Somnium

Толстые стенки пластика натирают скрытые пижамными штанами ягодицы. Тело Хёнджуна с бешеной скоростью съезжает вниз, с трудом вписываясь в частые повороты. Кажется, он сейчас находится внутри огромной чёрной трубы. Только вот куда она ведёт? Хёнджун боится даже думать об этом. Что бы в конце ни поджидало — лишь бы не смерть. Хёнджун в данный момент чувствует себя Алисой, нырнувшей в кроличью нору. Интересно, чувствовала ли она тот же липкий ужас, что сейчас до удушения сдавливает его горло? Вероятно, нет. Резкий спуск за поворотом заставляет голосовые связки заболеть от вырвавшегося вопля. В районе копчика ощущается острая боль, что плавно перетекает в тупую, оставляя после себя лишь отголоски. Хёнджун, не сдерживая измученные стоны, инертно плывёт по непривычно прямому ровному пути. Тело его замедляется, после чего падает с высоты вытянутой руки прямо в рассыпанный на земле песок. Песчинки, разбуженные чужим приземлением, подлетают вверх, проникая внутрь рыжих кудрей и длинных ресниц. Потерев зачесавшиеся глаза, Хёнджун раскрывает взгляд — перед ним мутно кружится блеск фонарного света и устрашающий оскал одинокого полумесяца. Почему он так широко улыбается, будучи без своих друзей-звёзд? Тощая рука хватается за район желудка, что выворачивает тошнота. Хёнджун приподнимается на локте и щурится от количества освещения, раздражающего сетчатку. Он видит перед собой ночную улицу. Странно знакомую. Будто она не раз его посещала. Непропорционально длинные дома с острыми крышами побитой черепицы навевают смесь радости, тёплой тоски и страха. Страха перед чем-то знакомым, но изувеченным. Маленькие дворики цветут голыми кустарниками и пустыми будками (куда подевались все собаки?). Округа заполнена плотной туманной тишиной. Одновременно краем и центром этой улицы выступает детская площадка — единственное место, которое горит яркими едкими красками, единственное место, от которого не хочется убегать сломя голову. Сюда же Хёнджун и приземлился. — Пух! — произносит он рассерженным голосом, с остатками боли вставая на ноги. Плюшевый медведь, будучи занятым взбиранием на огромную (даже для Хёнджуна) карусель, резко поворачивает голову. В его взгляде нельзя разглядеть ни испуг, ни раздражение, ни чувство вины. Ничего. Запрыгнув наверх, Пух изучающе проходится по площади карусели. Его пуговицы внимательно рассматривают неудобные деревянные сиденья и окрашенные дешёвой красной краской металлические перекладины. Одну он пытается толкать, видно, с целью хоть каплю сдвинуться с места, но, что ожидаемо, у него ничего не получается. Хёнджун не удерживается от смеха. — Что, силёнок не хватает? Махнув лапой, медведь спрыгивает на землю и подбегает к качелям на двоих. Их жёлтый цвет так режет глаза, будто металл совсем недавно окрасили. Хёнджун приближается, щурясь. Тонкие пальцы проходятся по спинке сиденья, проверяя. К подушечкам пальцев прилипает лишь толстый слой пыли. На этой площадке, видимо, дети не так уж и часто играют. Пух падает на опущенное деревянное сиденье, несколько раз показательно подпрыгивая на месте. Его глаза сверлят Хёнджуна ожиданием. — Покататься хочешь? Хорошо, — ладонь плавно опускает свою сторону качели, боясь сделать резкое движение. Карие глаза непрерывно наблюдают за медвежьим телом, поднимающимся навстречу беззвёздному небу. Плюшевые лапы цепко сцеплены на ручке. Пух теперь выше Хёнджуна на целые две головы, кажется. Или это Хёнджун вдруг стал крошечным. Обнажив зубы в улыбке, он плавно опускает друга на землю. И только рука пытается снова нажать на спинку, как Хёнджуна тут