Что так трепещет, открыться страшась? В клетке грудной слабыми крыльями бьется Эта хрупкость желаний и вовсе убьется, Если продолжит себя же клевать, Сладкую кровь проливая под ноги
Если бы в этот день светило солнце, то парень предпочел бы выколоть глаза. Единственное, за что Ин мог поблагодарить себя то, что он смог запомнить дорогу. От места работы парень жил неподалеку, так что шагом мельтешащим, быстрым преодолел расстояние легко. Даже слишком. Хотя, что удивительного, если за дорогой Ин не умудрялся следить, только витал среди грозовых туч в голове. Молниями били угрызения совести, за чем громом рассыпался скрежет зубов от злости на ситуацию. Ин мог бы задуматься о том, что друг все это время ждал его, мог бы надеяться, что столь близкая компания сможет искусить избавится от самобичевания хотя бы на время, но знакомый рядок магазинов пропустил, не обернувшись. Сделал это только тогда, когда сзади окликнули. — Ин? — голос Френсиса отразился где-то глубоко внутри. Быть может там, где собрались все бездомные коты, дерущиеся за место перед когтеточкой, за которую приняли душу парня. Растерянный взгляд в секунду сменился наигранным безэмоциональным, к другу не вернулся. — Да подожди ты. Ин не старался ускорить шаг, понимал, что Френу не составит труда его догнать. Это, естественно, раздражало. Парень в отчёте перед собой из раза в раз приходил в выводу, что эти ублажения мимолетным прихотям перешли черту. Настолько, что жало жалости к себе бесследно испарилось, оставив лишь злость. Ин помнил это чувство. Ему не было и пятнадцати, когда шрамы впервые украсили бархат его кожи. Тогда хватило и пары доводов таких же мазохистов, уверявших, что принесенная боль отрезвит и избавит от переживаний. Враньё. В тот же день парень пообещал себе, что не повторит подобного никогда. Собственное существо Ин любил, превозносил. По мнению многих самодур, даже спустя девять лет ужом извивался, чтобы вкусить все прелести жизни помимо музыки. Сейчас только начал задумываться, что зашел далеко. Уж слишком сильно по голове огрели, чувство стыда зародили, заставили хотеть разреветься прямо на улице. Он ненавидел это чувство. — Ин, что случилось? — Увесистая рука опустилась на плечо, развернула достаточно ненавязчиво, чтобы Ин не разозлился пуще прежнего. — Я волновался, звонил, но ты не отвечал. Все в порядке? — Не в порядке, — ответ он практически выплюнул, признавая свою слабость. — Я не буду давить, если не хочешь рассказывать. — Карие глаза смотрели откуда-то сверху, наверняка обеспокоено, заботливо, в любом случае Ин не отвечал им, только теребил меж пальцев веревочку толстовки на чужой груди. — Не хочу. Не здесь. — Идем домой. — Френсис совершенно обыденным жестом подхватил друга на руки, придерживая аккуратно, так, чтобы Ина не передергивало от неприятных ощущений под ребрами; тот только прижался к мягкости ткани, не возразил объявлению чужого дома общим. Отпустил лишь в тамбуре, обеспечив себе капризный возглас. Парень вовсю не желал выбираться из теплоты рук. Кажущихся как никогда родными на фоне пусть и мягких, но несоизмеримо противных. От тошнотворных ощущений час от часу легче не становилось. Гадость. Он сразу как оказался на ногах поспешил сбросить с себя верхнюю одежду, не поднимая головы, чтобы взглянуть в чужие глаза, дрожащим от волнения голосом, перебивающимся раздраженными выражениями, без пауз рассказывал о подробностях встречи. Не называя имен, довольствуясь лишь подобиями оскорблений, то ли себя, то ли Эммета. По окончании тирады Ин необычно посерьезнел, словно забыл, о чем почти ругался с минуту назад. Без ожидания ответа быстрым шагом направился в ванную, оставив за спиной слова поддержки, что могли слететь с языка друга. Дверь хлопнула. Хотелось смыть остатки воспоминаний, из-за которых и себя и остальных свидетелей хотелось задушить. Перед кем он пытался важничать, рисуя хлипкие планы о новых впечатлениях? Перед отцом? Френсис с каждым днем все чаще упоминал, что тот того не стоил, пока в фантазиях Ин заходил излишне далеко. Друг опустился у двери, вслушиваясь в шум воды. То, как случившееся могло отразиться на Ине волновало, пугало. Думать нужно было в ускоренном темпе, пока друг ещё чего-нибудь не вытворил. Френсис не осуждал его буквально