивать руками, царапая ногтями по чужому доспеху, заехав острым локтем Тобираме в нос — рвался и рвался, шипел и рычал, дёргался и тянулся прочь, грозя оставить в ладонях врага если не все свои чёрные волосы, то точно добрый их клок. Тобирама держал из последних сил, задыхаясь после долгого кровопролитного боя, высушившего всю чакру до пустых одиноких искр под рёбрами — в его руках сейчас бился тот, кто жадно и ненасытно пил его эту чакру до самого дна из раза в раз, из стычки в стычку, алчно не оставляя ни капли, лишь жёстко смеясь в лицо и неизменно отвечая ярким огненным выдохом, кусавшим ожогами пальцы. Учиха в безотчётном порыве попытался сложить печати, пусть и сам был напрочь растрёпан и иссушен боем до состояния, что даже не мог зажечь глаза — Тобирама не дал. Тобирама зло выдохнул и приложил его виском о землю, выбивая дух. Учиха резко обмяк, угодив в ловушку болезненного обморока — нельзя терять ни секунды, он очень быстро придёт в себя. Во вспотевшей ладони всё-таки остался чёрный взъерошенный клок, такой же колючий и жёсткий, как и его хозяин. Тобирама брезгливо поморщился и вытер руку о хакама, затем снова схватил за хвост и потянул тело на себя — дёрнуло вдруг от извращённого желания срезать эти волосы под корень кунаем и оставить себе на память, как военный трофей. Неспроста же все Учиха ходят с густыми вороны́ми гривами — явно кичатся, и потерять такой хвост должно быть сродни боевому бесчестию. А Тобирама так жаждал сделать Учихе больно — конкретно этому Учихе, что сейчас лежал у него в ногах, и одной только физической боли за годы их драк стало слишком мало, чтобы можно было насытиться ею вдоволь. Заломить в плечах руки до хруста суставов и связать каждый тонкий длинный палец получилось быстро — Тобирама наученный, пусть Сенджу и редко удавалось взять хоть кого-то в плен. Главным правилом для любого шиноби стало драться до последнего, предсмертного вздоха, яростно и дико — смерть всегда считалась благородным избавлением, а плен был позором. Но сейчас цели миссии были другими, они вносили свои корректировки в исход боя, и с этим приходилось считаться. Пусть и чесались костяшки безбожно, а голову обжигала захлестнувшая сознание мысль: убить, этого Учиху давно уже нужно убить. В сумке на поясе нашёлся кусок драной ткани — старый хлопковый платок, измазанный оружейным маслом, в который Тобирама заворачивал боевые кунаи и сюрикены. Находка пришлась как нельзя кстати — Учихе было необходимо завязать глаза. Тот тяжело застонал и заворочался разбитым лицом в гальке, оглушённый и ослеплённый. Поверженный, но всё ещё живой не милостью богов — единоличным решением Тобирамы. Поднять Учиху за ворот синего шитаги не составило никакого труда — тот, кажется, не весил нисколько. Низкорослый и совсем худой, по-детски угловатый, будто даже недоедающий, хотя Учиха все поголовно не были здоровяками и близко — Тобирама качнул головой, избавляясь от шальных раздумий. И никакого ему не было дела, как обстоят дела с продовольствием во вражеском тылу. Он провёз Учиху коленями по крупной гальке и снова ткнул лицом в землю, сознательно заставляя глотнуть пыль — тот закашлялся. Тобирама прислушался, приложив пальцы к булыжнику. Вдалеке всполохи чакры кусали друг друга за шеи в искреннем намерении придушить, огоньки разгорались и гасли, унося за собой хрупкие человеческие души за тёмную грань. Тобирама хмуро выхватил из синего пожарища малую группу своих, мазнувших по загривку родной листвой и влажной плодородной почвой. Подхватив добычу поперёк груди, метнулся туда, в лагерь. Учиха быстро пришёл в себя и сидел смирно, привалившись всклокоченным затылком к земляному столбу — слепо смотрел в повязку, кусал до крови губы, пытаясь притушить боль в рассечённом виске, и вслушивался в шум лагеря и чужих голосов. Молчал: ни одного вопроса, ни одного звука. И видно, как сильно маялся, весь вытянувшись в болезненно звеневшую от напряжения струну. Пленён. Сенджу понесли потери, и дел после боевой стычки было невпроворот — до этого лагеря, самого дальнего, добрались