Somnium

Ногти безостановочно ковыряют кожу головы. Слюна неспешно скатывается по пижамной штанине. Хёнджун предаётся несдержанным слезам, скрючившись вокруг собственных коленок. Ощущение пустоты, пробравшейся внутрь грудной клетки после осознания смерти лучшего друга, принуждает Хёнджуна истошно выть. Он сидит наедине со своей скорбью, с головой окунувшись в одиночество и жалость к себе. Кажется даже, что это состояние теперь с ним навечно. Язык вылизывает губы, покрытые чужой кровью. Единственное, что радует Хёнджуна — это исполнение, пускай небольшой, но мести. В сознании пляшут мрачные жестокие образы расправы, которые Хёнджун хотел бы исполнить, однако смелости и сил ему бы не хватило. Челюсть от злобы стискивается. До слуха долетает еле слышимый хруст, что исходит из глубин ротовой полости. Хёнджун сморщивается, ощущая внутри металлический привкус и плотное гладкое нечто, лежащее на языке. Сплюнув в ладони, выставленные лодочкой, он обнаруживает два маленьких зубика и слюну, раскрашенную в красный. Кончиком языка коснувшись опустошения в нёбе, Хёнджун нащупывает плавно выходящий сверху коренной зуб. Он почти мгновенно вырастает, а по соседству тянется вниз и второй. Ощущения неприятные, но поистине удивительные. Хёнджун будто перерождается. Следом все остальные детские зубы опадают один за другим, как трупы сгнивших листьев. Рот устаёт постоянно их выплёвывать и расставлять обновлённые в ровный ряд, распределяя каждому своё место. Хёнджун несколько раз давится кровяной слюной и осколками эмали. Его руки заполняет белая, местами испорченная кариесом, куча. От вида скручивает желудок. Тяжело дыша, Хёнджун вытирает мокрые красные щёки и встаёт. Рука его сжимается в кулак, кроша их содержимое в труху. Хёнджун теперь вырос. Отныне он плакать не намерен. Белая крошка безжалостно просыпается на пол и скрывается между расщелинами скрипучих досок, становясь удобрением для подвальных мышей. Пара глаз внимательно оглядывает коридор — кругом сплошная заброшенность. Высокий потолок кружит голову. Свет от дряхлых лампочек еле долетает до низа, отчего по половицам гуляет туман из полумрака. Окружение облепляют полусодранные обои с мелкими синими цветами. На оголённых участках стен виднеется разросшаяся плесень, по которой куда-то спешат семейства сороконожек. Хёнджун морщится. Ступая вглубь неизвестности, он нервно грызёт торчащий на среднем пальце заусенец. Полное единение со странным местом его пугает до мурашек на коже. Каждый угол внимательно осматривается на признаки угрозы, но всё, за что цепляется глаз — это бесчисленные бутылки разных цветов и размеров: зелёные и коричневые, большие и маленькие. Битые и заполненные жидкостями. Некоторые открыты и полупусты, будто их горлышка недавно касались. Какие-то валяются на полу, разлагаясь, а какие-то сцеплены крепкой толстой паутиной, как чья-то удачная добыча. Чем дальше Хёнджун проходит, тем чаще он встречает паучье полотно, что, кажется, постепенно поглощает и переваривает дом изнутри. Видя его несравнимые размеры, Хёнджун не может сопротивляться неотступному чувству страха. Глаза его испуганно заглядывают за углы, боясь столкнуться с тем, что напридумывало его больное воображение. Внутреннее устройство жилища заставляет мозг гореть от непонимания. Дверей вокруг — немыслимое множество, но вот их расположение вселяет полнейшее недоумение. Несколько утыкано по стенам в чудаковатых местах, совершенно для этого не предназначенных. Парочка из них вставлены горизонтально, по диагонали, одна висит перевёрнутой. На многих из них нагромождены тяжёлые металлические замки, а те, что кажутся доступными, заперты на ключ. Хёнджун передёргал с десяток ручек. Лишь одна дверь приоткрыта, но она настолько высоко, что даже взгляд еле долетает до содержимого за ней. Хёнджун видит лишь старую тумбочку с побитыми уголками и большую чугунную кровать. Видит он их только потому что те противоестественно стоят на тёмно-деревянном потолке. Помнится, у родителей спальня выглядела похожим образом. Удивительно, что её облик вообще задержался в памяти. Хёнджуна из неё всегда выгоняли. Даже когда на него по ночам нападали кошмары и подкроватные монстры. Спустя минуты плутаний по замысловатым закоулкам, Хёнджун цепляется вниманием за большой бездверный проход, из которого выпадают приглушённый свет и раздражающее перепонки шипение. Мгновенно захвативший интерес побуждает следовать его зову. Дыхание и шаги затихают. Хёнджун молчаливо подкрадывается, стараясь прислушиваться к каждому подозрительному звуку (мало ли, что его будет поджидать за углом), но перепонки улавливают лишь белый шум и писк запертых меж стен мышей. Наконец глаза выглядывают в комнату. Перед ними простирается гостиная, нагромождённая обильным количеством мебели, превышающей размеры привычной, бесполезным устаревшим хламом и одной-единственной