жизненной потребности идти наперекор отцу. Не просто не осуждал, сам помогал найти одну из тысячи подработок, отнимавших время от занятий в студии. Знакомства со старшим хватило, дабы осознать трудность взаимоотношений в семье. Может и из-за того, что Френ жил человеком эмпатичным, но это, наверное, заметил бы каждый. Четвертый ребенок в семье музыкантов, как и остальные, пошел по стопам родителей. До окончания школы проблем не знал, следуя настояниям, что музыка — дело его жизни. Естественно, в подростковом возрасте все пошло наперекосяк. Пылкий. Ин взбунтовался, устав от жизни одним делом, захотел бросить, оставив пение увлечением, а не работой. Родители не поняли. Что же, все напрасно? Нельзя же такой талант бросать на полпути. Терпение парня лопнуло окончательно, когда Ин вернулся в Польшу, отказавшись оставаться с семьей. Закрепилось одно обязательство, что отец будет помогать с платой за квартиру и прочую ерунду, если сын продолжит выступления, карьеру не загубит. Не разочарует не только семью, но и объявившихся фанатов. А что ему делать? Парень растратил на музыку почти все года из двадцати четырех. Френсис стал замечать излишки в поступках друга, когда последний решился сбежать с интервью после концерта. Ничего не объясняя схватил Френа за руку, с энтузиазмом ребенка потащил через запасной выход вон из клуба. На парковке всучил шлем, свой успел нацепить до объяснения деталей, лишь улыбкой нахальной сверкнул. Куда там… На простой вопрос «что происходит?» не потрудился ответить. Мог ли Френсис его винить? Обижаться? Может первые минуты этого нелепого побега, а в остальном… Одно лишь дуновение ветра свободы на мгновение, но посвятило Ину улыбку. Не злую, не саркастичную, а такую простую. Френсис бы мог переживать за менеджера, который наверняка на уши коллег поднял, но стоило раз посмотреть в лучистые глаза, свет которых, кажется, пресекали только волосы. Взбалмошные как обладатель, лезущие на лоб, в глаза. Ин тогда них даже не ворчал. А вот Френсис хотел бурчать себе под нос все сильнее. Не надо было этого допускать. *** Когда Ян продумывал тексты для будущих песен, в очередной раз зарядившись идеей описать проблемы родных людей, окружения, то переносить на себя их негативный опыт боялся. Избегал, уходил в мир фантазий с головой, строя сюжеты вокруг чужих жизней, раскручивал до таких масштабов так, что, порой, становилось стыдно. Места лирическому герою в этих мыслях не находилось. Он придет позже, споет свою версию истории, мягко перебирая пальцами клавиши синтезатора, каждый раз как в первых пронесет сквозь сердце чужие проблемы, прольет из-за них пару ручейков слез. И эти песни, если можно так сказать, своеобразная благодарность за доверие, сближение с человеком благодаря ласковой, обволакивающей сердце мелодии, над которой Ян с месяц корпел. С отдачей и не скрытой симпатией. Лишь бы вы отпустили. Лишь бы нашли в себе силы вздохнуть с облегчением. Что же до себя? Та же проблема потери близкого в одной только теории заставляет переживать о возможном. Вынуждает, едкой желчью самобичевания не дает спать, заряжая страхом. От того все приходит к одному: «Не думай об этом». Не хватало еще раз оказаться в ловушке чувств, когда приходилось отпускать и терять людей. Из-за работы, из-за того, что Ян тот, кем является? Не важно. А до смерти вообще опускаться адски страшно. Не себе, а другим посвящены практически все синглы. А собственная исповедь никак не найдет себе места в альбоме певца уже четвертый год. Слова не идут, мозг противится воспоминаниям, уничтожая худшие, а плеткой хлещет обида на самого себя. Он должен отпустить, должен понять и принять, с улыбкой проводить тех, кто, несмотря на все надежды, не остался с ним рядом в который раз. Он правда найдет в себе силы написать еще пару песен, правда найдет в себе силы посвятить время каждому, кто того попросит. И правда будет меньше плакать. Это излишне многих ставит в неловкое положение. Ручка с хрустом разорвала страницу там, где почти час старательно выводились строчки будущей песни. Ян перечеркнул очередную метафору. Искрометные слова привлекали даже сквозь грубость перечеркивающих линий. Парень не был уверен, что писал их, ведь изречь и пару подобных строк не представлялось возможным. Вдохновения