совсем единицы, способные ещё стоять на ногах. С наступлением сумерек, укрывших лес тёмным душным одеялом с россыпью звёзд и тонким серпом растущей луны, костёр в центре пришлось притушить — на границе всё ещё шла война, звеневшая сталью и дурно пахшая свежей кровью. Тобирама, как сильнейший сенсор в распоряжении этой части войск — пусть и шёл тому всего-то семнадцатый год — вслушивался в тот бой постоянно, молча щурясь в сторону догоравшего пожарища, будто мог его видеть через считанные километры сквозь лесной частокол. Учиха лишь слушал. Слепой и связанный. Безвредный и неопасный, ведь что Учиха могут без своих глаз? Тобирама убеждён, что ничего. Он подошёл к пленнику совсем поздно, впотьмах облачной безлунной ночи, лениво щёлкавшей дотлевавшим в центральной яме костром и дышавшей сном уставших раненых бойцов. Учиха не дёрнулся, не повернул к нему голову, сидел неподвижной гранитной статуей с вывернутыми в плечах связанными руками, будто уснул или умер — наверняка слышал демонстративно громкие медленные шаги. Тобирама старался, чтобы звучали они как поступь смерти. Остановился прямо перед ним, сложил на груди руки. Пластины на плечах громко звякнули сталью — доспех Тобирама за весь день так и не снял, давно и безвозвратно уже с ним сроднившись. Учиха слепо смотрел в темноту повязки перед собой, нервно перебирая грубые верёвки пут затёкшими усталыми пальцами. — Пришёл меня пытать, Сенджу? — спросил он тихо и твёрдо, будто совсем, ни капельки не боялся. Тобирама несдержанно цыкнул, вмиг разозлившись — эта показательная надменность его абсолютно не удивляла, но каждый раз до странного больно кусала за самолюбие. — Добывать информацию, — выцедил он сквозь зубы и шумно выдохнул, остужая вскипевшую под рёбрами злость. Много чести Учиху пытать — Сенджу таким занимаются редко и нехотя. Наоборот, это была тактика Учиха — с их чёртовыми глазами и кружевной паутиной иллюзий на любой вкус и любую дурную голову. — Трое суток назад вы передали племяннику даймё в Восточную резиденцию опечатанный чакрой свиток, — отчеканил Тобирама быстро. — Что было в том свитке? Повисла густая горячая тишина — а затем Учиха вскинул голову и цепко впился Тобираме прямо в лицо, будто не было на его глазах никакой повязки. — Ты действительно веришь, — проговорил он тихо, озадаченно и почти изумлённо, — что я тебе отвечу? Звякнула сталь, выскальзывая из ножен. — Ответишь, — отрезал Тобирама сосредоточенно и глухо. Учиха мелко вздрогнул по напряжённым плечам — наконец-то, реакция. Тобирама оскалился, чувствуя власть и всесилие своей долгожданной победы — прижал холодный клинок танто к чужой бледной щеке, надавил аккуратно, почти бережно, игриво зацепив острым кончиком край грязной повязки. Наклонился и шепнул холодно: — Или я выколю тебе глаза. О, в этот миг он отдал бы шинигами собственную душу, чтобы увидеть спрятанный за повязкой взгляд. Эмоции, яркие и искренние, перекосили чужое бледное лицо — Учиха бессильно клацнул зубами и выдохнул со свистом в немой разбушевавшейся ярости. Тобирама надавил чуть сильнее, рассекая сталью тонкую кожу на острой скуле. Выступила алая капелька крови, оставшаяся на повязке ярким въедливым пятнышком. — Безобидный Учиха — слепой Учиха, — повторил он любимую присказку своего отца. — Вы же так полагаетесь на своё додзюцу... Красноглазые ёкаи. Учиха испуганно запрокинул голову, бессознательно стараясь уйти от клинка на щеке — ткнулся взъерошенным затылком в земляной столб позади и шумно сглотнул. Тобирама проследил, как на жилистой тонкой шее прыгнул вверх маленький острый кадык. — Просто убей. Перережь мне глотку, — проговорил Учиха еле слышно, едва разлепляя спаявшиеся на кровь губы. — Нечего слишком долго марать руки о мою ёкайскую кровь. Тобирама, прищурившись, несогласно покачал головой, будто тот мог его видеть — не станет он дарить врагу, испившему до дна его кровь и всю его душу, такое простое и быстрое избавление от земных проблем. Острое лезвие послушно скользнуло под рваный хлопковый край, приподняло повязку совсем чуть-чуть — Учиха задышал часто-часто, страх растащил его разбитые в бою рёбра и осел мелкой дрожью на связанных верёвками пальцах. Он выгнулся в пояснице и постарался отвернуть голову, вжимаясь в земляной столб позади острыми худыми плечами с такой искренностью, будто надеялся в него провалиться, как в иной мир — лишь бы уйти из-под угрозы, хищно нацеленной на его сокровенные глаза. Тобирама хмыкнул. — Ты боишься ослепнуть. Фраза ударила на манер звонкой пощёчины — Учиха вскинулся, насадился щекой на танто и зашипел ядовитой гадюкой. — Я ничего не боюсь! — зло прорычал он сквозь стиснутые от боли зубы. — Боишься, — парировал Тобирама весело, не пойми отчего улыбнувшись краешком сухих губ. — Глаза для вас — всё. Напившееся чужим теплом лезвие соскользнуло со щеки, размазав кровавые капли по белой коже неаккуратным бордовым разводом — облегчение, вмиг накрывшее плечи Учихи, можно было ощупать ладонью. Он едва двинул головой на пробу, боясь снова насадиться на сталь — шумно выдохнул и хрустнул затёкшей шеей, поняв, что угроза на мгновение миновала. Тобирама присел перед ним на колено, звякнув доспехом, цепко всмотрелся в бледное острое лицо, очерченное грубыми мазками тёмной ночи и дотлевавшего вдалеке большого костра. Уставший от боя, голодный и грязный, измазанный пылью и тёмной кровью с разбитого виска, что запеклась корочкой в спутанных вороных волосах — эти напасти украли у красноглазого демона всю его опасную взрослую стать и превратили в беззащитного худого мальчишку, об которого жизнь тщательно вытерла ноги. — Ты ведь сын главы клана, — проговорил Тобирама медленно. — Как думаешь, сколько даст за тебя отец? Учиха вдруг фыркнул в злом веселье, оскалил мелкие ровные зубы и бесстрашно подался вперёд — дай ещё чуть больше свободы, и не преминёт откусить вместе с протянутым пальцем всю руку. — Не надейся ни на йену, — выплюнул он горделиво прямо Тобираме в лицо. Тот нахмурился. — Он настолько тебя не любит? — Мы настолько ценим клановые секреты, — отбил Учиха раздражённо, будто пояснял за прописные истины. Тобирама зло поджал губы и шумно выдохнул — непримиримое и напрочь пустое самомнение его врага бесило до стиснутых кулаков. — Знаешь, твоё мёртвое тело под моими руками скажет мне гораздо больше, чем твой рот, — отчеканил он быстро и безрассудно, желая сбить с того спесь. Учиха вдруг поражённо замер, а затем подумал о чём-то неправильном, и его раскрытые сухие губы перекосило явственным и абсолютно искренним отвращением. — Фу. Тобирама вскинулся, обожжённый иррациональным стыдом за собственные слова. — Я не это!.. — и сразу же одёрнул себя, захлопнув рот. Какая к ёкаям разница, что подумал Учиха? Его враг, его пленник и военный трофей — тот, кто дышал ещё исключительно по воле его, Тобирамы, бескорыстной милости! Тот, кто, сидя в грязи с выломанными руками и повязкой на глазах, теперь скалился весело и всё так же непримиримо, едва удерживая в груди нахальный злой смех, кто нарывался на пинок по рёбрам и сталь в глотке, играючи разводя заклятого врага на собственную неизбежную смерть — Учиха все сумасшедшие, безбашенные напрочь, не способные ни сострадать, ни находить компромиссы, ни хотя бы ценить собственную подпаленную шкуру. Но именно этот был вовсе особенным. Учиха Изуна всегда был ненормально, неадекватно особенным, и Тобираму это изводило до той степени слепой ярости, когда становилось больно рационально и трезво думать. — Я спрошу в последний раз... — И не старайся, — нагло перебил Учиха и слепо вскинулся, будто намеренно выставляя врагу напоказ своё белое беззащитное горло. Тобирама сжал рукоятку танто с такой силой, что побелели сбитые в бою костяшки. Всего одно движение, один отточенный взмах — и эту тонкую кожу с рисунком проступавших вен зальёт горячая кровь. — Мне придётся лишить тебя глаз, — выдохнул он упрямо. Учиха в ответ щёлкнул языком с таким видом, будто уже искренне устал от их разговора, явно и напрочь зашедшего в тупик их взаимной злобы и непримиримости. — Ты зациклен на моих глазах больше меня самого. — Заткнись, — несдержанно