же останавливают активным верчением головы. Пух, кажется, не очень доволен. Тёмные брови нахмуриваются. — Ты чего? Не понравилось? Пуговицы смотрят на Хёнджуна, похоже, как на полнейшего дурака. Плюшевая лапа почти приказательно указывает на соседнее сиденье. — Хочешь, чтобы я покатался вместе с тобой?.. — неуверенным тоном спрашивает Хёнджун. Вопрос кажется ему до безумия глупым, ведь, казалось бы, очевидно, что идея неисполнима. Но, наверное, у плюшевых медведей мышление слегка отличается, раз Пух с такой напускной серьёзностью кивает головой. Будто ответ для него очевиден и вполне логичен. Расстраивать его очень не хочется. — Извини, друг, но я слишком тяжёлый. Ты меня не поднимешь. Деревянное сиденье тут же опустевает. Если бы Пух умел дышать, то точно бы сейчас тяжело и громко вздохнул, но вместо этого он летит в сторону других качелей, потеряв к этим всякий интерес. Хёнджун плетётся следом. На этот раз перед ним предстают глубоко-синие перекладины высотой метра три или даже четыре. Сиденье, на вид очень жёсткое, висит на уровне хёнджуновых глаз. Это какое-то издевательство! Ни один ребёнок же до него не дотянется! К счастью для Пуха, совсем рядышком скромно расположены другие качели, чей размер, видно, рассчитан для самых маленьких. Высотой они едва достигают кончиков рыжих кудрей. Ни секунды не раздумывая, мишка запрыгивает внутрь сиденья и хватается за ручку, тут же начиная подпрыгивать на месте. — Я тебя понял, — издав тихий смешок, Хёнджун берётся ладонью за холод металла и аккуратно толкает влево. Помнится, будучи в детском возрасте, Хёнджун любил качели. Любил ощущение невесомой пустоты под ногами. Любил крутить своё тело на триста шестьдесят градусов без боязни вылететь и переломать хрупкие недорослые кости. Любил быть смелым, пока не стал слишком напуганным. Даже сейчас, глядя на то, как Пух подлетает вверх, еле держась своими слабыми лапами, у Хёнджуна сворачивает кровь от напряжения. Напряжения, что постепенно, по капле, сосёт оставшиеся силы из его изнурённого тела. Глаза бесконечно следят за качелями, мотающимися справа налево — слева направо. Скрип старых проржавевших перекладин любовно поёт колыбельную. Непонятно откуда взявшийся северо-южный ветер со всех сторон запускает свои ледяные пальцы в рыжую голову, нежно поглаживая скальп и целуя на ночь покрасневшие щёки. Хёнджун находится внутри безмятежности. Его веки циклично падают вниз, с каждым разом всё дольше пряча зрачки за кожей. Это состояние длится слишком недолго. Его нагло прерывают. Издалека до ушей доносится резкий звенящий грохот, похожий на завывание мусорного бака. Странно, сегодня даже не полнолуние. Глаза, что секунду назад полусонно смотрели в темноту, широко распахиваются, тут же начиная болеть ярким светом. Туловище Хёнджуна замирает, прислушиваясь. Наверняка ему показалось. Пух в этот момент замедляет свою скорость, направляя плюшевые ушки в сторону странного звука. Обе грудные клетки стоят на месте, не дыша. — Ты тоже заметил? — тишину нарушает шёпот и повторный железный вой. Хёнджун напугано смотрит в пуговицы, ожидая подтверждения того, что он пока ещё в своём уме, и до него не добрались слуховые галлюцинации. Медвежья голова медленно кивает. Спрыгнув с ещё слегка движущихся качелей, Пух перебирает лапами в сторону Хёнджуна и тревожно приобнимает тощую ногу. Вся его прежняя смелость отчего-то пропадает без вести. Внезапно возникший груз ответственности за чужую жизнь заставляет ладони обильно запотеть. Из-за толпы серолиственных деревьев вылетает заливистый смех. И что-то в нём настолько будоражит