семейной фотографией, запертой в позолоченной плешивой рамке. Слизывая многолетнюю пыль носками, Хёнджун настороженно углубляется в нутро помещения и недобрыми глазами сверлит шипящий пузатый телевизор, по которому показывают обилие серого «снега». В подсознании мельком проскальзывает тревожащее предчувствие, причина которого заключена в пустом экране, однако любопытство Хёнджуна затмевает все остальные чувства. Приобняв собственное туловище, он оглядывается на странные резные статуэтки с причудливыми животными, на пыльный ковёр с психоделическими узорами, на жуткое по своему виду и своей сути лосиное чучело. Оно глядит сквозь человека стеклянными ожесточёнными глазами, словно судья, выносящий преступнику смертельный приговор. Хёнджуну сразу же захотелось извиниться за своих сородичей, однако у трупов прощения обычно не просят. Тумба высотой с хёнджунов рост полна бесплотных подсвечников, что обставлены вокруг старой фотографии. Ухватившись за края, Хёнджун привстаёт на носочки, чтобы разглядеть её получше. Рот застывает в немом шоке. Хёнджуна радостно озирает собственный взгляд. Те же руки, что мёртвой хваткой сцеплены вокруг дерева, обнимают женскую фигуру с туманным лицом, которое невозможно разглядеть. Чёрные волосы кудрями закрывают тонкие брови, едва не заслоняя родинку рядом с сощуренным глазом. Теперь не остаётся сомнений — это точно тот, о ком думает Хёнджун. Тот, кто с ним с самого рождения. Тот, кто преследует его отражениями в зеркале. Тот, чей голос блуждает в голове. Тот, кем является он сам. Очертания женщины рядом кажутся очень знакомыми, только вот её облик для Хёнджуна стал не более, чем призраком прошлого. С краю, ближе к почерневшей позолоте, присутствует кто-то ещё. Образ его скрыт въевшимися в бумажную физиономию чернилами. Руками, что вырисовывали на нём нервные линии синей ручкой, будто управляли в момент эмоциональной нестабильности. Хёнджун определённо знает, чьё лицо на фотографии сокрыто, но воспоминания, появляющиеся в сознании, он пытается прогнать. Снимок не вызывает ничего, кроме вспоротой боли внутри грудной клетки. Её терзают тоска, злоба и детский страх. Хёнджун не сдерживает порывов отвращения. Оставив за спиной всё то, на что хочется закрыть глаза, он перемещается к дивану. Ткань, обтягивающая скелет, пропитана пятнами различного характера. На подлокотниках видны ожоги от сигаретных бычков. Будь Хёнджун достаточно эмпатичным человеком, он бы пролил несколько слёз и сочувственно погладил обшивку. Прямо на спящих диванных подушках уложена видеокассета наверняка с интригующим содержимым. Надпись «посмотри меня», выцарапанная тонкой ручкой, по крайней мере, заставляет Хёнджуна так думать. Ни секунды не думая, он хватает чёрную пластмассу в руки и, будто загипнотизированный, вставляет в проигрыватель. Пальцы касаются кнопок, сменяя экранный шум на цветную картинку. Перед Хёнджуном возникает облик его самого. Его прошлого. Чёрные кудри закрывают сосредоточенное лицо, что внимательно следит глазами за резкими движениями красного карандаша. Тело, усаженное на психоделический ковёр, нетерпеливо подёргивает ногой, скрытой носком со стаей пингвинов. Камера, снимающая происходящее, плавно приближается. — Хёнджун, милый, улыбнись маме, — слышится родной полузабытый голос. Кудрявая голова приподнимается. Пухленькие губы на детском лице раскрывают мелкие молочные зубы. Верхняя передняя десна красуется пустотой. Звенит женский заводной смех. — Что ты там рисуешь, беззубик? Хёнджун почти помнит тот день. Тогда стоял сырой март. Из-под снега только-только высвобождались мёртвая трава, склизкий асфальт и погрызенные кости, что за собой не убрали бездомные собаки. Весна таяла. Хотя скорее плавилась. Это был предпоследний месяц, наполненный тёплыми материнскими объятьями. Начиная с середины мая Хёнджун мог обнимать лишь накалённый солнцем могильный камень и утыкаться сопливым носом в некролог. Было не менее тепло. Даже обжигающе, откровенно говоря. Но слишком твёрдо. Плохая замена маме. Кадр опускается к листу бумаги, чьё тело травмируют штрихами. Красный карандаш, брошенный в кучку к своим сородичам, заменяется на жёлтый. Белое небо начинает озарять свет нарисованных солнечных лучей. Черепичная крыша, которую старательно раскрашивали мгновенье назад, криво уставлена на покосившийся двухэтажный дом с пока что голыми стенами. А на тёмно-зелёной траве, ухватившись за руки, стоят четыре улыбающихся фигуры — фигуры с глазами-точками, ножками-палочками, полысевшими головами и фигуры с редкой шерстью, торчащими ушами и мягкими овальными лапами. — Нашу семью, — произносит маленький Хёнджун, не поднимая своего взгляда. — Это я? — длинный ноготь с потрескавшимся малиновым лаком касается нарисованного треугольного туловища с неестественно большой головой и длинными линиями редких волос. — Да. А вот это я, Пух и