Опять война, кругом война

Солнце перескочило зенит и застыло высоко в небе горячим огненным сгустком, выжигавшим глаза и почву. Пологий каменный склон, окружённый редким лесом, замер в тишине, выжидая — силуэты по обе стороны хищнически прижались к земле, слиплись с короткими дневными тенями, прислушиваясь к шелесту листвы и стрёкоту летних цикад. В прогретом воздухе разлилось тонкое чувство угрозы, вцепившееся в загривок зубами предчувствия: будет бой. Эта хлипкая каменная поляна, пустая и бесплодная, за столько лет так напиталась случайной кровью, что даже трава теперь здесь отказывалась расти. Остались лишь одни булыжники, стёршиеся в сухой песок и пошедшие трещинами под палящим солнцем, хотя лето даже не вступило ещё в полную свою силу. Редкие маленькие деревца гнулись книзу, иссушенные, и едва шелестели под порывами ветра пожелтевшей листвой. Безмолвный жест пальцами всколыхнул силуэты, те потекли плотным строем, окольцовывая поле боя. Вспотевшие ладони впились в резные рукояти катан. Тобирама чувствовал их почти бессознательно: искрящие подрагивания огоньков на периферии взгляда. Пламя будто заковано было в свинцовые клетки, лизало прутья жадно и голодно, жаждая вырваться и сжечь всё до пепла, разодрав врагам глотки одичалым зверьём. Это злое ощущение кусало мысли, заставляло вглядываться, нервно вслушиваться — от усердия и жара дня глаза заливал пот, и боевая хаппури, слишком большая для детского лба, неудобно сползала на брови. Рыхлая земля под ногами разъезжалась грязью, руки подрагивали от напряжения. В голову била кровь, подгоняемая юношеским адреналином. Щёлкнули придерживаемые у бедра ножны, выпуская на волю широкий клинок. Взмах ладони. От звона стали вмиг заложило уши, а горло сжало тисками тошноты из-за ударившего по носу запаха чужой крови. Почва под подошвами вдруг завибрировала, напитанная чакрой и ненавистью, разошлась, расслоилась под напором союзнической техники — Тобирама поскользнулся и вцепился пальцами в булыжник, болезненно стесав кожу на ладонях, зашипел. С размаху вбился в скалу боком и вжал голову в плечи, ребячески надеясь раствориться, спрятаться в камне от пугающего давления чужого необузданного огня. — Тобирама! — взревел разъярённый отец, отбил катаной летевший в мальчишку кунай и встряхнул того сильной рукой за ворот. — Не давай им загнать себя в угол! На них налетели две вздыбленные чёрные тени, сверкнувшие бешеными глазами. Отец, могучий воин, сложил печати — врагов хлестнула по перекошенным лицам прозрачная водяная плеть. Отогнал прочь, пусть и лишь на секунду — но этой секунды было достаточно, чтобы Тобирама, нахмурив нос и задвинув хаппури обратно на лоб, крепче перехватил в руках толстую рукоять катаны. Это не игра, не тренировка — это бой. Стычка на границе двух кланов, вечных заклятых врагов, из раза в раз с наслаждением перегрызающих друг другу глотки — он видел, как хищно скалились те злые тени, как они хохотали, выхватившие глазами ребёнка в чужом строю. Тобирама сглотнул, вцепился сильнее в большую катану тонкими детскими пальцами. Он будет драться не в первый свой раз, но впервые — с Учиха. От выдыхаемого огня было жарко и душно, глотку болезненно забил горький дым, смешанный с запахом жареной плоти. В ушах зазвенело от крика, и кто-то упал ему под ноги опалённым мешком. Перепрыгнуть, переступить — не дать сбить себя с ног. Не дать загнать себя в угол. Ему не нужно лезть на рожон, нет смысла класть шею под сталь ради мнимого подвига — этот бой никто не пророчил, ожидая на границе натянутую тишину, трещавшую между врагами злым напряжением, будто молниями райтона. Но взрослые