для их сплетения в складный, пронзительный текст брать было неоткуда. Сил на эмоциональную реакцию не оставалось, так что последние всплески чувств поддавались только во сне, когда на чаше весов усталость и рядом не стояла с грузом страха или интереса, что ловко разбавлялся ощущением неопознанной близости и откровенности с самим собой. Рука, что выводила линии букв, вернулась к началу, упрямо надавила ручкой, будто приказывая: «Пиши. Не важно что, не важно как. Доверься словам, которые сами собой рождаются ответом на яркость воспоминаний из сна». Того самого, что с каждой минутой искажался попытками найти в нём крупицы смысла. В груди вновь засаднило. От картинок, мушек, мелькавших перед глазами или от идеи, что обрисовывалась все отчетливее с каждым новым словом.В той луже смешаются боли узоры, Чертимые кистью в голодных руках Напитаны чернью багровые воды, Забравшие тело, похоронив фарс Они, прилаская, следы запятнают Светлыми бликами острых клыков. Поцелуи угля под слезами растают Стекут по щекам и прервутся шутя И та же рука, что следом потянет Схватит лишь дымку от шлейфа огня Тех обещаний, что засохли в альбоме Среди цветов предоставленных вскользь.
*** Под давлением сил, приложенных в избытке, стержень надломился, пластмассовый корпус хрустнул и на разворот брызнули чернила. Густая субстанция в каком-то непомерном масштабе вытекла из ручки, залила ладонь. *** Чертыхнувшись, Ян отмер, потирая глаза сощурился. Нарочно сильно прикусил щеку, стараясь вернуться сознанием в реальность, пока искаженное восприятие все ещё принимало ощущения от онемения руки за растекшиеся чернила. Язык распробовал железный привкус крови. Тело промурашило, когда зубы зажали излишне большой кусочек кожи. Как бы сильно он не старался поработать хотя бы жалкий час, никак не получалось. Предоставленные усилия разбивались о непреклонность выгорания, организм, который недавно сквозил бодростью, упрямо засыпал. Руку противно свело. Ян, оперевшись локтями о стол, привычно зачесал длину волос, больше не существующую. Мутными глазами нашел телефон, включил по обыкновению, даже не по желанию. Пока чистил вкладки взглядом остановился на последней, на той, что даже не запомнил. Какой-то фанатский рисунок, не более. Родной, привычный, страшно этим пугающий. На нем все было как прежде: волосы, костюм, взгляд. Он поэтому его даже не оценил? Испугался? Жутко было признавать собой того человека, так старательно выведенного. Того, кого общество принимало за настоящего парня, который сейчас из-за совершенной нелепости эту страстную роль играл в половину силы. Ян, как и до этого, отложил телефон, не решившись зайти в комментарии. Активное избежание социальной жизни наверняка на пользу не шло, но мимолетно успевало удовлетворять, успокаивая. Дарило сладостные часы одиночества, за которые никто не увидит помятого, разбитого словно хрустальный цветок парня. Чтобы пока он жалел себя, в осколках отражались стыдящие глаза. В них же белые волосы, больше напоминающие злую шутку. Ян поднялся, опираясь на спинку стула приблизился к зеркальцу, неудачно выпавшему из косметички. Разбитое, оно по полу рассыпало черты лица парня и черные кусочки, оставившие на себе длинные царапины. Не осталось крупиц страха, заставляющего обходить стороной отражения. Ян сел на пол, расположив голову на коленях. Взглядом мерил мелкую россыпь. Если бы в жизни чистейше не отражалось лицо, а сохранились бы темные вкрапления, уцелел бы привычный уклад? Ян был бы тем, кем является сейчас? Не певцом, а просто человеком, в глазах других выглядевшим почти ангелом, парнем, доброжелательнее которого не найти. Он все для этого делал. Исключение — сцена, где эмоции брали верх. Конечно, это не оставалось незамеченным. Распущенный, с поводка приличия срывающийся парень, под собственный ритм упивающийся неким подобием превосходства. В жизни его привыкли видеть олицетворением скромности родственники, друзья, а коллеги и фанаты этим. Тем, кто скрывался за черными осколками. Он привлекал внимание. Отвлекал. Зудил. Гнобил. На всеобщее обозрение демонстрировал почти интимную часть жизни. И эта демонстрация покрывала щеки алой краской. Зато интересно. Ненастоящее интересно. Случайное. Редкое, оно интереснее фигурки Яна, прячущегося