Морок желаний, в тумане погрязший В осеннем приливе утонет, сказав Что музыка — исповедь артиста пропащего, Всею душою принявшего страх.
Ин ради одного дня не трудился оставаться собой и терпеть прелести жизни. Парень скорее уповал на успокоение в голове, благодаря которому разучился бы с нервными жестами себе ублажать. Хотя вряд ли, не может так часто везти. Только иллюзия свободы, за которую Ин рад был кому-нибудь глотку разорвать, давала повод для пахоты за будущую жизнь. Остальное не столь первостепенно. За всю непродолжительную карьеру парень никогда не интересовался, как, где и в чем он будет выступать. Команда была поставлена в известность обо всех прихотях. Возможно, кому-то из них положение вещей казалось удобным: артист никогда не возмущался, молчал, творил по четким указаниям. Хотя Ин просто играл в поддавки. Его ценили, как надежную для эксплуатации фигуру, готовую заинтересовать зрителей нестандартной внешностью. Примерки парень посещал редко, точнее раз в полгода. Смысл в них был невесомым, как и работа в целом. Кому захочется тратить время на артиста, который чуть ли не в последнюю минуту перед выходом на сцену натянет на себя любую тряпку? Хорошую, качественную, фирменную тряпку. Правда, стилист зачастую негодовал, когда при переодеваниях примечал пирсинг на сосках. По ему мнению он выделялся, приходилось вечно снимать. С параметрами проблем было ещё меньше: Ин после инцидента с передозировкой успокоительными вес набирать не начал, оставшись в теле худом как в подростковом возрасте, когда бунтуя, отказывался идти к столу. С коллегами по сцене, чьи имена парень запоминал долго и муторно, он не общался, заходя в трансфер. В дороге читал, надев на нос очки, иногда выбирал всё новые и новые места подработки. По приезде репетировал, внимая просьбам голоса в наушнике проявить хоть каплю эмоциональности. Повиновался, чтобы не заслужить в свой адрес претензии. Стилисту позволял орудовать волосами, как тот пожелает, чаще всего копна русых волос оставалась привычно уложенной, легко завитой. С макияжем история повторялась. В общем, в лейбле Ина считали покладистым, чтобы контролирующий каждый шаг в профессии отец, диву давался, куда подевался его своенравный и блажной сын. А он ждал финальный концерт. Проспав подле друга до последнего будильника, Ин уговорил Френсиса после вечерних пар отдохнуть подольше, условившись, что второй приедет к началу. Тот старался посещать практически все концерты, если представлялась возможность. Ин никогда не сознавался, в душе хранил признательность, ведь вместе проходил через волнение и ещё десяток противоречивых чувств намного проще. Быть может, друг говорил правду, делясь мнением, что парень на самом деле музыку не ненавидел. Виновник же не отвечал, признавая Френа несколько мудрее себя. Забыв позавтракать, Ин сбежал из дома в неподобранной заранее одежде. В чем смысл, если вернется он в концертной. В коем-то веке послушав отца, не закурил, покинув подъезд, чтобы зрители не заподозрили изменений в голосе. О существовании фанатских групп Ин был поставлен в известность, так что рисковать не намеревался, саморучно провоцируя обсуждения, а то и провокации: репутация лейбла прямо касалась и репутации парня в семье. Спеша на парковку с любимым практически больше всего в мире мотоциклом, он замедлил шаг, к сожалению услышав свист. За спиной кто-то осмелевший хохотнул. — Девушка не хочет к нам присоединиться? Ин распахнул сизые глаза, уничтожив выражение непринужденности. Головы не повернул, просто остановился на месте, предчувствуя нарастающее исступление. Шарканье чьей-то обуви ускорилось, незнакомец, не скрывая сарказма, пристал напористее. — Оглох совсем? — юный, словно совсем недавно прорезавшийся голос, прозвучал совсем близко. Обернувшись, Ин столкнулся бы с его обладателем нос к носу. Судя по гудению как минимум ещё двух людей за спиной, подоспеть вовремя сопровождение этого недоразумения не успело. Из, кажется, трех человек к парню приблизился только один. В себе уверенный, не слушавший компанию, тихонько успокаивающую наглеца. Будь здесь кто-то из родителей Ина, то они бы посоветовали не лезть к этой на вид беспомощной личности. До возвращения в Польшу парень после института умудрялся каким-то неведомым образом стабильно, несколько раз в неделю заходить в школу за сестрами. У отца или матери не возникало вопросов, от чего малейшие проблемы с социализацией решались быстро. Занимались другими детьми, пока Ин даром убеждения никогда не обладал, за близких мог задать хорошей взбучки, чтобы кому-то из сестер не пришлось привлекать родителей, стыдясь. До лет двадцати это продлилось. Один раз парень вернулся домой с сотрясением. Гордый, вредный он умолчал, наизусть зная беспокойные речи матери: «Милый, зачем ты хулиганишь? Разве такому поведению мы тебя учили? Ты же хороший мальчик, бери пример со старших и думай о младших. И не задирайся, даже если очень хочется. Тебе это не к лицу». Последствия нашли парня совсем скоро: не дойдя до врача, очки он приноровился постоянно держать под рукой, потому что зрение размывалось, а текст в книгах двоился. Об этом, кроме Тины, которую Ин отчаянно защищал, никто не знал, все принимали аксессуар за бесполезные стекляшки для красоты. Парень ошарашено шелохнулся; на плечо чересчур