Лаки, — маленький пальчик поочерёдно указывает на серого ребёнка, косого медведя и стоящую на двух лапах кошку. За кадром слышится громкий глубокий вздох. — Ты нарисовал Лаки? Глупый вопрос. — Конечно. Она всё ещё член нашей семьи, — уверенный детский голос заставляет ему поверить. — Скучаешь по ней? — по чёрным волосам проходится тонкая женская ладонь. — Очень скучаю. Забравшись с ногами на диван, Хёнджун кладёт рыжую голову на худые коленки и приобнимает собственное туловище. На душе моментально становится отвратительно тоскливо. Он теперь совершенно один, покинутый всеми, кто ему был хоть каплю дорог. Единственное, что от них осталось — воспоминания, запечатанные внутри пластиковой кассеты. — А почему здесь нет папы? — озадаченно спрашивает женский голос. Детское лицо нахмуривается, ещё агрессивнее закрашивая пространство солнечной окружности. В ответ не слышится ничего. От одного лишь упоминания этого слова челюсть Хёнджуна сжимается. Для него оно — табу. Следующую минуту на видео ничего не происходит. Выделяется лишь шум грифеля, скользящего по бумаге. Но Хёнджун чувствует, что что-то не так. Он чувствует, как тревога медленно подбирается к нему, проникает в него, заползает в каждую внутренность, вьёт из его нервных узлов своё плешивое гнездо. Детская ручонка резко останавливается в одном месте, не сдвигаясь ни на сантиметр. Глаза, полные напряжения начинают глядеть сквозь камеру, куда-то выше. Видео начинает подёргивать. Издалека начинают исходить какие-то посторонние шумы. Атмосфера резко меняется из домашней в чужеродную и совершенно некомфортную. Скрип двери нарушает образовавшуюся глухую тишину. Звук тяжёлых шагов прерывается низким мужским голосом: — Хёнджун, где мои деньги? Фокус перемещается на стоящее возле входа высокое тело, чьё лицо Хёнджун долгое время старательно пытался изгнать из своей памяти, но, кажется, это уже бесполезно. Тело медленными движениями приближается к камере. Оно крепко сжимает в руках коричневый кошелёк, чья кожа потрескалась и местами уже покрошилась. — Вчера здесь была двадцатка. Ещё раз спрашиваю — где деньги? Я знаю, что это ты их стащил! — мужской голос резко переходит на крик. Хёнджун брал у отца деньги всего один раз, даже не думая о том, что совершает что-то плохое. Осознание ошибочности своих действий пришло только тогда, когда по телу пронеслось несколько болезненных ударов ремнём. С тех пор тот злосчастный кошелёк Хёнджун не трогал. Но разве ему после этого могли верить? — Я не брал, — дрожь в словах маленького Хёнджуна заставляет ощущать негодование от несправедливости происходящего. — Смеешь мне ещё и врать?! — отец, потеряв остатки самообладания, рвётся в сторону собственного ребёнка, но путь ему тут же преграждают. — Он сказал, что не брал. Отстань от него, — камера дёргается и трясётся вместе с голосом матери. Хёнджун знает, что за этим последует, и ворошить дальнейшие воспоминания ему совершенно не хочется. Не хочется снова чувствовать на себе укол вины за несовершенное. Подскочив со своего места, Хёнджуна несёт в сторону пузатого, извергающего из себя мешанину из чужих криков телевизора. Руки тянутся за тумбу, ища розетку кончиками пальцев, однако они ощущают лишь обнажённость стен и тонкую липкую, словно сахарная вата, паутину. — Не трогай! Звуки глухих шлепков и ударов наполняют Хёнджуна яростью. Трясущееся тело знобит. Накопленные за годы обида и злоба просятся наружу точно гнойная заноза. Вгрызаясь коренными зубами в сухие губы, Хёнджун высвобождает из себя протяжный рык и с треском вырывает все провода, подсоединённые к проигрывателю, что тут же сблёвывает на чужой живот недоигравшую кассету. Её останки разлагаются на пол. — Папа, не надо! — детский визг режет слух. На экране плывут психоделический ковёр, смятый недокрашенный рисунок и человеческие фигуры. Продолжают плыть, точнее говоря. Правда, непонятно, по какой неведомой причине это происходит, ведь источник нынешних бед, опустошённый, покоится прямо в руках Хёнджуна. — Какого?.. — из покусанных губ выползает шёпот. Рот раскрывается от удивления. Кажется, Хёнджун сходит с ума. Или же сходит с ума всё вокруг Хёнджуна. Одно из двух. Неуверенно держа проигрыватель одной рукой, он медленно подбирается к телевизору, на котором всё ещё играет неудачное семейное шоу (которое для Хёнджуна было обыденностью). Пальцы поочерёдно нажимают на впалые кнопки, но реакции никакой не следует. Кажись, они все сломаны. Или просто не слушаются. — Лучше бы умер ты, а не кошка! Хёнджун помнит, с какой злобой это произносил. Помнит растерянное лицо своего отца и шокированное матери. Позже, конечно, он пожалел о сказанном, но правдивость слов это никак не отменяет. Хёнджун искренне желал, чтобы отец прекратил своё жалкое существование. Желал, чтобы тот мучительно исчезал с лица Земли, превращаясь в мелкую бесполезную пыль. На самом