за бесстыдством образа. Мысли о свободном существовании в абсолюте не имели значения, ведь Ян отнял сам у себя право быть раскрепощеннее. Отнял право жить не ради чужого удобства рядом. Может он это хотел. Может и загадывал на день рождения хотя бы раз. Но мысли о свободном существовании не имели значения, ведь обуза — уязвимость, складывающаяся из слепой уверенности и наслаждения собой. Слезящиеся глаза сморгнули нарастающую капельку. Дрожь рук растерла веки, на корню предотвратила излишку чувств. Ян аккуратно развернул те осколки, что перевернулись, собрал пазл отражения, избавившись от пятен. Усталость коснулась лица, огладила контуры, сбежала по плечам. Тяжесть тела почувствовалась вновь, почти заставила мышцы ныть. Наверное, как и обладатель, они и сами не знали причин усталости. Накопилось за… полгода? Примерно. Текста коснулся покровительственный взгляд музыканта, но тот, сколько не вчитывался, не разбирал смысла. Слова укрывали дремотой, не предостережением или пониманием. Ощущение стало привычным, Ян перестал ему удивляться или стараться поделиться им с менеджером или друзьями. Советы выспаться не выручали, но и не оставляли лучших вариантов. *** Выхода нет. Руки скованы цепями, тело безвольно подвешено, и лишь колени достают до дна. Концом этой бездны признает парень трезвость ума, но пока что неизведанную. Не существует ещё такого здравомыслия, при котором глаза видят несуществующее, нежеланное. При котором кожа ощущает лоскутки дымки среди разнузданной пустоты. И в ней всё тоже лжет, ведь проявляет подробности верования в невозможное. Родное дарование — глубочайшая милость. Виолончель играла на фоне. Далеко-далеко. Знакомо, успокаивающе. Так брат тренировался дома, не надоедал, с головой погружал в любовь к музыке. Теперь его тут не было. Впрочем, как и других, исключая одного слушателя. Ничего больше не оставалось делать, руки все ещё обвивались скользким холодком страха. Лабиринты подсознания привели к клубку из мелких запечатлений в будничной жизни. Но даже при этих обстоятельствах тьма поглощала вздохи страха, сбитые колючим воздухом пространства. Веки щекотнуло касание густой субстанции, Ян моргнул ещё один бесчисленный раз, размазав по белку глаза черную краску. Найдя слабую точку, боль резанула по органам зрения. Ужалила как жидкий огонек. Фигурка парня беспомощно двинулась, звон цепей сопроводил. По какому-то ужасному совпадению чертова жидкость попала в глаза, как только они привыкли к черни окружения. Свет, идущий неизвестно откуда играл на пользу пресловутой дымке, в безветренном месте она не трепыхалась, втягивая крупицы белого. За длинным столом, бескрайним для воображения, восседали тени. Они ли страх, или реальные люди, чьи черты Ян не помнил для подробного описания. На колени стекали черные капли. Окантовывали кожу, почти вылизывали, жирные, густые, окрашивали в палитру оттенков от коричневого. Образовывалась лужица. Ян тряхнул головой, избавляясь от ощущения затекших мышц. Руки начинало сводить от долгого нахождения в вертикальном положении. С носа капнуло ещё раз. Мерный звук падений не прерывался на просьбы узнать о происходящем. Ян терпеливо восседал в центре обозрения иллюзорных взглядов. Один из них, отделившись, дернул дымовым хвостиком. Зашипел, прополз по лакированному покрытию прямо к ногам. Ленточная материя с жутковатым запахом смерти приноровилась обернуться вокруг талии, потом шеи, но её отвлек новый аккорд виолончели. Скрип резанул по ушам, после, выждав паузу, громыхнуло: — Не трогай его. Голос отвлек. Материя рассеялась, напоследок задев непослушным язычком. Несовершенная составляющая подобия жизни капнула, оплакав её. Поверхность лужицы дрогнула. В шее загудело. В ней, обездвиженной на достаточное время, хрустнуло. Парень напрягся, чтобы поднять подбородок. По щеке поползла черная змейка. И ещё одна. И ещё. Собрание из множества подобных существ не отвело взгляда, склонилось. Не оказалось возможным повернуться назад, откуда раздались шаги. Тихие, выверенные, но несоизмеримо желающие быть слышимыми. Парень не успел напрячь мышцы или просто сосредоточиться, когда за ворох цепей потянули. Приподняли на непослушные ноги, уже затекшие. Опорой служила хватка покрепче железных переплетений. Воздух