властно упала рука, схватила. Родной голос матери вполне бы мог отрезвить, но незнакомец попытался развернуть Ина к себе. Тот тотчас вывернулся. Мгновенно, расчетливо быстро, будто и никто его не застал врасплох. Грациозная резкость движений растаяла в воздухе; юношеские пальцы накрыли другие: ледяные, тонкие, юркие. Сжали остервенело, пугая болью за наглость, дискомфорт. Парнишка успел дать начало тираде оскорблений, как единственному средству самозащиты. Ин вцепился в шею, почти такую же хрупкую и тонкую как свою. Сжал по бокам горла, умудрившись благом свыше не вдавить незнакомца в асфальт, урок дав раз и навсегда. Но большого ума не нужно, чтобы найти поступок неполноправным. Глупый ребенок, порешивший оказаться приоритетом в глазах товарищей, засопел, краснея от нервных, торопливых подергиваний. Не голос, рык вырвался из груди. Разъяренный язвительным комментарием, Ин бросил сквозь зубы: — Пасть захлопнул, щенок? Разевай её только на своих шавок. — Злые глаза насмешливо оглядели парней, молча наблюдающими за потасовкой. Один из них стыдливо опустил голову, по всей видимости он был здесь новеньким. Или младшеньким, а значит обузой. Второй отвесил ему нелегкий подзатыльник. Третий, все еще кое-как стоя на ногах, зашевелился, попытался прощупать почву. Убирать руки Ин не торопился, все нагло буравил взглядом чужой, совершенно позабыв, что надо хотя бы моргать. Парнишка, словно в действительности проглотив язык, расслабился всем телом, приподнял подбородок с искривленной гримасой точно на маске Пьеро. Ин отпустил его, благоразумно отойдя назад. — Проваливай. Так и оставшийся незнакомцем, малец поспешил удалиться, проскулив негромко: «извините». Его сопровождающие прикрыли от парня сгорбленную спину. Ин простоял на месте достаточно долго, пусто смотря в пятнистый асфальт. Неровный, если заглядываться дотошнее. Сдвинулся, держа ещё сведенные к носу брови, удостоверившись, что от ребят и след простыл. Дорогу в главному офису он продолжил в тишине, не считая рева мотоцикла, ощущаемый песней, относительно лихой стаи птиц в груди, злостно клюющей рассудок. Время поездки тянулось невероятно долго, хотя пустота дорог с утра благоволила парню, дозволяла предвкушать приближения конца. Погода со вчера меняться не торопилась, если бы не шлем, то прохлада утра путала бы пряди, украшала листьями. Лучше быть и не могло, но Ин мог задуматься о тепле тела друга, обычно сидящего сзади и крепко обнимающего поперек груди. Однако, спину поглаживал только ветер. Когда парень предоставлял стилисту закапываться в волосы пальцами, чтобы буря кудрей овивала контуры лица, будто флиртуя с равнодушным выражением, подыгрывающий артисту гитарист расправлял дреды, укладывал их то на одну, то на другую сторону, порядком спеша. Выгадав лучший момент, парень обратился к нему, предварительно с тяжестью, но вспомнив имя. — Павел? Могу я попросить тебя об одолжении? — завел разговор он будто с собой, не метнул на коллегу по группе взора. После невнятного кивка продолжил. — В этот раз одолжи мне гитару. Я сам себе подыграю. Мужчина озадачился, заломил пальцы, противно хрустнул. Повернулся к стилисту, ловко игнорирующему беседу. Не найдя поддержки воротился к гримерному столику. — А ты как? Это моя работа, не тебе решать и менять план. — Я знаю. Не переживай, последнее слово окажется за продюсером. Извини, к барабанщику я с таким вопросом обратиться не смог бы. К сожалению, только гитарой я хорошо владею. — Ин нагнулся к зеркалу, чтобы надеть серьги. Мужчина сердито подправил: — К Пете. — К Пете. — Высокомерная усмешка на выдохе заставила стекло немного запотеть. Менеджер к просьбе отнеслась со скептицизмом, решаться на изменение плана не хотела не из-за недоверия, скорее из педантичности. Ина женщина знала достаточно, чтобы не волноваться о срыве концерта. Пусть песни писал не он, но на репетициях показывал знание доскональное, чтобы замечтавшись можно было признать его увлеченность. Решить: парень тексты душой чувствовал, проживал, эмоционируя глазами. При первой встрече, больше схожей с интервью, собеседованием, она узнала всё, достаточное для отсутствия вопросов к артисту в последствии. С тех пор они общались при необходимости. Один лишь раз она прониклась парнем не по его вине. Застала игру на электрогитаре. Профессиональную, явно не первую, поэтому и осталась дослушать. Менеджер тогда была уверена, что парень её заметил, но не отвлекся, сочтя это необязательным, будто гордясь. Из-за искаженного звучания разобрать мелодию было сложно за вступительные секунды. Павел нетерпеливо подергивал ногой в ожидании в коридоре, пока инструмент заливался, надрываясь охотно, в манере жесткой, грозной под цикл Времен года. «Лето», если память женщину не подводила. Почему столь флегматичный человек мог врываться в голову ураганом, не отпускать, затягивая волшебством музыки? Она до сих пор на этот вопрос не отвечала. В момент влюблялась сердцем, разумом холодным оценивала игру как грамотную. Ину небрежность не подходила, как и мягкость, лишь нахальство. Таким воспоминание и отпечаталось. Нахальным. Дерзким, но до безумия подходящим. Словно композитор для мягкого фортепиано цикл никогда не смел писать. Этого знания, наверное, было достаточно. Менеджер отнеслась снисходительно к артисту, тот ещё в