деле, Хёнджун много что мог ещё тогда сказать, но он был ребёнком, который умел лишь бояться и плакать. Губы напряжённо сжимаются в одну полоску. Воздух резко выходит из ноздрей, а руки сами по себе сильнее начинают сжимать дешёвый металлический корпус. Желание разрушения, уничтожения неприглядного прошлого затмевает всё остальное. Хёнджун, выплёскивая из себя распирающую боль, заносит внутрь экранного стекла острый угол проигрывателя и разбивает человеческие тела на куски. Телевизор затухает. Динамики, захлебнувшись предсмертными воплями, наконец замолкают. Комната погружается в темноту на пару мгновений, пока не вспыхивает блёклый огонь в подсвечниках. Но на это Хёнджун уже не обращает никакого внимания. Голова распухает от возникшей вокруг тишины. Лёгкие будоражит одышка. Присев рядом со своей посыпавшейся семьёй, Хёнджун молча скорбит об утрате. Он бы даже помолился, только вот ни одной молитвы не знает. Позвоночником оперевшись о диван, Хёнджун приобнимает свои твёрдые коленки. На штанинах тут же разрастаются грязные бордовые пятна. Глаза мутно вглядываются в ладони. На правой зияет порез размером с маленького дождевого червя. Хёнджун таких любил брать на руки и гладить по кожаным складкам, пока те извивались. Можно было даже представить, как те удовлетворённо мурчат. Хёнджун всеми способами пытался заменить кошку — червями, потравленными тараканами, подвальными мышами. В последнем случае чаще всего мёртвыми. Живые, как правило, совершенно не ручные. Пройдясь языком по стекающей крови, Хёнджун шипит от неприятных ощущений. Что-то он стал слишком чувствительным. Приглушённый свет от огня играет тенями, как своими куклами. Пытаясь отвлечься от пустых мыслей в голове, Хёнджун наблюдает недвижимое представление. Вытянутая тень от лосиной морды уже не пугает. Скорее наоборот. Она скрашивает одиночество. Психоделический ковёр, наевшись стекла, кружит голову узорами. Чёрные животные разных видов и размеров будто занимаются чем-то крайне важным. Хёнджун заворожен. Всё самое интересное сокрыто в покое и оцепенении. Теперь он в этом убеждён. У себя в мыслях Хёнджун успевает воспроизвести искусственные диалоги и непонятный даже ему сюжет неизвестного жанра. Он настолько погружен в свои мысли, что с трудом улавливает зрением новую скрюченную тень где-то сбоку. У неё были все шансы остаться незамеченной, если б она не двигалась. А почему она двигается? Взгляд медленно переводится в левую сторону. Хёнджун сжимает зубами большой палец до побеления, боясь столкнуться с неизвестным. Бездверный вход, что еле светится тусклыми коридорными лампами, впускает в гостиную нечто странное. Нечто чёрное, продолговатое, обитое мелкими, на вид жёсткими, волосами. Или скорее шерстью. Оно невежливо, без приглашения, проникает внутрь. За ним следом тянутся и другие, такие же по виду. Словно чьи-то конечности. Хёнджун замирает, отнимая у себя дыхание. Что бы это ни было, он не хочет даже думать о том, какие у этого многоногого или многолапого существа намерения. Из-за угла показывается оставшаяся часть. Физиономия и паучье брюхо. Хёнджун в первый раз видит столь больших пауков. Но его пугают не размеры. Его пугает ужасающий облик, что не сравним ни с чем, что может встречаться в природе. Хёнджун готов поклясться, что видит в нём человеческое лицо. За шерстью спрятаны овальный череп, острые скулы, большой мягкий нос. Губы отчего-то сильно напоминают те, что Хёнджун частенько встречает в зеркале. Они широко раскрывают рот, полный жёлтых кривых клыков. По ним тянутся липкие нити густой слюны. Внутри Хёнджуна разрастается паника. На него глядят глаза. Десятки скомканных надутых, как пузыри, глаз. Все зрачки направлены на одну единственную цель точно прицелы. Кажется, что ещё секунда, и в тело вонзятся пули. Хёнджун узнаёт этот взгляд — надменный, отвращённый. Он уже к нему даже привык, однако легче не становится. Его оставили одного в доме с мерзким чудовищем, против которого Хёнджун совершенно беспомощен. Паук готовится. Готовится напасть, вкусить чужую плоть, разорвать ароматное мясо. Хёнджун это чувствует всем своим нутром, поэтому готовится тоже. И в момент, когда существо совершает неуклюжий прыжок, Хёнджун резко рвётся в сторону выхода, сжигая трением ступни. Тело насыщается адреналином. Чуть не поскользнувшись на гладком паркете, Хёнджун снова бежит с непривычной для него скоростью и старается даже не оглядываться. Он не хочет касаться взглядом чужих напученных глаз. Сзади слышится быстрое шкрябанье по вибрирующим стенам. Если бы Хёнджун не знал причину вибрации, то точно подумал бы на землетрясение. Развилки коридоров кажутся бесчисленными. Дом, безусловно, со стороны не выглядит маленьким, но Хёнджун даже и предположить не мог, что в действительности он настолько огромный изнутри. Хотелось бы знать, заканчивается ли где-нибудь протяжённость, есть ли