Опять война, кругом война

Копыта цокали о сбитый столетний булыжник вымощенной дороги, конь ржал и громко рассерженно фыркал — Тобирама прижал покатые бока пятками и натянул поводья, не давая вильнуть вбок, прочь от дыма и сажи. Чёрный столп, казалось, затянул полнеба, выглядел густым и неприступным для солнца, застывшего белым пятном в низком весеннем зените. Ещё издалека, на подъезде, они учуяли ожидавший их масштаб пожарища, вместе с ветром забивавший глотки горечью разрушений — но быть готовым лицезреть нечто подобное всё равно невозможно. Тобирама попытался сделать вдох — едва не закашлялся малодушно, утирая сморщенный от гари нос рукавом. Перехватил поводья покрепче другой рукой, ладонью тронул катану на поясе — грубая перевязь рукояти заземляла — и послал коня вперёд, следом за послушной гнедой кобылкой молчавшего в отчаянии брата. Дерево дотлевало, утекая в воздух струйками серого дыма. Навес открытой конюшни обвалился и был похож на безжизненную груду обломков. Земля выжжена, уложенная когда-то красивыми волнами галька сада взбита чужой беспощадностью. Только редкие цветы у каменной грядки, посвящённой Инари, тяжело качали белыми головами на прогорклом ветру. Старый форт Сенджу был разрушен. Нет, не так — он был выжжен, стёрт до основания в чёрный пепел и осыпавшийся по ветру прах. В груди Тобирамы от вида разрухи клокотало, рвалось и лопалось. В этом месте они с братьями провели детство, учились управляться катанами, стрелять из лука точно в намеченную глазом цель и крутить за кольцо рукояток кунаи. Вёсны всегда здесь были тёплыми и пахли сливовым цветом малого сада, а летние ночи укрывали их, подобно сотканной из звёзд шёлковой мантии, и позволяли сбегать из-под надзора скучных взрослых к бурной реке. Воспоминания проносились перед глазами и улетали к высокому небу с чёрным дымом, оседая пеплом на языке — в этот миг показалось, что всё потеряно. Совсем всё. Конь нетерпеливо гарцевал по камню дорожки, и Тобираме пришлось его осадить — со злой неумолимой свирепостью. И болью, впившейся железом вспуганному животному в рот. Хаширама давно выпрыгнул из седла и, встревоженно распахнув резные главные двери, скрылся в отцовском доме. Покатая крыша здания покосилась из-за одной из обвалившихся стен, грозила вот-вот рухнуть могильной грудой, и Тобирама обеспокоенно прикусил щёку. Спрыгнув из стремян на землю, приторочил простецкие ножны своей катаны к седлу — сейчас та мешалась — и хлопнул по тёплой шее старого друга. Конь мнительно фыркнул и беспощадно нацелился на сухие цветы, Тобирама махнул рукой — Инари, кажется, уже не будет дела до своей обглоданной могилы. Доски энгавы под ногой натужно заскрипели — те где-то ещё держались целыми из последних сил, а где-то уже разломились и утопли щепками во влажной грязи. Бумага сёдзи порвана, резные двери перекосились. Внутри пахло гарью подпаленных циновок и сожжённой плотью, на одной из уцелевших деревянных подпорок висел прибитый кунаем платок, как победное знамя — с моном Учиха. Тобирама содрал его, зло скомкал в пальцах — впервые в этот миг пожалел, что не обладает огненными техниками. Учиха были беспощадны, как сорвавшиеся с цепи злые псы — дикие, голодные и жестокие. Они налетели на форт ранним утром вместе с гудевшей ветром и громом бурей, перерезали стражу, как скот. Увели коней, стащили полупустые мешки с рисом и с таким трудом выторгованную в столице сталь. Не захватили поместье, это не было их целью — земля была выжжена, стёрта дочерна. Учиха просто всё разрушили — и ушли. Злая зима не оставляет в людях никакой самурайской доблести, только звериные повадки и тупую надежду выжить, даже такой ценой. Тобирама винил их — хотел винить всей душой, цеплялся за старую заскорузлую ненависть клана к клану и намеренно не вспоминал о том, как горели поздней осенью чужие рисовые поля. Обезглавленный в честных боях клан Хагоромо тогда превратился в шайку несчастных разбойников и мстил за свою кончину всем, кто попадался под руку — а с Учиха у них были свои застарелые счёты. Тобирама тихо вздохнул, снимая со взмокшего лба хаппури. Это была война. На войне умирают. В лампадках ещё теплился маленький огонёк, бросавший на стену едва заметные дрожавшие тени. Подставка для катаны отца пустовала — Тобираму вдруг бросило в ледяной пот. Неужели они?.. Хаширама, не обернувшись, беззвучно поманил его рукой. Он сидел перед огоньками, подогнув под себя колени и склонив низко голову, лелеял в стёсанных крепких руках красивые ножны. Длинная рукоять, обёрнутая шёлковой лентой и верёвкой из конского волоса, бликовала в тёплой полутьме камнями и позолоченной резьбой. Под узорчатой цубой был высечен герб Сенджу. Эта катана была символом праздника, и отец редко — да что там, почти никогда не снимал её с подставки. Говорил, что сталь эта слишком хороша, чтоб тупить её о чьи-то горла. Мальчишки ахали и всматривались в инкрустированные камни с немым благоговением — такими катанами в легендах казнят кровных врагов и подписывают договоры с даймё о владении новыми землями. С такими катанами, торжественно убирая лезвие в ножны, оглашают