трансфере кратко оповестил об уходе. Поэтому и разрешила, извиняясь одним взглядом перед гитаристом. Тот ничего не сказал на многообещающее: «Я поговорю с продюсером». Драгоценный инструмент Павел передал Ину, когда подошла к концу звуковая проверка, а парень, полностью облаченный в последний наряд, размял голос. Он сдержанно поделился благодарностью, поправляя кожаные брюки. Черные. Как единственная вольность за года учебы музыке. Поддержка серьезных намерений очарования зала песнями подкреплялась костюмом строгим. Классическим с белоснежной рубашкой без намека на неухоженность. Только низ изменился, подчеркнув бунт всего существа соблазнительной кожей. Явно дорогая не одной лишь ценой гитара повисла на ремне через плечо, пока Ин так и не открылся коллегам, оправдываясь. Догадалась ли менеджер? Неважно. Парень кроткой надежной грезил, что из всех людей хотя бы Френсис разоблачит его. Танцы на сцене сегодня приравнивались к пляске на могиле карьеры. Разрушительная сила инструмента в руках заранее пускала мурашки, обещая разорвать ничего не подразумевающие сердца зрителей, а потом, рыча, остановить одно, похоронив под сценой. Ин по темному коридору всегда шел один, лишь в этот день аккомпанировал нетерпеливыми постукиваниями по корпусу гитары. Скоро все закончится. Эта родная, успокаивающая тьма продлилась недолго. От правила, признанного парнем абсурдным, диктующим обязательный приезд заранее хотя бы на шесть часов, было тошно. Казалось, опоздай Ин на несколько минут, ничего не случится, даже наоборот, с волнением справиться будет проще. Но менеджер подтолкнула, не дав отступить, оставила возможность лишь выйти из ограждения навстречу зрителям. Они встретили бурно. Всегда так делали. Ин не интересовался, коллег в лицо практически не знал, но казалось, что его любила публика и не терпели артисты из лейбла за одно и то же. За непокладистый, ершистый нрав впридачу с нелюдимостью. Взглянуть на парней из группы, так при Ине они шутить и болтать во все горло переставали, предпочитали уходить и не попадаться на глаза, которые не выражали никаких эмоций. Пустые, оттого нечеловеческие. А вот зрители таких плохишей любили. Он знал многих, кто приходил посмотреть на конкретно него. Такие ещё зачастую просили сфотографироваться, дожидаясь у всех выходов. С высоты сцены Ин узнавал знакомые лица в первых рядах, вопрошая: «Неужели не надоедает одно и то же слушать?». Собственными кумирами парень не обзавелся, так что и понимать не собирался. Не его это дело. Для фанатов обладание артиста электрогитарой оказалось в новинку. Быть может не для всех, но точно многих. Много шума поднялось, если бы не наушники, то крики радости или поддержки точно бы с ритма сбили, дезориентировали, но любая песня репертуара, под усиленный колонками тембр электрогитары, била по ушам холодным металлом. Резала подобно лезвию ножа. Дрожь рук, от откуда-то взявшегося упоения превосходством, не могла выбить из хватки медиатор, но удивиться точно посодействовала. Взбалмошные волосы закрывали обзор, да и слава Богу, ведь спускаться к зрителям не позволял инструмент. Один на один он с собой оставлял, предлагал зарядиться не от энергии фанатов, а от собственной. Бурной, рычащей, электризующей каждую частичку кожи. От песен надоевших, уже исполненных сотню раз, избавиться хотелось как можно скорее, технично, эмоционально, но избавиться. Приблизиться к, если можно так назвать, любимой. Новой, недавно выпущенной. Ин одинаково композиции терпел, не зарекался никогда в жизни, что какую-то из альбома понимал, чтил сильнее. Но если из зол нужно избирать меньшее, то заключительный в карьере трек имел с парнем излишне много точек соприкосновения. Он готов был исполнить его с улыбкой нахальной, натянув на нос солнцезащитные очки и отделавшись впервые спетым на сцене текстом. Всё с последними крупицами жара в сердце, дабы при завершении потухнуть навсегда. Сгореть в опале фанатских поддержек, смотря в единственные родные глаза. Френсиса он почти сразу нашел. Всё смотрел, пел для него, лейтмотивом репертуара и мыслей намекая, что голос Ина: звонкий, молодой, высокий, почти диковатый, друг слышит в последний раз. Он впервые был так развязен. Подавал зрителям: восторженным, любопытным, улыбчивым, на прощальный ужин воплощение изысканной, совершенной дерзости. Чтобы менеджер ошибалась, не признавая парня небрежным. Чтобы фанаты ощущали имитацию жизни, любовались не роботом. Человеком. И чтобы отец мог гордиться после миллиона ссор и пререканий. Потому что речи о таланте не были пустыми. Все это понимали. И Ин понимал, зло подыгрывая ярости песен. Он разошелся. Конечно, концерт — вызов, а из спора с бесчисленными людьми в зале парень выходил неоспоримым победителем. Его голос — ценность, приносившая высочайшую милость. Возможность быть услышанным. Скопление чувств приумножила последняя песня, автор которой понял Ина магическим образом. И стал вторым человеком, выигравшим право принять его почтение. По плану софиты на вступление отключились, сценический дым пополз по полу, охладил фанатов в первых рядах. Парень приготовился ударить по струнам, как только в наушнике различил ноты фортепиано. Зал, распознав песню, взорвался криками поддержки, на что Ин раздраженно закусил губу. Рьяно в тонкий гриф вцепился, зажал первый лад, когда барабанщик в левом углу сцены отклонился назад от установки. Близкий к звучанию голоса, но электронный, тяжелый с перегрузкой рокот вырвался из колонок. Когда автор песни впервые поделился ею с менеджером, парень сразу наметил в голове мелодию. Ту, что от этой отличалась мелкими деталями. Из-за композиции возникло много конфликтов с руководством, уж слишком прямолинейной была. Ин, как самый безынициативный артист в лейбле, считал это твердолобостью. Наверное поэтому клип они не сняли. Да и правильно, историю лучше было рассказывать вживую. Ценность вечера — внимающее окружение. До горла преисполненный злостью, обидой, парень воссоздал первородные чувства, подначенные редким контртенором.