рыкнул Тобирама. — Но даже ни разу в них не смотрел, — растянул искусанные губы в лисьей улыбке. Тобирама замолк, прищурил сухие уставшие от долгого дня глаза и шумно выдохнул через нос. — Смотрел, — наконец, нехотя признался он. Учиха, уперев в холодную землю колени, вдруг приподнялся и медленно подался вперёд, вывернув в плечах руки почти под прямым углом — потянулся гибкой жилистой шеей, сухо лизнул кончик своего рта, изломанного злостью и хищным многообещающим предвкушением, хотя добычей здесь должен быть он. Шепнул Тобираме прямо в лицо тихо-тихо, будто делился самым большим и самым страшным своим секретом: — Если бы смотрел, — улыбнулся заговорщицки, как ёкай, — то был бы уже мёртв. Тобирама вздрогнул — его обожгло под рёбрами бурей острых эмоций, всколыхнувшей застарелые детские страхи. Не страхи, поправил он сам себя — опыт. Он стиснул зубы и отогнал воспоминания прочь — не время и не место. И вообще, пора было заканчивать весь этот странный болезненный фарс. Растрёпанный чёрный хвост соскользнул с чужого плеча и холодной гадюкой мазнул по его руке — Тобирама вцепился в колючие волосы пальцами и с наслаждением намотал их на кулак, утопая ладонью по самый чужой затылок. Дёрнул, заломив вверх голову до хруста позвонков и чужого шипения, открывая ночному ветру жилистую белую шею. Приставил холодное лезвие к кадыку. — Говори, — тяжело грохнул он, — какие сведения были в том свитке? Едва ли такая угроза способна стереть улыбку с ёкайской белой морды — Учиха лишь зло рассмеялся, от позы и боли срываясь на сухой обезвоженный кашель. — О, мой бедный беспомощный Сенджу... Тобирама глухо рыкнул сквозь зубы, встряхнул того за волосы, приподняв над землёй, как безвольную куклу. — Это был договор о военном союзе? На даймё готовят нападение? — ...даже не может... — Учиха его не слушал, задушенно кашляя и сцеживая с острого языка слова, — ...перерезать глотку своему врагу. Как того ни выверни, сколько боли ни причини — всё равно будет плеваться ядом и исходить остротами. — Заткнись, — прорычал Тобирама взбешённым зверем, едва балансируя на грани слепой горячечной ярости. Ещё одна колкость, и он собственноручно вырежет зарвавшемуся пленнику его наглый язык. Учиха затылком чувствовал, как того затрясло от вскипевших злых эмоций — оскалился, намеренно не замечая никаких границ: — Но ты ведь только что сказал мне говорить. Тобирама впечатал ему в лицо свой кулак — искусанные сухие губы лопнули и разлили по острому подбородку кровавый сок. Танто ненужный покоился в другой руке — рассечь глотку лезвием показалось вдруг слишком просто. — Хаа, так-то лучше, — Учиха рвано выдохнул и мокро шмыгнул носом, машинально собирая языком вокруг разбитого рта влажно блестевшую кровь. — А то с тобой совсе-ем скучно, Сенджу. Тобирама схватил Учиху за шею — жаждал задушить его собственными голыми руками, переломать все позвонки пальцами и ногтями вскрыть сонную артерию, пульсировавшую в такт заполошно стучавшему сердцу. — Ах, скучно тебе, Учиха? — прошипел он едко, вспарывая злым взглядом его лицо — залитая кровью по зубам чужая улыбка будила в нём глубоко нечто поистине страшное. — Хочешь веселее? Рука с шеи соскользнула на высокий ворот, потянула ткань на себя. Тобирама рывком вспорол шитаги до середины чужой вздымавшейся от загнанного дыхания груди и растащил одежду с громким хрустом, будто ломал чьи-то кости. Это стёрло злую улыбку, изломав залитые кровью губы отвращением и испугом — он остановился. На белом остром плече светился свежий розовый рубец, заметный даже в темноте глухой ночи — глубокий и чёткий, пересёкший ключицу и вцепившийся трупной хваткой в перевязь подключичных вен. Рана была глубокой и обещала смерть — её нанёс Тобирама собственной катаной ровно полгода назад, когда остывшую землю покрыл белый холодный снег и бурную реку на границе их территорий сковали льды. После того удара, точечного и строго выверенного, он искренне верил, что больше не увидит Учиху Изуну никогда. Спустя полгода Учиха Изуна перед ним сидел коленями в грязи, слизывал с