впереди тупик. Пока что конца не видно. Дыхание в лёгких достаточно быстро иссякает. Ноги, что непрерывно двигались без особой боли, начинают подрагивать. Хёнджун ощущает, что теряет скорость. А шкрябания, кажись, становятся всё громче, всё ближе, они достигают самого уха. Хёнджун падает под неподъёмным весом. Он знает, что умрёт прямо сейчас. Странно осознавать приближение своей смерти. Хёнджуна, на удивление, не тянет плакать, не тянет молить о помощи (на его зов всё равно не придут), не тянет кричать. Он тихо скулит от тяжести своего убийцы и надеется, что смертоносная боль не будет столь мучительной, а забвение придёт как можно скорее. К сожалению, природа наградила Хёнджуна низким болевым порогом. Это у него наверняка от мамы. Интересно, насколько ей было неприятно умирать? Руку с левой стороны протыкают будто десятки ножей снизу и сверху. Вопль, выбравшийся на поверхность, раздаётся эхом в глубине коридорного лабиринта. Слёзы просятся наружу. Хёнджун хотел оставаться сильным до самого конца, но не получилось. Он снова жертва, снова слабое звено, которое так и норовят перемолотить те, кто помощнее и повыше. Это слегка болезненнее, чем Хёнджун ожидал. В ушах звенит собственный крик. Где-то на фоне, вдалеке (или вблизи), звучит что-то ещё. Что-то непонятное, мгновенное, едва уловимое. На секунду стискивание клыков кажется более ощутимым, а затем почему-то пропадает. Неужели существо сжалилось? Обильно вытекающая из дыр кровь пропитывает ткань пижамы. Мокро и неприятно. А ещё холод проникает в раны. Хёнджун вздрагивает и валится всем телом на пол, шокированный и встревоженный. Нужно встать и бежать, но уже не хочется. Он был уверен, что умрёт. Он настроился на то, что умрёт. Так почему его тело всё ещё дышит и движется? Это несправедливо. — Вставай, пошли, — произносит незнакомый голос, захлёбываясь одышкой. Хёнджуна поднимают на ноги, забрасывая здоровую руку на костлявую опору. Краем взгляда он замечает, как чудовище топчется на одном месте, отплясывая какой-то необыкновенно красивый танец. Из семейства выпученных глаз стекает красная жижа. Где-то посреди них торчит битая бутылка горлышком вверх. Прекрасное украшение. Хёнджун в первый раз видит, как паук плачет собственной кровью. Ноги с трудом переставляются. Внутри глаз темнеет, а в ушах стоит звон. Тело Хёнджуна практически несут на себе чьи-то сильные руки. Кружащееся сознание отказывается воспринимать происходящее. Вокруг нет ни стен, ни пола, ни потолка. Только чёрный визуальный шум. Хёнджун уже начинает думать, что полностью тонет в нём, но после наконец ощущает лицом свет. Затем следует приземление на твёрдую поверхность. Слышится шум воды. На щёки ложатся прохлада и едва уловимые шлепки. Ощущаются они так же приятно, как мамины поцелуи. Удивительно, что Хёнджун помнит, каково это, когда целуют. Хотя, возможно, и не помнит. Уже не разберёшь. Веки с трудом отклеиваются друг от друга. Смоченные в слезах глаза видят перед собой плывущих по стенам рыб — голубых, жёлтых, блестящих и маленьких. Они навевают приятные воспоминания, которые уже почти позабылись. — Держись, — звучит чужой голос, который почему-то кажется знакомым. — Сейчас будет больно. Ещё больнее. Хёнджун слышит будто через толщу воды. Он никогда ещё настолько сильно не ощущал себя аквариумной рыбкой. По коже пробегает влажный холод, когда с неё соскальзывает ночная рубашка. Оголяться перед кем-то — это немного неловко, даже когда из тебя вытекает кровь (особенно когда из тебя вытекает кровь), но Хёнджун не сопротивляется. Ему уже всё равно. Он просто хочет, чтобы его страдания закончились. В момент, когда руку пронзает резкая боль и шипение на кровавых ранах, Хёнджун распахивает ресницы и вскрикивает. Мир вокруг преобразовывается в нечто ясное и яркое, даже слишком. Ослепляет. Перед глазами у Хёнджуна крутится взволнованное юное лицо, которое очень хочется узнать, но не получается. В груди ворошится трепет. Или страх перед неизвестным. В голове крутится ком из вопросов, но Хёнджун задаётся лишь одним: — Почему мне так больно? На него глядят сожалением и чем-то ещё, что Хёнджун не может идентифицировать. — Потому что не может не быть. Спустя долгие минуты тишины Хёнджун вытягивает из себя слова благодарности и начинает всматриваться в туалетный потолок, что уходит высотой в бесконечность, пока его руку перевязывают взявшимися из ниоткуда бинтами. — Как тебя зовут? — неприлично сидеть полуголым перед человеком, с которым ты не знаком. — Гониль. Чудесное имя. Наверняка и человек, что его носит, хороший. Если бы всех людей на Земле так называли, мир потерял бы половину своей жестокости. Хёнджун в этом уверен. — А тебя? — Хёнджун. — Рад знакомству, — обнажив зубы в улыбке, Гониль стягивает с себя большой свитер с абстрактным разноцветным узором и протягивает к чужим рукам. На нём теперь лишь лёгкая голубая