«День этот, идеалом возведенный, Мечтою детства так проникся и всё ждал, Того что люди все вокруг До совершенства вознесут Наряд приметный, скрывший ловкую игру».
Почему он не писал песен? И почему именно эта клялась, что Ин творил её в своей комнатушке, исповедуясь за все года учебы. Ведь это вполне возможно? Обернуться разок в прошлое, взглянуть отцу в глаза и прочесть как стих, даже не спеть. Не расплакаться, гордо изложить, а потом сбежать. Сбежать куда подальше, вцепиться в Френсиса и не вылезать из объятий никогда. Чтобы все думали, что он умер. Чтобы все его похоронили и перестали искать, звонить. Чтобы музыка осталась в прошлом. Мог бы он подростком после очередной ссоры запереться в комнате, не ноги резать, а писать? До помутнения рассудка, до сна, настигшего на полу. Но выговориться. Хотелось представлять за столом не автора, а себя, в личном дневнике сочиняющим песню первый и последний раз в жизни:«День этот, идеалом вознесенный, Мечтою детства так проникся и всё ждал, Что не нагрянет наконецТот замыкающий акцент, Пронесший через жизнь знакомый грому вскрик». «Мой облик важности не мил. И пусть мой голос хоронил Мир, что проклянул я в страшном сне. За то что бытие — наградаЗа то что «счастлив» я быть рядом Со сценой, знаменовавшей мой удел». «И где же песни о любви, Лишь лед, что кромсал в клочки Остатки сердца и мольбы твоей руки». «Но долг мой этот крах сокрыть В раз положение спасти, Колким обманом изложить Что вера, мысль, так негодна И совершенно непригодна. Пристрастие — убийца мой, то лесть. Вот ненависть затянет вновь Увязнуть в грязи оков Позволишь ты? Спрошу я, милый льстец». «Сейчас закат так живо настает Артистом уж никто не назовёт Меня, отступника от мысли кроткой, Что намекала так подобно Тебе, твердившему, что вечер только мой».
Электрогитара завыла, оставив многоточие. Когда все стихло, а свет не успел погаснуть, когда фанаты завизжали, окончив подпевать, Ин встал с колен, поднял очки на лоб. Перевел глаза и вцепился ими в друга, на балкончике выделяющимся цветом волос. Какой-то рокерский костюм, схожий с облачением других посетителей, не привлек внимания. Парень не мигая стоял, намекая адресату на прямое отношение к последним строкам. Свет погас и Ин, отмерев, снял очки и без поклона удалился, уже под аккомпанемент не утихающего зала. Спустился с лестницы, торопливо всучил Павлу гитару и сбежал к гримерке, не видя пред собой ничего. Мушки перед глазами пытались задержать в отличие от менеджера, молча отпустившей подопечного. «Забрать вещи и сбежать. Забрать и сбежать». — До жути хотелось домой. Быстрым шагом обходя сотрудников, охранников, Ин спешил в свою комнату на день. Хлопнула дверь, парень помотал головой. Как загнанный зверек он искал место, чтобы спрятаться, в итоге практически выдернул серьги, надел свои, куда более удобные для ежедневной носки. Неудивительно, парень перед собой как обычно не смотрел, ситуации не анализировал, отдавшись мысли об очередном побеге. Как с прошлого интервью, но на этот раз совесть терзать не обещала. Ин считал себя отработавшим грамотно, без казусов, ошибок, поэтому задерживать его ничто не смело. Собрав рюкзак с вещами, косметичкой, водой и прочей лабудой, он, закинув его на спину, быстрым шагом приблизился к двери, пока через неё не успели нагрянуть остальные члены команды. Распахнул, чуть носом не врезался в чужую грудь. — Ну чего встал? — огрызнулся, не успев разглядеть человека перед собой. Когда понял — вскинул бровь. — Как тебя сюда пропустили? Френсис, сдерживающий саркастичные речи, почесал затылок, жмурясь. — Это все моё природное обаяние. Оно и Аня. — Как мило с её стороны. — Ин всучил другу очки, выглянул в коридор, удостоверившись в отсутствие других незваных гостей. — Едем домой. Парень не успел проскользнуть мимо, за собой оставив в разговоре последнее слово. Френсис без труда сгреб его в охапку, обнял. — Ты сегодня был прекрасен. Как и всегда, конечно, но могу сказать, что немного лучше. Совсем чуточку. Не думаешь? — Дерганый, опутанный ураганом чувств в голове, Ин не понимал, что отвечать. Не пробыв в чужих руках долго, он, как дикое животное, начал вырываться. Что безуспешно, но для того, чтобы это понять, надо было обладать терпением. Парень же заскулил. — Я хочу домой. Френсис тяжело вздохнул, демонстрируя высшую степень досады. — Я понимаю, успокойся. А то в таком импульсивным состоянии за руль не сядешь. В прошлый раз мы чуть не попали в аварию. Ин издал какой-то грудной звук, в ответ вновь не обнял, готовый закурить прямо здесь. И плевать что скажут работники. — Да