внутренности, что хочется схватиться за желудок и прополоскаться. Смеются будто бы не человеческие создания. Смеётся первобытный хёнджунов страх. Три вытянутые тени плывут впереди тел по разбитому тротуарному асфальту. Перекошенные, непонятно чем искажённые. И просто, чёрт возьми, огромные. Хёнджун ощущает, как его левую штанину усердно тянут на себя. Глаза падают на взволнованного Пуха, что без остановки прыгает и тянет лапы вверх. Он тоже боится. Возможно, даже сильнее, чем сам Хёнджун. Молча оторвав мишку от земли, дрожащие руки обвиваются вокруг плюшевого туловища, надеясь, что это хоть немного замылит чувство страха. Хёнджун даже на время уверяет себя, что это срабатывает. До тех пор, пока вслед за странными тенями не начинают вышагивать три фигуры. От их вида хочется выдирать волосы с кожи головы и молчать, раскрыв рот от ужаса. Ростом они под два метра. Их тонкие конечности непропорционально длинны. Пальцы, что, кажется, способны полностью охватить (и расплющить) человеческий череп, болтаются в районе кривых коленок. Из сутулых сколиозных спин отчётливо выпирают острые позвонки. Даже мятые запятнанные футболки не способны их скрыть. Лиц, к сожалению, Хёнджун разглядеть не может. Странные фигуры громко топчут асфальт и смеются во всю глотку. Хёнджун замирает, как испуганное животное, в надежде, что его тело сольётся с цветастым окружением. Ладони неожиданно начинают ощущать на себе постепенное нагревание плюшевой плоти. Кожу совсем немного жжёт, словно Хёнджун держит в руках большой работающий ночник. Зрачки резко опускаются. Хёнджун распахивает ресницы, чувствуя панику и прилив злости. Медвежье тельце плавно загорается тёплым свечением. На него тут же слетаются одинокая мошка и внимательные пронзительные взгляды. — Пух, ты чего делаешь?! Прекрати! — из приоткрытых губ выходит еле слышное шипение. Хёнджун понимает — их точно распознали. Медвежья голова поднимается, потирая плюшем чужой подбородок. Свечение тут же затухает, словно его и не было. В пластиковых пуговицах проступает чувство вины за совершённое. — Эй, смотрите-ка, кто здесь! — ломающийся радостный голос кричит издалека. Хёнджун непроизвольно вздрагивает, боясь кинуть взгляд в сторону тротуара. Он со всех сил сжимает веки. В темноте начинают отплясывать разноцветные пятна. Хоть бы это был всего лишь ночной кошмар. Хоть бы Хёнджун сейчас проснулся. Прямо перед ним звучит топот будто бы слоновьих ног. Земля вибрирует чужими шагами, заставляя обтянутые носками ступни навязчиво чесаться. Хёнджун раскрывает взгляд, приподнимает с пола зрачки и видит перед собой смутное подобие человека. Черноволосый кривой юноша с излишне широкой улыбкой легко перепрыгивает громадную скрипящую карусель и приземляется на все четыре конечности. — Ну привет, мелкий, — сжав челюсть, парень принимается загрязнёнными ногтями расчёсывать лицевые гнойные воспаления, из которых тут же выпускается красно-жёлтая кровь. Рот Хёнджуна приоткрывается, пытаясь извлечь из себя что-то членораздельное, но получаются лишь жалкие хрипы. Он словно вернулся в младенчество. Мозг отказывается верить в существование создания, что предстаёт перед глазами. Серая физиономия поблёскивает кожным жиром. Уголки пухлых посиневших губ натянуты до мочек ушей. Изо рта видны полчища гнилых зубов. Местами зияют дыры, блестя голой десной. Длинные ресницы обрамляют беззрачковые пустые белки, наполненные ветвями воспалённых капилляров. — Кто тут у нас? — обойдя карусель сбоку, самая высокая из фигур толкает своего товарища к земле и наклоняется прямо перед Хёнджуном. В пустых глазах