рубашка. — Держи. Надень, а то замёрзнешь. Такое излишнее беспокойство Хёнджуна напрягает, но в то же время ужасно завораживает. Удивительно то, как малознакомый человек может с помощью одного предложения подарить то чувство, которое Хёнджун даже и не надеялся больше вспомнить. Чувство, что на него кому-то не всё равно. Сдержанно и молчаливо кивнув, Хёнджун аккуратно одевает себя. Боль в руке заставляет шипеть, стиснув зубы. Ткань свитера на голом теле ощущается зудяще, но выбора как такового нет. Это лучше, чем ходить с голым верхом. — Ты знаешь, как нам отсюда выбраться? — спрашивает Хёнджун, нервно почесывая рёбра, скрытые под шерстью. — Через дверь, само собой. У любого дома есть входная дверь. Этот — не исключение, — произносится чужим ртом. В интонации слышится уверенность. Правда, не похоже, что она настоящая. Дрожь в голосе всё выдаёт. Гониль тоже боится. Представлять то, что творится за входной дверью этого дома, довольно страшно. К ротовой полости Хёнджуна теперь намертво приклеен металлический привкус крови, как яркое воспоминание, которое назойливо крутится в голове. Назад он больше не вернётся. Из вариантов остаются окна, которые, кажется, заколочены насовсем, и подвал. Хёнджун точно помнит, что значит подвал для него и его семьи, поэтому всё его нутро противится идее похода туда, однако теперь это единственное место, где присутствует выход наружу. Лишь бы он был безопасен. — Пойдём, — подняв своё туловище с крышки унитаза, Хёнджун тянет чужую руку за собой. Её ладонь тёплая, живая. Рана Хёнджуна теперь болит не так сильно. Гониль не сопротивляется, а молча и послушно следует. Такое доверие к незнакомым людям Хёнджуна удивляет. Он думает о том, что может сейчас сделать с этим наивным парнем что угодно — завести в тёмный угол, изворотить его представление о человечности, поглотить. Но каждая такая мысль заставляет скручиваться от отвращения к тем, кто поступает подобным образом. К тем, кто поступал подобным образом с ним. Пускай представления о морали у Хёнджуна имеют достаточно смытые границы, но последнее, чего бы он хотел — это уничтожать добро своим существованием. Лучше уж смерть. Тихонько отворив дверь, Хёнджун осматривается в ожидании малейшего шороха, но вокруг — тишина, будто дом почитает память о его детстве вечным молчанием. Это пугает ещё больше, чем опасность. Не отпуская из своих рук тепло чужого тела, Хёнджун движется по коридору в поисках нужной двери. Он точно знает, как она выглядит. Он помнит каждую трещину. Каждую потёртость. Каждое пятно, что Хёнджун собственноручно оставил старыми масляными красками, пытаясь нарисовать нечто вечное и красочное. Однако чем чаще Хёнджун встречался с этой дверью лицом к лицу, тем призрачнее и печальнее становился рисунок. Подкрашивать сил не было. Отчётливый звук шагов заставляет задерживать дыхание от напряжения. Страх того, что их услышат, не даёт Хёнджуну трезво мыслить. Двери вокруг плывут и раздваиваются. И каким образом он найдёт нужную, если всё вокруг кажется сплошной мутной картиной? Хотя, возможно, нужно искать не глазами. Нужно искать самоощущением. Гониль сжимает руку слишком сильно, но Хёнджун и пискнуть не решается, чтобы не издавать лишний шум. Остаётся лишь терпеть и привыкать, но в этом он уже мастер. Прогулка по коридорам со временем начинает казаться не опасным, а скорее чересчур длительным и утомительным занятием. Очевидно, что их с Гонилем не ищут, даже не пытаются. Они забрели в такую глубинную суть дома, что обратному пути следовать уже бессмысленно. Дверей совсем не осталось, равно как и обоев с сороконожками. Вокруг пустые стены и полусгнившие доски под ногами. Потолок, что до этого пугал своей высотой и величественностью, опустился едва ли до уровня двух метров. Ещё немного, и им с Гонилем придётся сжиматься, чтобы поместиться в помещении. Лампочки здесь старые, изредка помигивающие. Даже моргать не нужно. Ещё недавно Хёнджун бы не смог выносить нахождение здесь, но сейчас рядом с ним есть друг, с которым приятно разделять общие страхи. Они даже теперь не кажутся непреодолимыми. Сквозь мигание лампы Хёнджун наконец замечает то, что искал всё это время, но что избегал всеми силами — дверь в подвал. Белую, изрядно облезшую, с серыми и разноцветными пятнами по всему телу. Неудивительно, что её так далеко запрятали. Она ни на кого не произведёт приятное впечатление. Скрытое за ней содержимое, вероятно, тоже. — Нам сюда, — слышит Гониль справа от себя и готовится к неизвестному, тяжело сглатывая слюну. Пластиковая ручка туго поворачивается и раскрывает густую темень, от которой несёт пылью и сыростью. Хёнджун ненавидит запах сырости. — Уверен? Не похоже на выход, — упираясь, Гониль умоляюще смотрит в глаза напротив. Будто немо просит остановиться. — Это наше единственное спасение. Поверь мне, — ладони Хёнджуна поднимаются к чужим