помню я. — Парень закипал, бесясь от плена, обеспеченного другом, хорошо знающим, насколько Ин капризен, когда дело доходит до подобных компульсий. — Ну что мне сделать, чтобы ты отстал? Он вымучено стукнулся головой о грудь напротив, вызвал резкий выдох. Френсис в свою очередь похлопал его по спине, радея за состояние Ина. Человека, первое время совершенно не выносившего озабоченности друга безопасностью. Она предназначалась каждому: матери после смерти отца, бывшей девушке и Ину, быть может ещё для знакомых, но подробности их жизней были скрыты. Парень не интересовался. Раздумав над ответом, Френсис усмехнулся, отшутился. — Меняю объятия на поцелуй. При иных обстоятельствах, не предлагающих навязчивых мыслей и идей, не предлагающих концертной программы и усталости, Ин бы, скорчив не разумеющую гримасу, показал язык. Сохранил бы ореол недоступности и съязвил, передразнил. Но другу из-за условностей характера пришлось нарваться на разгоряченного парня, мечтающего забыть этот день как страшный сон. Ин цыкнул, принял покоящиеся на спине руки и вызов, гарантирующий скорый и незаметный для команды и фанатов побег. Оправдывая себя этим, схватил за ворот кожанки, встал на носочки и притянул Френсиса за волосы. Разорвал единение дыханием, испугал и припал к губам. Чтобы жаря страстью, демонстрировать готовность пойти на всё и в любой миг ради свободы. Пусть с другом, но без задержек и комплиментов, которых тот мог наговорить и дома. Это приятно, что уж лукавить. Так же приятно, как утягивать за собой не сопротивляющийся от неожиданности язык, практически останавливать сердцебиение от больного исступления и подминать под свою покусанную кожу, погибая от приторной близости. Чтобы не прикрывать глаза от приятности, а высчитывать на изумленном лице веснушки. Чтобы на периферии сознания ощущать, как счет в пользу Ина на сегодня сменялся, рядом с нулем представал двумя баллами. Он быстро Френсиса отпустил, понял, что и ничего его больше не держит. За руку схватил, потащил за собой, не обернувшись, хотя стоило, дабы с довольной усмешкой насладиться покрасневшей смуглой кожей. К черному входу вывел. А друг всё молчал, то ли вспоминая, что саркастировать с Ином не стоит, то ли ярко и в красках проматывая в голове все события. Не зная, жалеть ли о последнем. *** Пальцы нетерпеливо перебегали с клавиши на клавишу достаточно быстро, с некой дикостью, норовя ошибиться и скользнуть на неверную ноту. Четкое понимание нужной композиции задерживало их, прежде чем позволить ступить дальше с уверенностью. Давно заложенное знание, как правильно творить, руководило, предлагая на место импровизации одну из давно написанных, но забытых мелодий из дневника. Пронесшего из детства на обложке потертости на изображениях наклеек. За полуприкрытыми глазами таилась вереница впечатлений, готовая открыться складному мотиву одними лишь морщинками подле, неуверенно и достаточно скромно указать на последующую улыбку. Украшающую юность даже на подсушенных губах без помады, сияющую скрытно за наклоном головы. С этих губ просачивался вздох удивления ото сна, укрытого недопотяностью, забытым так же легко, как и играемая мелодия. Посыл воспринимался легко от изучения закономерности. Взбалмошной, крикливой. Как ребёнок, подросток, который смог изложить на бумаге впечатления от достаточно благосклонной жизни. Той, что в перерывах на сон учила собственной науке, вполне жестокой, чтобы переживать о благополучии копии. Ян определять будущие сценарии видений не собирался от изменений резких, но анализировать старался, дабы не пугаться как в первый раз. В конце концов плюсы нужно находить и среди кошмаров, не смотря на то, что парень давно не в погружался в сон в полной тьме. Без учений жизни. Но в благодарностях рассыпался подобно ритму, незаметно, но все же сбежавшему к импровизации. Чтобы повторить единственный, впившийся на подкорку памяти, напев скрипки. Свою неравную долю он получил, отобрав из поединка под взором луны чувства. Те, что Ину принадлежали в сумбурном букете: некая удовлетворенность, нарывающаяся назваться самоупоением. Правда, у Яна в иной интерпретации. Она позволяла похвалить себя между периодами беспокойства за копию. Сможет ли та вообще восстановиться, учитывая, что подробностей действ парень помнил как обычно смутно. В остальном, ранее ощущаемое хорошее настроение после близости с отражением во сне, дало завершить композицию. Чтобы в коем-то веке он дописал в блокноте продолжение, а не пошел варить кофе для поднятия бодрости. Отодвинув круглый стульчик от синтезатора, Ян заозирался в поисках чехла. Когда наконец нашел отброшенную на подоконник ткань, заботливо укрыл инструмент. Выключил, откликнувшись на пришедшее желание наперекор себе все-таки сделать напиток. Раньше друзья бы идею не оценили, прямо сказав, что на кофеин парню налегать не стоит. «Вообще не думай, ты и так буйный» — пару раз доносилось от Паши, хотя тот и под характеристику Яна подходил, когда без труда изо дня в день пытался с разбега зачем-то столкнуть артиста с ног. Впрочем, сравнивая нанесенный ущерб, молодых людей можно было назвать квитами. Всё это и под насмешливым взглядом надзирателя в лице Пети, чаще остальных оставляемого разделять роль «старшего». Находящегося под воздействием кофеина Яна, он терпел