читается неподдельный интерес. Третий из компании, на чьём теле мешковато повисает футбольная форма, безразлично подходит следом, бесконечно пытаясь крутить на костлявом пальце чёрно-белый мячик. Получается безуспешно. Холодные и твёрдые подушечки пальцев хватают хёнджунов подбородок. Пугливый взгляд опускается вниз, чтобы ни в коем случае не смотреть на чужое уродливое лицо. Хёнджун вместо этого сверлит глазами чёрные джинсы, из чьих дыр выглядывают кусочки серой плоти. — Ты здесь совсем один? Где твоя мама? — наигранно-ласковый голос звучит взволнованно. Мама разлагается в могиле. — А друзья? — он продолжает. Помимо Пуха у Хёнджуна нет друзей. Ответы застревают в горле, не найдя выхода на поверхность. Всё, что Хёнджун может — это трястись и тихо всхлипывать. Тело сковывает тревога. Даже пошевелить пальцем сейчас кажется тяжёлой задачей. — Или у тебя их нет? — произносится сквозь усмешку. Рыжая голова поднимается, стараясь смело взглянуть на того, кто пытается задеть за живое. Коленки начинают дрожать ещё сильнее. На Хёнджуна, не моргая, смотрят по-кошачьему хищные глаза, а рот, переполненный идеально ровными клыками, нависает, как угроза. Сбоку звучит громкий истеричный смех. Катаясь по земле, первая фигура заляпывает очередной порцией пятен свою ярко-зелёную футболку. Таким цветом обычно раскрашивают кислоту в старых мультсериалах. — Джисок, заткнись! — рявкает самый высокий, на мгновенье отрывая глаза от Хёнджуна. — Я вообще-то разговариваю! Нарушитель спокойствия тут же замолкает. Усевшись на корточки, он принимается увлечённо разглядывать своими громадными оленьими глазами хёнджуново туловище, уделяя особое внимание содержимому его рук. Большой длинный палец ложится на нос, мокрый от соплей и слёз. Кончик его оттягивают наверх. Хёнджун шмыгает. — Ну конечно у тебя их нет. Какой глупый вопрос! Ты же выглядишь, как неудачник. А у неудачников друзей быть не может. Хёнджун хмурит тёмные брови от обиды. Слова, вышедшие из губ странного незнакомца, укалывают сердце. Хотелось бы что-то сказать в ответ, как-то себя защитить, но страх того, что костлявые пальцы скатятся от носа к шее, не позволяет ничего предпринять. — А по-моему, он на кролика больше смахивает, — встревает фигура в футбольной форме. Мяч теперь не вращается. Его аккуратно держат в левой руке, чья серая кожа кровоточит незажившими болячками. Правая же ковыряет пальцем застрявшие в зубных промежутках останки жареной курицы. Хищный взгляд сужается в сторону чужого лица. Глаза сверлят его непониманием, пока в глубинах белков не проскальзывает озарение. — И правда, — пухлые губы растягивает широкий оскал. На Хёнджуна глядят с нескрываемой издёвкой. — А ты знаешь, что обычно происходит с кроликами? Рыжая голова напугано качается из стороны в сторону. Мертвенно-бледное лицо наклоняется ближе. Правую щёку обдаёт холод. Хёнджун ощущает, как его ушной раковины касается мягкая кожа губ. Мурашки забираются под загривок. — Их туши зарезают на праздничный ужин, — в слуховой канал проникает горячий смешок. — У меня как раз сегодня День рождения. Пух, что всё это время сидел неподвижно, резко дёргается. Плюшевое тело начинает странно вибрировать и нагреваться. Но Хёнджун на это не обращает никакого внимания. Он зажмуривает веки, выпуская из глазниц поток слёз. К его коже губ приклеивается влага, стёкшая с ноздрей. Рот беззвучно произносит слова молитвы, обращённой к покойной матери. Умоляя, он просит не забирать Хёнджуна к себе так скоро. Сын пока не настолько сильно истосковался по тёплой груди. Истеричный смех гремит снова, заставляя