отовсюду вновь выкачали, на губы, щекоча, спускались угольные капельки. Через сомкнутую кожу они не проникали, лишь красили получше помады. Лицо обдало ледяным дыханием, Яну пришлось поднять глаза. Виолончель закольцевала мелодию в бессчетный раз. Из белизны дымки сложилась фигура, идентичная по росту. Она с животным интересом наклонила голову, всматриваясь. И чем дольше она наблюдала, нагло отвечая на взгляд испуганных глаз, тем быстрее копировала черты его лица. От эфемерных рук по цепям опускался знакомый иней. Ян, исчерпывая остатки сил, дернул руками, желая опасть на колени перед ней, но только не оставить свое тело на попечительство. Кольца на кистях зажали, ударили по костяшкам, существо, рыкнув, в секунду подалось вперёд. Если бы парень преднамеренно не отвел бы голову, испуганно вжимая в плечи, на шее бы сомкнулся ряд что ни на есть ощутимых зубов. Попытка избежать предначертанного не увенчалась успехом. Хватка действительно отпустила цепь, теперь парень утянул её за собой. В миг иллюзия развеялась, тело упало в лужу угольной жидкости, плёночка быстро сомкнулась над белой кожей. *** Мимолетное ощущение свободы, спокойствия разбилось в прах о жжение в горле, в носу. Всепоглощающее, не покидающее организм, оно заставляло думать о спасении последние хлипкие минуты жизни. Руки, больше не скрепленные цепями, оттолкнулись, ногти, царапая, прошли по дну. Парень вынырнул, изо рта с кашлем хлынула вода. Легкие наконец наполнились воздухом. Пересечение грани смерти показалось большей мукой, боль ещё не отпустила, волна спазмов прошлась по груди, и Ян, кривясь, отхаркнул остатки жидкости. Не осознавая произошедшего остекленевшие глаза бессмысленно различали дрожь в ногах. Она передавалась на воду, волнуя, обрисовывала ситуацию толикой смехотворности. Парень сделал пару глубоких вдохов с усилием. Горло жгло. Оно словно иссохло, хотя Ян не был уверен в возможности этого факта после утопления. Голова тяжелела, мозг отказывался воспринимать информацию о возможной смерти. Если бы откровенный вздор сна не разбудил, конечно. Шорох воды в ушах раздражал, Ян отвлекся от него на звонок телефона. Постарался встать, не поддаваясь потемнениям в глазах, мушкам перед ними. С усилием сглотнув, парень включил громкую связь. — Да? На другом конце провода встрепенулся знакомый голос. — Ты чего дверь не открываешь? Я уже сколько звоню. Парень потер виски. Когда уже другу следовало бы позвать Яна снова, последнего наконец осенило. Спустя ряд заиканий родилось первое оправдание. — Прости, я уснул. Ты можешь завтра за гитарой зайти? — Неудобно было Паше отказывать. Парень и сам к собственным инструментам относился ревностно, но выходить на люди в том виде, что сейчас отражался в зеркале было недопустимо. Ян совершенно помятый разглядел алеющие белки глаз, наверняка раздраженные от воды, обычно малиновые губы отдавали синевой. А из-за мокрых волос догадаться о случившемся труда не составляло. Парень не мог так рисковать. Показывать уязвимость перед друзьями не всегда тяжко, но предавать их лишнему волнению не стоит. — То есть завтра? Я сейчас перед твоей квартирой стою. — Я тебя прошу, Паш. Ну не сегодня, пожалуйста. Голос приблизился по тону к истеричному. В затылке загудело. Усталость навалилась, преподнесла на вершину недомогания нервозность, стоило ощущению движения жидкости наполнить ушную раковину. — Ладно-ладно. Я могу ещё раз уточнить, нормально ли у тебя всё? Холодные, шершавые губы дрогнули, тело свело от нарастающего предчувствия замерзания. Язык поддался, выдавив лживое: — Да. Закончив разговор как можно скорее, парень, укутавшись в полотенце, сел на бортик ванны. Детская привычка дала о себе знать, размоченная кожа вокруг ногтей стала центром внимания. Ногти буквально вгрызались, забыв, насколько больно будет завтра. Ян прикусил язык, старательно ковыряя новоявленную ранку, влекущую за собой провокационным алым цветком. Парень по сущей случайности убедился в правдивости одного выражения, когда случайная слёзка окропила окровавленный палец. Шипение боли не удалось сокрыть за превозмоганием боли болью. Руки, ноги промурашило, кончики пальцев похолодели. Ян, наконец, испугался хрупкости жизни, почти прервавшейся считанные минуты назад. Слеза одинокой не осталась.