с сжатыми до скрежета зубами. «Или прогуляться?» — кончик носа выделился на лице благодаря блику, нашедшему парня, с интересом всматривающегося меж пожелтевших крон деревьев. Еще не зашедшее за горизонт солнце располагало к вылазке на улицу, чтобы Ян не заваривал ещё одну кружку бурды, которую называл кофе. «Еще и с растительным молоком, как ты это пьешь?» — кривился гитарист, неосторожно делая излишне большой глоток. — Нормально пью, — случайное оправдание ответило на постоянный вопрос, заменив обычное закатывание глаз для приличия. Ян стянул штаны, одновременно потянувшись за джинсами, забытыми на спинке стула, неуклюже заскакал на одной ноге. Футболку скрыл за толстовкой, закутывающую уютом и ещё не выветрившимся ароматом каких-то духов. Веревочка через плечо, удерживающая чехол с телефоном придушивала, так что перед выходом пришлось тратить время на смену её положения, чтобы удобство не спорило с опрятностью на случай, если кто-нибудь парня узнает. Впервые за несколько недель, он уходил без сопровождения друзей, да ещё и не по рабочим обстоятельствам. Среди других артистов лейбла, названных коллегами, Ян близкими знакомствами не обзавелся. С некоторыми по собственному мнению ладил, но у них обычно находились люди ближе, несколько подходящее по мнению парня. Тем не менее, с ними он в объятия лез охотно, чаще первее, особенно на сцене, разделяя общее время выступлений. С друзьями из института общались некоторые из братьев, пока Ян изредка созванивался, в последнее время отмалчивался, как и раньше, когда усталость дозволяла отправлять в ответ на молчание бесперспективное: «привет». В периоды выгорания его отсиживание в тишине, без социальных сетей и новостей отдаляло достаточно личностей. Парень об этом жалел много и долго, подобным инцидентам песню посветил завуалировано, позабыв, что предупреждал заранее об особенности. Возможно по этой причине он звенел ключами в руке в одиночестве на лестничной клетке, пусто глядя на уходящие вниз ступени, образующие бесконечные, при этом одинаковые узоры, уподобленные золотому сечению. Пока лифт добирался долго со скрипом. Когда двери за спиной громыхнули, раздвинулись, он резко развернулся, дернувшись. От шума чуть не уронил ключи в пространство меж лестницами. Завис с образовавшейся неловкости перед мужчиной. Смутно знакомый, он устало опирался на железную стенку, ожидая хоть каких-то действий от парня. Смурной, хмурый вид будущего попутчика не ладил с желанием заходить, пусть Ян был выше этого мужчины на голову, а то и больше. Паузы хватило, чтобы по его рыжим волосам узнать встреченного несколькими днями ранее. Пусть и оставшийся благодарным, парень приблизился осторожно. Пристроился в противоположном углу, меря взглядом горящую кнопочку с цифрой один. Мужчина, укутавшись в поношенную куртку, что-то невнятно пробормотал. Раньше Ян бы завел разговор первым, пока лифт преодолевал расстояние от девятого этажа. Раньше он бы вообще себя не подставлял и пошёл по лестнице, перепрыгивая через одну, а то и две ступеньки, разминаясь, насмехаясь над спотыканиями. Сейчас, конечно, он был бдителен, держась молодцом, раз после легкой дремоты мог поддерживать в теле живость. Главное не растратить эмоциональный заряд быстро, сохранив до следующего сна. Если только Ин в порядке. А Ян на это надеялся, после пробуждения нервничал от переживаний и собственных поступков. Смелых, но наверное нужных. Копия, по всей видимости, и вправду была готова пойти на многое ради цели. Даже в ущерб себе. Пальцы, потирающие грудину, сжали футболку практически до скрипа ткани. Им поспособствовал звук торможения, почувствовать замедление не удалось изначально, парень витал где-то далеко-далеко в подсознании. Попутчик переступил с ноги на ногу, притопнул, скрывая раздражение. Лифт остановился, не открыв дверей. Ян заозирался, предчувствуя нарастающее беспокойство, сразу затормошил ни в чем невиновные шнурки от толстовки. Когда распахнутые сизые глаза наивно обратились к лампочке, она, как назло, заморгала. Погасла, оставив людей на попечение тусклого аварийного света. «Будет что ребятам рассказать» — парень проводил любопытным носом мужчину, сразу зажавшего кнопку вызова, под аккомпанемент неизвестных, очевидно ненормативных слов, подчеркнутых недовольством. Достаточно быстро ответивший диспетчер обратился, заставив его застыть в неведении. Потерев укрытое усталостью от жизни лицо, он, наконец, обернулся, кивнул. Без слов намекнул, что разговаривать не намерен. Пока Ян разбирался в обычной манере ироничной, тараторил, мужчина опустился на пол, сложил на коленях руки, усыпанные рабочими мозолями. Получив ответ, обещающий помочь с неудобной ситуацией, парень побрезгал сесть, уткнулся в телефон с мигающим значком отсутствия связи. Высказаться о собственном забавном положении в общем чате с группой не вышло, как и не вышло получить ряд подшучиваний, переросших в преследующие на месяц вперёд подколки. Безобидные, яркие, как улыбка во все зубы, которую друзья видели часто. Яну стоило надеяться на впечатлительность. Мужчина подал голос, неумело окликнув, словно с речью на польском он был знаком на уровне главы по знакомствам из пособия. — Рад встрече, — хриплый голос снизу звучал уже не так твердо как при первой встрече. Может потому, что парень, по