правы, Учиха все сумасшедшие, просто отбитые наглухо — им палец в рот не клади, дай только в руки мечи и прикажи убить. Клан, ослеплённый ненавистью. Над ухом звякнула сталь, и земля снова задрожала, потрескалась, раскрываясь опасной ловушкой. Чёрная тень оступилась, выгнулась, но равновесия не поймала, угодив прямо в земляную пасть. Плиты над вскинутой к небу головой тут же захлопнулись, погребая противника заживо в глухой толще. Тобирама ребячески не смог сдержать горделивый смешок — минус один. Его отец умел обращаться с врагами. Засмотревшись, он едва успел отбить сверкнувшее лезвие, летевшее точно в горло. Катана в его детских ладонях была неповоротливой и тяжёлой — отец сурово настаивал на уже взрослом оружии, игнорируя любые жалобы. Не пристало шиноби их клана на тринадцатом году жизни, выходя в бой, крутить в руках короткий детский клинок. Пригнуться, скользнуть в сторону, подставить подножку. Взрослого врага сбить с ног не получилось, но катана, ведомая инерцией, мазнула по сухожилиям голени — неглубоко, но рана наверняка снизит мобильность. Отпрыгнуть как можно дальше, чтобы не попасть под ответный выдох разъярённым огнём. Тобирама, закашлявшись от дыма, бегло окинул шипящее хаосом поле боя, пытаясь снова найти отца. Оценивая обстановку: потери, распределение сил. Взвешивание ситуации и холодный анализ всегда отрезвляли его голову, приводя мысли в порядок. Взгляд запнулся о мельтешащее на краю битвы чёрное пятно, догадка укусила волной дрожи за загривок. Ребёнок, то был совсем ребёнок. Короткий клинок, дрожащие руки, испуганный беглый взгляд. От силы — лет десять. Тобирама посчитал бы Учиха варварами, если бы не знал одну простую, оправдывающую всякое истину. Идёт война. Эта истина с лихвой оправдывала и то, с каким рвением он бросился наперерез чёрному пятну. Крепче перехватил катану, упирая рукоять в ладонь, чтобы вбить её со всей силой в худое детское тело, глубоко под рёбра — как учился делать из раза в раз на растрёпанном соломенном чучеле в паре с братом. Это будет его первый Учиха. Но ребёнок отпрыгнул, уклонившись от удара, словно почуяв опасность шестым чувством. Катана ткнулась остриём в землю и звякнула о камни, далеко вылетая из детских пальцев. Плевать, в сумке на поясе ещё есть кунаи. Тобирама выхватил оружие, прокрутил за кольцо на пальце, вцепился в обмотку рукоятки крепкой узкой ладонью. Ребёнок зло вскинулся, растрёпанный, чумазый по пухлым щекам от сажи кланового огня. Его детские пальцы вышколенно сложились печатями, надулась шариком грудь — Тобирама, не отступая, полоснул кунаем по одной из ладоней, распарывая белую кожу поверх острой косточки. Чужой выдох вместо огня ужалил одним несдержанным писком. Вогнав кунай под чужие ключицы по самую рукоять, Тобирама ощутил то же торжество, с каким из раза в раз на тренировках опрокидывал брата на лопатки. Сейчас засмеётся ему в лицо братский звонкий голос, пожаловавшись на щекотку, и глянут из-под остриженной чёлки карие родные глаза. Пальцы залила густая горячая кровь, и впились ему в лицо два широко раскрытых огромных глаза — два багряных огня. И слух как отрезало, стало могильно тихо. Только топило его в двух напитанных багрянцем озёрах, сжигавших всё естество до пепла, на кровавой искрящей глади которых кружились рябью томоэ. Расцвела вдруг улыбка на чужом лице, торжествующая и злая — спина вмиг покрылась ледяной испариной. Эти глаза, эта техника. Его поймали. Тобирама ошалело моргнул — и больше не раскрыл глаз. Или всё же раскрыл, широко-широко, так широко, что глазные яблоки грозили выпасть из орбит — но всё равно ничего не увидел, совсем-совсем