всё тело внезапно вздрогнуть. Фигура по имени «Джисок» уверенно подбирается к Хёнджуну на четырёх конечностях. Выглядит он точно как незамысловатое человекоподобное насекомое со своими тонкими длинными ручками и ножками. Его локтевые и коленные суставы пугающе торчат по разные стороны, а шея так плавно изгибается набок, словно внутри неё отсутствуют позвонки. Когда лицо, перекошенное безумием, предстаёт напротив лица Хёнджуна, широкий рот с хрустом раскрывается, а из его нутра выходит громкая отрыжка. В зловонии ощущаются запахи сгнивших зубов, мертвечины и недопереваренных остатков пищи, вынырнувших из самого желудка. Хёнджун хватается рукой за живот. Его скручивает. Ещё немного и, кажется, он вывернется наизнанку. Сглотнув чуть не всплывшую рвоту, Хёнджун вытирает слёзы и сжимается, отходя назад на пару шагов. — Что у тебя за манеры? Свали, — подошва грубых ботинок ударяется о чужую впалую щёку. Джисок, пискнув, валится на бок. Хёнджуну даже становится жаль его. Совсем на мгновенье. Высокая фигура вновь сосредотачивается на своей жертве, медленно подходя всё ближе. Хёнджун даже на расстоянии слышит этот противный скрежет зубной эмали. Клыки угрожающе трутся друг о друга. — Чонсу, пойдём уже. Чего мы к малышне прицепились? — возмущённо произносит парень в футбольной форме. Поправив разлохмаченные чёрные волосы, он начинает тянуться своей длинной конечностью к чужой руке, но её тут же отдёргивают. Скривив рот, фигура по имени «Чонсу» тычет указательным пальцем в сторону растерянного лица. Кажется даже, что серая кожа отдаёт красным оттенком. — Не указывай мне, что делать! — гортанный рык вылетает из открытого рта вместе со словами. Хищный взгляд в следующую секунду цепляется за чёрно-белое пятно перед глазами. На лицо Чонсу натягивается ухмылка. Ладонь с громким шлепком ударяет по футбольном мячу, отбрасывая его сразу на десяток метров. Тот с ленивой скоростью скатывается к полуголому кустарнику, перед этим хорошенько обвалявшись в зелёном травяном соке. — Лучше принеси мне мячик. Ты же хороший мальчик, да, Джуён? Густые тёмные брови сводятся к переносице. Зашипев сквозь сжатую челюсть, фигура по имени «Джуён» удаляется, не произнеся ни слова. Кулаки её злобно сжаты, а походка отдаёт вибрацией почвы под ногами. Два взгляда синхронно поворачиваются к Хёнджуну, заставляя его напряжённо пустить слюну по глотке и отойти ещё на пару шагов назад. Неожиданно ладони начинает выжигать тепло, исходящее от Пуха. Не сумев удержать раскалённое тельце, Хёнджун роняет мишку на землю, с вскриком от него отскочив. Обожжёнными руками начинают активно махать, чтобы справиться с возникшей болью. Хёнджун кидается на друга поражённым взглядом. Так он раньше себя никогда не вёл. Чонсу, наконец обратив внимание на присутствие Пуха, кисло ухмыляется. Слышится хруст кривых коленок. Фигура присаживается на корточки перед медведем и заглядывает в пластиковые пуговицы. Хёнджун бы даже сказал, что она прожигает их пронзительным взглядом. — Какой хорошенький. Это твоя игрушка? — в сторону медвежьей морды тянется палец. — Это мой друг, — вытерев сопли рукавом пижамы, Хёнджун осторожно подбирается к плюшевой спине. Его руки неуверенно тянутся в сторону чужого тельца, но тут же останавливаются, боясь снова обжечься. — Но ты выглядишь слишком большим для таких «друзей», — брови, на одной из которой клеймом высечен выпирающий шрам, складываются жалобным домиком. — Давай лучше отдадим его Джисоку — пусть поиграется. Это как раз для его уровня развития. У Хёнджуна напрягается всё тело. Он чувствует, что должен что-то