собственной глупости не обратил внимания на слышимый ранее английский. В конце концов, разницы в выбранном языке он не улавливал. Привычка говорить на родном проявлялась чаще всего с коллегами или на эфирах. Хотя даже на последних он смешивал речь. Тем не менее, он доброжелательно сменил язык. — Взаимно. Мужчина усмехнулся, стянул волосы в хвостик маленький, почти не удерживаемый растянутой резинкой. Ян бы предложил свою, но с новой прической не было смысла более носить её в качестве запасной. На запястье, в рюкзаке, в карманах джинс, они повсюду были, как и волосы, то и дело оставленные на полу, одежде при этом даже не своей. Они были. После передышки на ухаживание за положением на голове, попутчик, освободившись от языкового барьера, бросил: — Значит всё-таки мальчик, — он осмелел, хоть и прыскал акцентом. На Яна посмотрел не иначе как снисходительно, наверняка приравнивая юношу к ребенку относительно собственного возраста. Довольно большого, что заметно. Похлопал ладонью по полу, гремя. — Садись, чего ты. Его при мне мыли. «Значит запомнил. Повезло как», — парень шморгнул носом, замялся, но всё же присоединился. Подтянул толстовку, чтобы на всякий случай не замарать и её. Стоять всё время не хотелось. — Везучий ты малый. — Я то? — Ян понял, на что намекнул мужчина, но как обычно окунулся вглубь вещей, поняв, насколько угадал попутчик: профессия, пришедшая в юный ум вдохновляла все года, пройденные и ещё неизведанные временем. Безусловно, про талант парень слышал не раз и даже не десять. Этот талант, подкрепленный трудолюбием и мечтой, вдохновляющей, прекрасной в ужасной сложности, не дошел бы до сцены без помощи. Сначала семьи, потом их друзей, потом менеджера Яна и команды. То, что люди прошли с ним весь путь, ещё не большой, но такой чудный в воспоминаниях — удача. Удача то, что парень в люди выбился, дабы с ними вместе слушать свои песни по радио. Иногда, но… Он не мечтал в таких масштабах. — Пожалуй. Он улыбнулся тепло, чтобы потом даже капельку пожалеть о том, что первыми её не заметили близкие. Они все ждали, когда Ян наконец начнет обретать свойственный вид. — Лев. — Мужчина протянул руку, знакомясь. Огромная мужественная кисть пожала чужую, силой стараясь сломать длинные пальцы. Порозовевшие щеки парня аварийный свет показать был не способен. Он представился, жмурясь не то от боли, не то от радости завязавшегося знакомства. — Я должен поблагодарить за помощь. Вы очень вовремя появились, — парень, не стараясь показаться неспособным постоять за себя, оговорился, — я тогда бы не ответил. — Не стоит, — попутчик махнул рукой, приравнивая свою приличность к некой заурядности. Выудил из внутреннего кармана пачку сигарет и, полностью обрушив портрет порядочного человека, зажег её, затянулся. Ян помрачнел, задержав дыхание, отвернулся от потока дыма. Это заставило мужчину хмыкнуть, но без оценки себя. Яна. — Не нравится? Парень безуспешно спрятал нос в капюшон: — Мне нельзя… Попутчик рассмеялся, тут же потушил сигарету о какую-то другую пачку, уже пустующую. — Хорошенький. Правильно, не кури. Безвыходная это затея. Определение, которое могло понравиться раньше, конкретно от мужчины прозвучало как клеймо, прокомментированное взглядом жалеющим. Не остроумно как от Ина. Даже дерзкие его фразы были подтверждены фактами, ведь Яна он знал отлично. Когда копия не могла совладать со вложенными в неё эмоциями, она злилась, рычала. Это не нравилось. Очевидно, парень к такому рода общению расположен не был, поэтому старался вслушаться в посыл. Мужчина же перед собой, наверняка, видел послушного, до изнеможения правильного сынка. Хотя, Ян вполне мог просто додумать всякого, пока анализ личности изо дня в день вынуждал учиться принимать себя полностью. А Ина он покрывал, потому что знал несколько дольше. — Я певец, дым вреден. Не имею ничего против, но можете при мне, пожалуйста, этого не делать. — Вот как. Учту. Я то думал, ты как наши, начнешь морали про запах лифте читать, — Лев, припомнив себе не самые приятные диалоги, цыкнул. Под нос буркнул пару не ласковых слов. — Наши? — Старые знакомые. Я не местный, естественно. Из России. Не бойся, не кусаюсь. — Мужчина почесал рыжую щетину, сложил руки на груди. Запрокинув голову добавил. — Наверное. «Ещё и по этому поводу бояться было бы совсем ненормально. А с укусами у меня вообще…» — он слегка оттянул ворот футболки, рассматривая правое плечо. Вспоротая зубами кожа исключительно хорошо запомнилась среди случившегося. Тем не менее, сейчас все было в порядке, чтобы закончить мысль: «…особые отношения». Попутчик разговор продолжать не собирался, прикрыл глаза, словно собравшись подремать. Ян, устроив подбородок меж коленок, вновь взялся за телефон, от нечего делать открыл галерею. Из избранных фотографий промотал свои, дошел до семейных, сделанных ещё в начале лета. Ничего с личной встречи, лишь снимки экрана со звонков. С младшими, старшими, пара с мамой. Некоторые были смазанными от скачущей связи, но тепла изображений не растеряли. Ян потер кончиком пальца фотографию, экран совсем чуточку отразил растроганное любовью лицо. В живую парень видел родных больше полугода назад. Проблемы, что возникали в семье казались не такими существенными, как при жизни в общем доме. С разлукой нашлось место для мыслей: может