щекам. Большие пальцы оглаживают проступивший на них румянец. Взгляд Гониля тут же опускается. Его лицо наполняется удивлением и явным смущением, но рот не говорит ни слова. Гониль отстранённо кивает и стучит пальцами по своим испачканным джинсами, отбивая тревожный ритм собственного сердцебиения. Коснувшись переключателя, Хёнджун освещает комнату, переполненную всяким ненужным хламом. Ненужным по мнению его отца, разумеется. Они с Гонилем, не торопясь, спускаются. Их глаза настороженно оглядываются. К счастью, в помещении из живых душ только крысы да моль, пожирающая старые мамины наряды. Скоро у Хёнджуна останутся от неё лишь немногочисленные воспоминания. В подвале почти ничего не изменилось с того момента, как Хёнджун бывал здесь в последний раз. Куча коробок спят друг рядом с другом. Хёнджун смутно помнит, как помогал отцу паковать в них все мамины вещи — одежду, серьги, носовые платки, коллекции старых монет и кассет с комедиями восьмидесятых годов. Хёнджун редко с них смеялся. В одной из маленьких коробочек, помнится, припрятаны альбомы с фотографиями, в которых доживает последние дни их семейное счастье. Где-то валяется и камера, которая когда-то без остановки слепила Хёнджуна вспышкой. В углу комнаты стоит главное мамино сокровище — деревянные часы с кукушкой, на которых давно застыли три стрелки. Они устало облокочены на плесневелую стену. Стоять на трёх ногах, наверное, достаточно тяжело. Отец избавился от всех маминых крупиц, запрятав их навсегда в грязном вонючем подвале. Хёнджуна тоже пытались запрятать, когда смотреть на него становилось невозможно, но он постоянно выбирался и напоминал о себе. Он был не прошлым, а самым что ни на есть настоящим, на которое просто так глаза не закроешь. Задерживаться здесь Хёнджун не намерен, поэтому, несколько раз чихнув от пыли, он уверенно направляется к двери, ведущей на задний двор, лестница перед которой скрипит так громко, что хочется её заткнуть. Но уверенность следом сменяется на разочарование, ведь ручка упорно отказывается поддаваться. — Чёрт возьми, не открывается! — шипит Хёнджун, ударяя носком дерево. К его лицу приливает злость и отчаяние. Хоть бы раз что-то решилось просто! На плечо ложится чужая рука. Её прикосновение гладит разноцветную шерсть, вызывая приятное раздражение на коже. Испустив воздух изо рта, Хёнджун прислоняется лбом к выходу. Он снова заперт здесь — рядом с покоем, плесенью, остатками матери и крысами. Благо, сейчас он хотя бы не один. — У тебя нет с собой шпилек? — неожиданно звучит вопрос. Настолько глупый в данной ситуации, что Хёнджун даже на мгновенье теряется. — Посмотри на мои волосы. По-твоему, я тот, кто носит шпильки? — Мало ли. Я просто спросил. — А ты умеешь взламывать замки, что ли? — обернувшись, Хёнджун недоумённо вглядывается в чужие спокойные глаза. — Нет, но я в фильме одном видел, как это делали. Выглядело не особо сложно, — Гониль неловко улыбается, почёсывая блестящую от пота шею. Хёнджун взрывается смехом и странными, непонятными ему чувствами. В груди становится легко. Рука так и тянется потрепать чёрную макушку, но она лишь пару раз хлопает по чужому плечу и сразу же отстраняется. — Давай поищем ключ. Может, он где-то здесь, — в собственные слова верится с трудом. Проникнув в глубь подвала, Хёнджун начинает копошиться в старой тумбе, которая живёт в этом доме ещё со времён дедушкиной молодости. В ней не находится ничего, кроме старого хлама — кучи ржавых иголок, разноцветных пуговиц и каких-то поломанных кусков непонятного происхождения. Следом внимание переключается на старую железную печь, огонь внутри которой не загорался уже очень давно. Покопавшись внутри её стенок, а следом и внутри густой сажи, Хёнджун так ничего и не находит. Лицо его морщится от грязи на ладонях и от оглушающего грохота, раздавшегося позади. Рыжеволосая голова резко оборачивается. Глаза Хёнджуна встречаются с Гонилем, переминающимся с ноги на ногу возле сваленной кучи коробок. — Упс, я очень извиняюсь, — нервный смешок вылетает из его рта. Пухловатые губы насильно растягивает улыбка. Хёнджун не может удержать её внутри себя, как бы он ни старался. Собственное поведение вгоняет в недоумение. И в стыд в какой-то степени тоже. Наверное, неправильно ощущать в груди такой трепет рядом с кем-то, с кем познакомился совсем недавно. Тем более при таких обстоятельствах. — Будь аккуратнее. Не сломай здесь ничего, — просит Хёнджун, однако в глубине его сознания крутится мысль о том, что все эти вещи не имеют уже никакого смысла. — Постараюсь. Обтерев ладони о пижамные штаны (их уже всё равно ничто не спасёт), Хёнджун следует к другому концу комнаты — навстречу мёртвым часам. Шанс того, что он найдёт что-то в их внутренностях — минимальный, но вариантов остаётся не так много. Вернее, не остаётся совсем. Кроме груды коробок в подвале больше ничего нет, а в них