сказать, что-то сделать, чтобы избежать надвигающейся беды. Единственное, что ему удаётся — это раскрыть рот и прохрипеть невнятные скомканные словосочетания. За спиной Чонсу раздаются удары кожи о кожу. Джисок радостно хлопает, облизывая до кровотечения ободранные губы. Длиннопальцевые руки хватаются за плюшевую непропорциональную голову. На коже мгновенно набухают волдыри, но Чонсу будто бы это совершенно не заботит. Его нервные окончания спят комовым сном. Пух беспомощно машет лапками, пытаясь вырваться из хватки, но его силы хватает лишь на то, чтобы рассмешить фигур до коликов. Бросив игрушку к чужим ногам, Чонсу с интересом и небывалым спокойствием ожидает последствия своих действий. — Не надо! Не трогайте его! — глаза Хёнджуна расширяются от ужаса и понимания того, что может сейчас произойти. Он резко подрывается с места, но его тут же цепляет чужая твёрдая хватка, которая не позволяет сдвинуться ни на шаг. Хёнджун изо всех сил пытается убрать холодную руку со своего плеча, но слабость его мышц не позволяет этого сделать. Чувство беспомощности заставляет пустить из глаз поток горячих слёз. Хёнджун даже не в состоянии защитить своего единственного друга. Хотя он и себя-то защитить был не в состоянии. Джисок, выпучив свои громадные глаза на Пуха, тут же берёт в ладони его тело, оглаживает покрасневший раскалённый плюш длинными пальцами, тычет в пуговицы. Горячий пластик кусками приклеивается к подушечкам, замазывая отпечатки. — Ты такой мягкий, — обнажив зубы в улыбке, Джисок сжимает медведя в крепких объятьях и трётся щекой о «шёрстку». Бледная кожа начинает гореть ожогами. Запах палёной свиньи, витающий в воздухе, скручивает желудок. — И такой тёплый. Моё тело совсем замёрзло. Впустишь меня к себе погреться? Хёнджун не понимает, что это значит, но расширение улыбки на лице Чонсу пугает до сжатия кишок. Приподняв медвежье тело в воздух, Джисок с любовью во взгляде размазывает расплавленные пуговицы по мордочке. Пух бесполезно дёргает конечностями. Пройдясь грязными, наполненными паразитами, ногтями по шву плюшевого туловища, Джисок подбирается к лапам. Сцепившись вокруг правой, он без секунды промедления вырывает её с корнем. У Хёнджуна подкашиваются ноги, но ему не позволяет упасть чужая хватка. Рот глупо раскрывается, впуская внутрь себя душный кислород. Кажется, будто что-то внутри головного мозга, спрятанного под рыжей копной волос, лопается и заливает глазные яблоки. Хёнджун перестаёт перед собой видеть, перестаёт себя ощущать. Его ломает и выворачивает чувство скорой утраты. Внезапно раздавшийся крик сначала пугает Хёнджуна до чёртиков. Однако после в голову приходит осознание, что крик исходит из его рта. Вырывая конечности одну за другой, Джисок бросает их в разные стороны — на Север, на Запад, на Восток и на Юг. Он больше не смеётся, лишь мягко улыбается одними уголками губ. Пальцы обеих рук проникают вглубь одной из образовавшихся дырок и одним движением разрывают на части плюшевую плоть, выпуская на волю поролоновые внутренности. Красное свечение постепенно гаснет, оставляя на память после себя лишь пятна перед глазами. Голова, безжизненно опустившись, сдирается с остатков тела и бросается прямо под трясущиеся хёнджуновы ноги. Лицо, залитое различными жидкостями организма, в ужасе кидает взгляд на обезображенный труп игрушечного мишки. — Кажется, теперь у тебя точно нет друзей, какая жалость, — скрасив физиономию подобием грусти, Чонсу запускает ладонь в рыжую лохматость. Хёнджун молчит. Глаза, полные влаги, поднимаются с земли. Взгляд, пропитанный прежде невиданными яростью и