быть, ссоры или недопонимания не так весомы? Пусть для старших детей, в том числе и Яна, отношения не стали идеальными, как бы того не хотелось желать, мечтая каждое утро. Парень с совершеннолетия начал потихоньку, переставляя карандаш с строчки на строчку, осторожно выводить из переживаний строки. Не то песни, не то исповеди. Только с двадцатого дня рождения он потихоньку смелел в самоизлиянии. Все эти года неизменным оставалось заглавие. Тем же карандашом, размазанным по бумаге. «The letter» мозолило глаза. Сейчас Ян готов был все стереть, позабыв ради ещё одной встречи. Могло ли это быть обесцениванием? Совершенной бессмыслицей, погубившей старания? Отложенный на потом звонок сестре, заставлял закрыть наконец галерею, оторваться и услышать её высокий голос. Сети ещё не было. Бойко стучащее сердце рвалось вон, подстегнутое обязательством выговориться. Близкому, без сомнений понимающему как никто другой. А Ин… Интересно, прикрой Ян глаза, увидит ли он копию? Сойдутся ли они после кошмара, пока парень стеснялся в глаза ей смотреть из-за первого осознанного сна. Это ведь абсурд. Нелепица. Может вообще нужно задуматься об обращении к специалисту куда более серьезному, чем к психологу? Психиатр бы выписал таблетки. Много и надолго, дабы подчистую уничтожить образ копии в голове. Почему Ин был прав? Почему эта зараза, зависимая от жизни артиста, так нагло плевалась в лицо истиной: без связи Ян падет, не успев опомниться. Он это понимает, опирается, словно на единственный аргумент, почему жизнь парня ещё обставлена в доме, а не клинике. Либо благодаря пониманию, трезвой расценке они сойдутся, выйдут на сцену обновленными, либо… «Хватит…» — он не дал себе закончить, растер глаза. Если бы Ян подкрасил их сегодня, даже чуть выделил одним несчастным бликом на уголке от белого карандаша, то растер бы, запамятовав. Так, чтобы выпала пара ресниц. Парень бы послал их в воздух дуновением, не обратив внимания на мужчину рядом. Загадал бы желание. Два. Только для самовольного «домашнего ареста» краситься ни к чему. А воля рассмотреть в зеркале того же лифта красоту, человеческую, приметную встречным, играла на примере мотивации для подготовки к туру. Например, надо распланировать с менеджером репетиции. Ян не считал времени, в наушниках пересматривал видео. Перед этим заранее выслал Ане смс, чтобы после восстановления связи оно сразу отправилось. Попутчик дернулся, открыл глаза, словно и не засыпал вовсе, когда лифт сдвинулся, поехал. Основной свет включился, парень сразу же поднялся, разнял ноги. Умудрился не попрыгать на месте (как обычно перед выступлениями), чтобы мужчина не шикнул. Тот лениво встал, но вышел первее, прибавив шаг. К отряхивающемуся Яну обернулся, похлопал по плечу. — Пока, птенчик. Будет пара лишних билетов, то зови послушать. И не кури, — Лев сипло рассмеялся, ушел, не нуждаясь ни в прощании, ни в ответе. Оставил парня сомневаться, птенчик он потому что поет или потому что от домашнего окрашивания волосы ненатурально отливали желтизной. Тем не менее, он, подождав несколько минут, отправился на улицу. Ноги сами направили к небольшому скверу, который Ян норовился обойти пару раз. Природа, обстановка ассоциировались с домом семьи, от чего парень захаживал сюда частенько. Нелюдимо, просторно, свежо. Он бы жалел о домоседстве больше, если бы не видел сквер из окна спальни. Так что, Ян мог просто открывать настежь окно, отодвигать шторы и, сидя на подоконнике вдыхать ароматы осени: дождя, жухлых листьев. Певчих птиц становилось меньше, поэтому парень заменял их, напевая колыбельную для пасмурной погоды. Успокаивал, сам ноги поджимал, когда капли попадали на босые стопы. Было в этом что-то романтичное, милое глазу. Из-за таких дней Ян научился любить и непогоду, приметив, что с ней новые строки песен рождались охотнее, смелее. Свободолюбивый ветер волос не ерошил, в безграничное небо упархивал, когда после одного касания принимал за поцелуй солнца эти совершенно новые, золотые прядки. Родители о них не знали, лицезреть впервые получится у Тины, которая после звонка обязательно будет рассказывать самым младшим, что их брат приемный. Новый образ из команды видела лишь Аня, подбодрившая тем, что парень, очевидно, уподоблялся ей в выборе цвета. Петя с Пашей словно проигнорировали, скорее не заметили во тьме клуба. Поэтому Ян только женщине в ответ улыбался, стараясь не проболтаться об истинных намерениях. Виновник всего торжества, по совместительству и сам парень, общей характеристики не выдал. Мнение высказал, хотя в кошмарах так и стремился окрасить волосы дегтем. Вернуть к прежнему виду. Ян предполагал, что Ин так возвращал его к прежней ипостаси, в царстве снов поглощая чернью все сущее. Ошибочно было парню Ина понимать. Читать в идентичности сизых глазах скрытность чувств. Не поддельных. Его прежние намерения показаться холодным, грубым отражались и в зеркалах души, но… От чего-то не с Яном. Расширенные зрачки лелеяли, любовались. Пронзали, лишая воли. Разве что не волнений о сне. Ян поджал губы, заметив, что все чаще и чаще допускает образ копии до мыслей. Поставил на паузу музыку и позвонил сестре, заранее улыбаясь от представлений будущего общения. Приземлившийся на макушку мраморный листик парень пустил в полет. Тот скрылся с признательным шорохом.