разбитых губ свою горячую кровь и вздрагивал под пальцами Тобирамы, залезшими за его распоротый воротник слишком уж глубоко. — Хочешь опуститься так низко? — холодно прошипел Учиха сквозь стиснутые зубы, вжавшись сведёнными лопатками в земляной столб позади. Злой вопрос отрезвил — ударил наотмашь по пальцам и окатил выжженное ненавистью сознание ледяной водой. Тобирама замер, застыл неподвижно, только громко натужно дышал и ловил под ладонью ощущение тёплой неровной кожи, когда-то вспоротой его же клинком. А затем Учиха бойко рванулся, слепо целясь вспороть клыками протянутое запястье, и только вышколенная тренировками реакция спасла предплечье Тобирамы — в воздухе клацнули зубы в считанных сунах от его руки. Тобирама отшатнулся, уперев ладонь в землю. Выдохнул. Поднялся на ноги литым крепким движением — и невозмутимо впечатал носок сандалии тому прямо в солнечное сплетение, выбивая дух. Затем поймал пальцами чёрный ворох волос на темечке и с размаху въехал коленом в нос. Учиха хрустнул, сломался и глухо несдержанно застонал — обмяк и опал бы на холодную землю в своих путах, если бы Тобирама не вздёрнул вверх его голову за настрадавшийся растрёпанный хвост. — Свиток. Даймё. Говори, — чеканил он слова ледяным не терпевшим препирательств тоном. Учиха шмыгнул окровавленным носом и с трудом сделал вдох, рвано глотнув ртом ночной душный воздух — под драной съехавшей от избиений повязкой чёрным омутом мелькнул его влажно блестевший глаз. Взгляд, полный густой бесчувственной ненависти, мигом вцепился Тобираме в лицо и вспорол ему кожу, хладнокровно снимая скальп. Тобирама раздражённо цыкнул — соскользнул глазами на разбитые в кровавую кашу губы давно привычным движением и провернул в ладони танто, прижимая клинок к измазанной бурой кровью щеке. — Без резких движений, — выдохнул он предупредительно. И провёл лезвие выше, до внешнего уголка зло распахнутого глаза, вдавил в рассечённую ранее кожу, оставляя новую царапину. Учиха изломал разбитые губы, собрал языком блестевшую кровь, стекавшую тяжёлыми каплями из разбитого носа, и ненавистнически сплюнул Тобираме в грудь — густая кровавая слюна влажным бордовым ошмётком осела на его остром подбородке. И абсолютно предсказуемо замолчал, прожигая своим чёрным взглядом в Тобираме дыру — ни движения, ни вдоха, потому что холодное лезвие целилось в его сокровенные глаза. Ведь эти глаза — они для него всё. — У тебя есть пять минут на размышления, — сказал Тобирама глухо, вытерев грязный клинок о хакама и убирая его в ножны с тихим щелчком. — Не будет ответа — я тебя убью. Он не хотел играть в гляделки с Учихой — для него тут был заложен лишь заведомо проигрышный исход. Он знал, что тот не скажет ни слова, проще было бы стрясти ответ с мертвеца — и Тобирама этим займётся, обязательно займётся. Но сначала остудит чуть голову. Тяжело, когда на тебя смотрит сама смерть — чёртовы Учиха и их треклятые глаза. А затем на их тихо спавший лагерь напали, сверкая из лесной темноты углями алых глаз и выжигая огненными всполохами в воздухе кислород — и стало не до того. Тобирама среди бушевавшего боя выхватил сломанный земляной столб на краю лагеря лишь на мгновение, краем глаза и шальной мыслью — разумеется, там было пусто, только одиноко лежали подпаленные верёвки и замаранная спёкшейся кровью повязка, освободившая злые глаза на чью-то погибель. Учиха Изуна, выгнувшись гибкой вороной тенью, навис над каким-то выхваченным в шальном бое беднягой, застывшим между его ног в беззвучном ледяном ужасе и раскрывшим рот в немом крике — горевшие алыми кострами глаза с чёрным резным рисунком кромсали его душу и хватали за сердце сгнившими пальцами костлявых мертвецов. Тобирама ничего не сделал, не мог ничего сделать — только издалека наблюдал, как выжигал чужое сознание страшный новый для него шаринган и как загнанная в собственную могилу беззащитная жертва послушно вспарывала себе глотку собственным дрожавшим в ладонях клинком. Тобирама наблюдал и убеждался, что в следующий раз обязательно Учиху Изуну убьёт — иначе умрёт уже сам.