презрением, упирается в чужое насмешливое лицо. Челюсть сжимается до хруста. Разинув ротовую полость, Хёнджун впивается молочными зубами в мягкую безволосую плоть, на удивление, с лёгкостью проникая сквозь кожу. Язык заливает солёной кровью. — Отцепись, дрянь! — сверху кричат. Почувствовав волосами неприятное натяжение, Хёнджун морщится и тут же расслабляет хватку. Тело его толкают с такой силой, что оно на мгновенье ощущает полнейшую невесомость, а затем жёсткое приземление на воняющий бензином асфальт. В позвонках путается боль. Из раскрытых губ вырывается стон. Кое-как согнув спину, Хёнджун привстаёт и мутным взглядом высматривает фигуры. Их теперь снова три. Они небыстро движутся в его сторону, намеренно хрустя суставами. — Сейчас мы и с тобой поиграем! — злоба в голосе пускает по телу сигнал об опасности. Но пугает она не так сильно, как раздавшийся после гортанный вопль, от которого под ступнями начинает дрожать дорога. Преодолевая слабость и головокружение, Хёнджун поднимается на ноги и, повернув в противоположную от потенциальной опасности сторону, бежит. Бежит так, как никогда до этого не бежал. До нехватки воздуха в лёгких, до кровяных мозолей, пропитывающих и так грязные носки, до солоноватого пота, заползающего в глазницы и ноздри. Даже вены на шее вздуваются от напряжения. Сзади слышатся безумные крики, а по сторонам молчат вытянутые полутёмные дома. В них почти никого, только мёртвые тени стоят и смотрят из пыльных окон. Сколько бы Хёнджун ни звал на помощь, никто не выходит. Даже не шевелится. Вокруг одни лишь зрители. А может их дорисовало зрение Хёнджуна на фоне помутнения рассудка, и на самом деле он сейчас находится наедине с пустотой и надвигающейся гибелью. Страшно до безумия. И совсем немного тоскливо. Чем дальше ноги убегают от детской площадки, тем ближе они становятся к концу улицы, где виднеется смутное очертание двухэтажного тёмного дома. Ещё более мрачного и грустного, чем остальные в этом районе. Краска на деревянных стенах облезшая и потрескавшаяся, словно дом заражён псориазом. Отсутствие окон заколочено. Крыша местами продырявлена. Забор подкошен, как алкоголик. Двор же порос размножившимися сорняками. Однако, несмотря на всё это, Хёнджуну кажется, что это место — единственное спасение. Оно противно ему ровно так же, как и по-родному приятно, точно тёплые объятья пьяного вусмерть родителя. И только перед носом вырастает вход, Хёнджун оборачивается и в ужасе понимает, что фигуры почти рядом. Чонсу, уже перейдя на быстрый шаг, дышит бычьим бешенством и кровоточит укушенной рукой. Джисок задыхается смехом и долгим беспрерывным бегом. Джуён же блестит виноватыми глазами и неуверенно смотрит на загнанную жертву исподлобья. Потянув за ручку высоченной двери, Хёнджун с трудом её отворяет и проникает внутрь освещённого тусклыми лампами помещения. В панике его пальцы, трясясь, несколько секунд мучаются с цепочкой, пока та не затворяет Хёнджуна внутри дома. Дрожащие ноги медленно отступают. Глаза бешеным напуганным взглядом сверлят потрескавшееся дерево, ожидая, что фигуры начнут в него упорно вламываться, стучаться и проникать, но ничего не происходит. Лишь тишина давит звоном в ушах. Не могли же они отступить? Хёнджун прислоняется к холодной стене и ожидает. Но ни спустя минуту, ни спустя пять минут к нему не заявляются. Туловище устало скатывается по ободранным обоям, наконец ощущая себя в неком подобии безопасности. Коридор заполняется горьким рыданием и нервным неразборчивым бормотанием. Каждый угол комнаты становится свидетелем гнетущего человеческого отчаяния.