ничего. Сплошная темнота. Он отшатнулся — попробовал отшатнуться, не ощутив вдруг в пустом пространстве ни рук, ни ног — помотал головой, стараясь всмотреться. Увидеть хоть что-нибудь, хоть один проблеск света. Услышать хоть один звук. Ничего. Он будто пропал, исчез за одно мгновение, растворившись в чёрной густой темноте. Паника навалилась на душу тяжёлой могильной плитой, сжимая внутренности в тиски. Ни крика, ни звука. Ни даже выдоха. Он в немом испуге пытался расправить лёгкие, глотал несуществующий воздух из раза в раз, но будто не было здесь ничего — даже пальцами за собственное горло схватиться не вышло. Какая горькая, глупая участь — погибнуть нигде, стать ничем. Умереть в первой же стычке со своим заклятым врагом. И от чьих только рук — от ребёнка! Тот явно был младше, худее, меньше, но уже стал бойцом, кому не стоит переходить дорогу. В свои годы он уже пробудил шаринган. А Тобирама, как последний глупец, будто не выученный чужим горьким опытом, даже и мысли не допустил, что глаза ребёнка могут обжечь не хлеще самого горячего угля. Его вздёрнули за волосы, заставляя поднять слепой взгляд — и Тобирама прислушался. Пальцы тянули больно и крепко, практически выдернув целый клок. Эта боль впустила за собой воздух в горящие лёгкие, позволила ощутить пространство. Дала услышать за чёрной непроглядной толщей звуки стали и запах огня. Это касание смазало иллюзию. — И вправду белобрысый... — шепнул детский голос в самое лицо, тихо-тихо, но в звенящей вакуумом черноте Тобирама жадно ловил каждый звук. — Страшно тебе, Сенджу? Сбитые коленки ощутили каменную крошку. Она больно впивалась под кожу и царапала, кусала до синяков. Тобирама сухо лизнул свои разбитые губы, покрытые пылью. — А должно? — спросил он беззвучно, вслепую, не понимая, получилось ли хоть что-то произнести — его голос растворился в черноте вместе с телом. — Но как же? — чужое замешательство подарило его душе тихую усмешку и вернуло ощущение сжатых в кулаки рук. — Ты ведь совсем один в этой темноте... Незнакомые детские пальцы мягко, почти доверчиво коснулись нижних век, очертив по кругу кости вокруг распахнутых незрячих глаз. — Совсем слепой... — чужой голос выдохнул эти слова с тихой благоговейной дрожью. Тобирама застыл, больше не пытаясь насильно поймать ускользавшее пространство за хвост — он вспомнил, что его никогда не пугали ни одиночество, ни чернота в глазах. Иллюзия была глубокой, хотя простой и бесхитростной, взявшей его за грудки банальной внезапностью — но у каждого бессознательный страх свой личный, индивидуальный, угадать его сложно. Учиха не разгадал страх Тобирамы — Тобирама вдруг угадал чужой страх сам. Осознание накатило так внезапно, что выбило из лёгких воздух. Ребёнок попытался напугать его тем, чего искренне испугался бы сам. Эти Учиха, злые голодные звери из синего пламени и горького дыма, тоже могут бояться — например, слепоты. Чернота вдруг схлынула так же быстро, как и накрыла — разорванная на клочки светом солнца и сложенной в печать отмены тяжёлой ладонью отца. Тобирама, затопленный вмиг ощущениями собственного неудобного тела и бушующей вокруг войны, не упал лицом в землю лишь оттого, что его за шкирку держали сильной рукой. — Позор, — зло выцедил отец и сплюнул себе под ноги. Тобирама глянул на свои дрожащие руки, на упавший под ноги чистый, без капли крови кунай. Его щёки вдруг горячо обожгло стыдом, точно кто выдохнул огнём ему в лицо — этот стыд смыл из чугунной головы любые мысли. Он на войне, и как опрометчиво было давать врагу копаться в собственном сознании! Больше Тобирама не смотрел Учиха в глаза. Никогда.