искать — гиблое дело. Сзади громко копошатся. Видимо, Гониль заражён энтузиазмом. Хёнджун решительно пробирается сквозь бардак. Глаза его замечают мимолётное движение рядом с валяющимися разлагающимися тряпками, и он тут же останавливается. Перед ним пробегает тощая серая крыса — на вид изнеможённая и больная. Видимо, Хёнджун выглядел точно так же во время длительного пребывания здесь. Неожиданное чувство жалости проникает в него, вынуждая сглатывать и подавлять эмоции. Перед другими людьми он их показывать категорически не желает. Рыжая голова стряхивает лишние мысли. Хёнджун нежно касается пальцами стекла, за которым прячется потемневший от времени маятник, поглаживает наслоившуюся пыль. Деревянные стенки успели обветшать и обзавестись паучьим семейством. Наверняка, в период своей молодости часы выглядели дорого и величественно. Сейчас же они — не более чем никому не нужный безногий хлам, дожидающийся дня своей окончательной кончины. Хёнджун понимает, что не хочет доживать до старости. Хотя он и без этого чувствует себя брошенным. Наверняка и Гониль его вскоре покинет. Обязательно покинет. Так устроена жизнь. В конце ты всегда остаёшься один. Хёнджун давным-давно уяснил этот урок. В комнате образовывается тишина. Возможно, Гониль уже исчез. А, может, его никогда и не было. Это уже неважно. Раскрыв скрипучую дверцу, Хёнджун заползает конечностями в липкость паутины. На коже она ощущается странно, но в какой-то степени приятно. Пальцы начинают щекотать тонкие членистоногие лапки. Расслабляет. Прикрыв ресницы, веки подрагивают от удовольствия. Хёнджун на ощупь движется вниз по стенкам. Колени его, хрустя, опускаются на пол. Со стороны, вероятно, кажется, будто Хёнджун тихо молится, однако происходящий процесс более интимный, более эмоциональный. Человек сливается с часами, проникает в их сознание, в их воспоминания, в их тоскливые и мрачные мысли, а они проникают в него. Хёнджуну становится больно, но он не посмеет прерваться, пока не станет с ними одним целым. Хёнджун готов к тому, чтобы навечно остаться здесь. Готов стать мучеником. Готов стать отшельником. Готов разделить вечные минуты страданий со сломанным хламом. С ним у него в любом случае большего общего, чем с людьми. Паутина плавно поглощает в себя человеческие руки, готовясь начать их переваривать. Человек же готовится перевариться. — Хёнджун! — чужой голос слышится сквозь ушной шум. Ресницы резко распахиваются. Перед глазами стоят всё тот же изъеденный тёмными пятнами маятник и деревянные стенки. — Чего ты тут копаешься? Я думал, мы ключ ищем, — интонация кажется не то раздражённой, не то заинтересованной. Хёнджун ожидает увидеть хмурое лицо за своей спиной, но, обернувшись, встречается лишь со странной широкой улыбкой. — В любом случае заканчивай. Я нашёл топор. Ржавый, грязный, но топор. От двери и мокрого места не останется! Пойдём, — рыжие волосы лохматит прикосновение чужих крепких рук. Дыхание невольно задерживается. Кажется, Хёнджун всё-таки сходит с ума. По крайней мере, улыбается он сейчас точно, как сумасшедший. В то время, как звук шагов медленно удаляется, Хёнджун глупыми глазами смотрит на утонувшие в паутине руки и, не задумываясь ни секунды, убирается прочь. На часы резко становится всё равно. Впереди ждёт свобода. Хруст двери зазывает к себе. Хёнджун поддаётся. Он получает невероятное удовольствие от её мучений, от процесса её уничтожения. Ему даже немного стыдно за это. Разрушение не должно приносить такое дикое удовлетворение. Не должно ведь? Зрачки Хёнджуна метаются с двери, что постепенно становится грудой выпотрошенного дерева, на сильные руки, что жестоко её убивают. Задранные рукава рубашки открывают вид на голубые напряжённые вены. Хёнджун сминает губы. Ему бы коснуться тела Гониля хотя бы мизинцем, чтобы ещё раз прочувствовать его тепло. Это пугает. Пугает настолько, что хочется сбежать от своего же отвратительного желания. Хёнджун предпочёл бы не чувствовать себя так рядом с кем-то — слабо, глупо, и, что ещё хуже — влюблённо. Если это действительно то, что люди называют влюблённостью — Хёнджун пропал. — Фух, — Гониль тяжело выдыхает, тут же облокачиваясь о стену. Грудь его так быстро вздымается, будто он бежал несколько километров без остановки. По его лбу стекает испарина. Взбухшая рука указывает в сторону вырубленного прохода, из которого тянется луч лунного освещения и сквозной холод. — После тебя. Я пока тут постою, дух переведу, ладно? Скрестив руки, Хёнджун переводит нервный взгляд в сторону ржавой калитки, до которой придётся топать сквозь густую траву, высотой доходящей до коленей. Он очень надеется, что там не копошатся энцефалитные насекомые. — Только не отставай, — произносит Хёнджун и, нагнувшись, протискивается сквозь щель. Оголённые участки кожи начинает кусать неожиданно поднявшийся ветер. Только бы он сулил что-то хорошее…