долгожданный мир. Хаширама мягко поглаживал пальцами мон клана и тихо по-доброму улыбался. Для него всегда многое значили эти ножны, обещанные отцом ещё при жизни, как первенцу и наследнику. Тобирама, опускаясь на подпаленные циновки рядом, тоже был рад — пусть они и сами могли оказаться виноваты, малодушные глупцы, подавшие такую реликвию врагу почти на блюдце. Забывчиво оставили оружие предков в старом форте на всю долгую зиму — никто из них после смерти отца не хотел возвращаться в отцовский дом. Но катана осталась нетронутой, будто в имении са́мой большой ценностью были поеденный мышами рис и полторы хромые клячи. Под пальцами брата мелькнул мятый кусочек бумажки, и тот дёргано сунул записку за пазуху, пряча глаза — Тобирама, конечно, всё видел. Тобирама только и мог, что устало вздохнуть. И напомнил себе, что им ещё придётся хоронить тех бедняг из стражи. Хаширама провёл по ножнам рукой, коснулся кисточек на рукояти. Задумчиво взвесил оружие в ладонях, будто приценивался. И протянул катану брату, мягко поклонившись и прикрыв глаза — слишком церемонно, чтобы Тобирама это упустил. Тобирама поджал сухие губы и совсем не спешил катану принимать, малодушно пряча за спиной руки. — Ты отдаёшь мне семейную реликвию, — сказал он хрипло, впиваясь прищуренными глазами в брата. В контексте всех их традиций это значило слишком многое — Хаширама не мог не понимать. Тобирама никогда не стремился к власти в клане и совсем не завидовал брату с первенством — то слишком многое опускало ему на плечи и душу тяжёлым грузом. Этот груз они всегда несли вместе, почти как равные: Хаширама был жизнью, Тобирама — водой, без которой жизнь увянет и перестанет цвести. Но и вода будет пустой, холодной без солнца и упавшего в ручей лепестка белой сливы. — Я не хочу, — шепнул Хаширама тихо и нахмурился, поник широкими плечами, как постаревшее дерево, — не хочу нести это бремя ненависти. Тобирама устало вздохнул и откинул со лба белые волосы, мешавшие сверлить брата злым уверенным взглядом. — Тебе придётся, — отрезал он твёрдо, всё так же не принимая дар в свои руки, скомкав в ладонях пыльную ткань измятых седлом хакама. Хаширама вздрогнул от грубого тона, прозвучавшего почти по-отцовски, и опустил катану себе на колени. — Я хочу, чтобы это закончилось, — сказал он глухо, едва слышно, перебирая золочёную резьбу ножен пальцами. — Тебе придётся, — повторил Тобирама с нажимом, сжимая кулаки. — Отец погиб ради этого. Хаширама поднял на него глаза — тёмные, влажно блестевшие. Сейчас, впервые за столько лет, он вновь стал похож на себя ребёнком: эмоционального и до боли искреннего, готового свернуть горы из-за представшей на глазах несправедливости злого мира. Увидев кровь отца, закопав голыми руками его могилу, он, казалось, зачерствел и потух — ему хотелось мести, и желание горело холодным огнём в его блестевших чернёной сталью глазах. То был не Хаширама — безликий воин, чьи руки с болью окропила кровь. Тобирама боялся, что потерял его. Но мягкое сердце Хаширамы сейчас грела оборванная записка, тщательно спрятанная за пазухой. Эта записка была грубо высечена врагом — впору было проверить лист на яды или иную другую ловушку. Хаширама, конечно, никогда не стал бы такого делать, ведя себя как доверчивый глупец, не видевший дальше своего носа. Ребячески и беспечно не замечавший целую войну. — Ради чего, отото? — спросил он тихо, хмуро и твёрдо. — Чтобы рано или поздно погибли и мы? Тобирама только и мог, что молча сверлить его взглядом, тяжёлым и злым. Отчаянным. Он знал, к чему тот ведёт — к своим детским бредням, поросшим уже травой. Отец, казалось, выбил из него дурь подзатыльником и наглядной демонстрацией бушевавших кострами побоищ — стоны раненых, руки по локоть в крови. Смерть братьев до дня, когда каждому из бедных детей довелось коснуться губами пиалы сакэ или познать женщину. — Хватит, — зашипел Тобирама, сглатывая с языка горький ком. Этот дом навеял ему на глаза слишком много воспоминаний. Хаширама замолк, поджав губы, будто бы в покорности опустил глаза в пол. Перебирал в подушечках пальцев резные ветки и листики на старинной катане, щупал острые камушки, как кроткий слепец, пытавшийся осязанием познать предмет в руках. Спрятанная под тёмным лаковым деревом сталь видела столько смертей, столько испила крови, столько свершила мести — и старой, и новой. Бесконечной. Цикличной, как по кругу перерождений. Тобирама накрыл ладонью блестевшую в огоньках позолоту поверх рук брата, ощущая на сухой коже мозоли, оставленные войной. — Надеюсь, ты знаешь, что делаешь, аники, — выдохнул Тобирама смиренно, устало прикрывая глаза. Нет, он не согласился — никогда, кажется, не согласится. Кровь их клана течёт рука об руку с ненавистью, кипит и бурлит в каждой стычке. Так было всегда и, он уверен, так будет впредь. Но Хаширама был первенцем, эта катана принадлежала ему — и главе клана решать, как станет вершиться история. Тобирама мог только вздыхать — и следить, чтобы грандиозные планы его сильного, смелого, бесстрашного брата не стали его тихой могилой. И лишь время покажет, кто из них был слепцом.