Глава XII.
Слабость.
От своей природы не убежать. Что бы ты ни делал, как бы ни старался: она тебя настигнет. И чем отчаянней ты ей противостоишь, тем больнее и горче тебе будет. Другой вопрос: что есть твоя природа? Природой Голода была слабость. Это каждое живое существо во всех трех мирах уже выучило наизусть. Отчаяние, Гнев, Слабость, Страх. Ага. Проходили. Но что такое слабость? Глупый вопрос, конечно! Наивный. Каждый ребенок знает на него ответ. Что, к слову, немного странно: вот Вы помните, как познакомились со словом «слабость»? Я – нет. Кажется, будто всегда оно было зашито в моей голове. «Мама», «папа», «баба» и проч. и проч. – это все вспоминается, это все выучивалось, когда кто-то, указывая на то или иное знакомое лицо, произносил слово. Наверное, и слабости меня научили так же. Только вот, на кого показывали? Думается мне – на меня.Что для Вас «слабость»? Не суметь поднять девушку на руки или не суметь отказать ей? А может, слабость – невозможность держать секреты и пороки при себе? Если ответите на этот вопрос, узнаете себя намного лучше.
Что означает быть слабым? Страшась, заламывать руки, прикусив складки кожи на сгибе запястья? Или не иметь возможности испытать страх вообще? Слабость ли – держаться за свою жизнь? Или слабость – жить сугубо за ради кого-то? Голод всегда старался разгадать эту головоломку: считал, это поможет ему лучше понять себя. Ведь он сам – живая манифестация слова «слабость», его суть, его определение. Окажись рядом с Третьим Всадником, и на собственной шкуре прочувствуешь, что такое «слабость». Обозначить «слабость» через себя любимого казалось заманчивой идеей: мол, слабый тот, кто не может противостоять его, Голода то есть, ауре. Идея заманчивая, но глупая: со смертью Чумы никуда не исчезло отчаяние. Теперь, разве что, оно не подпитывает ничье эго. Чумы давно нет, а отчаяние все еще живехонько: не выгорит, выходит, такой способ определения. Слабость. Голод глубоко вздохнул, как бы пробуя это слово на вкус. Сла-бо-сть. И у него немного солоноватый антураж, кое-где можно расчувствовать нотки апельсиновой цедры. Словно кровь, разведенная в цитрусовом порошке. И этим он питается! Не то что бы рацион этот доставлял ему удовольствие: если бы мог, Голод предпочел бы, уж простите за каламбур, голодать. Был бы он человеком – на́верно ему поставили бы в диагноз какое-нибудь РПП. Но он не человек. И даже не простой бессмертный – он Всадник. Впрочем, Всадник из него ровно такой же, как и «манифест слабости», на деле не знающий даже, что эта «слабость» означает. Сапожник без сапог, Всадник без коня. Он прочел Человеческую Книгу Откровений: согласно ей Голоду стоило восседать на черном коне, с мерой в руках, взвешивая зернышки злаков, и громко-громко оглашать какие-то запредельные цены. Идея неплохая: если они-таки выживут после всего пиздеца, он обязательно прикупит (ладно, просто заберет силой) на Земле англо-арабского скакуна с каким-нибудь дурацким двадцатичетырехбуквенным именем. И - если Вики ему поможет, конечно - даже сможет на нем прокатиться. Блять, без Вики он даже к этому коню и на милю не приблизится – Всадник, ебать. Интересно, являлось ли слабостью его вынужденное одиночество? Копаясь в библиотеке Островов Памяти со стокгольмским и лимским синдромами, Голод зацепился еще кое за какую книжку: Ангел-Архивариус тогда дал ему не только нужные тома, но и некоторые сверху. В том числе и толковый словарь. Всадник не удержался: глянул определение «слабости». Ха-ха, только стало ли от этого понятней? Ни люди, ни бессмертные – на поверку никто не знал, что же такое есть «слабость». Видите ли, понятие прототипическое, возникшее как оппозиция понятию силы. Голод закурил сигарету, подошел к подоконнику, отворил растрескавшуюся деревянную раму – пусть выходит дым, и принялся размышлять. Всадник прикрыл глаза, сконцентрировался лишь на едва уловимом звуке подпаленных табачных былинок и своих мыслях. Мысли же его бежали так: Раз он не в состоянии определить, что такое слабость, может, зайти с другого угла? Что значит «НЕ БЫТЬ СЛАБЫМ»? Проделав простой математический трюк, которому человеков учили еще, наверное, в начальной школе (кое-какие представления у Голода имелись. Что-то рассказала Вики, а что-то он видел сам. Ходят слухи, в Детройте до сих пор висят ориентировки на бледного мужчину, расхаживающего возле учебных учреждений), легко убеждаемся: это значит либо быть-не-слабым (то есть, быть сильным), либо вовсе не быть. Союз «либо» подобран почти верно: он не оправдан, только если имеется опция «не-быть», при этом будучи сильным. Очередная затяжка. Играться с логикой бывает забавно, и данный навык за несколько сот тысяч лет «тусовок» в Обители он сумел отточить практически до совершенства. Что там дальше по списку? «Не-быть, будучи сильным». Н-да, в последнее время подобного рода упражнения давались Голоду все тяжелей: ведь теперь в его картине мира следовало делать поправку на чувства. Но с ними все складывалось воедино: если «быть сильным» означало «любить», то «не быть слабым» - тут же превращалось в самопожертвование, в жизнь ради любви. Сигарета дотлела, обжигая безымянный палец мужчины струшенным под своим собственным весом пеплом. На что Голод лишь ухмыльнулся: едва ли он вообще это заметил. Слишком уж велика эйфория: о да! Все стало теперь на свои места! И даже странно, как, складывая логические пазлы все прескучнейшее время в Обители, он и сам не дошел до необходимости любить? Любить именно ему: декламатору слабости. Может, поэтому его силы не действуют лишь на Вики? На ту, которую он любит. Ради которой готов и быть, и не-быть. - Блядство, - кажется, в зажигалке закончился газ, Голод не смог подкурить очередную цигарку. А курить хотелось, очень. Без планомерных затяжек и тихо приближающегося к лицу пламени как-то не думалось. «Тщщ, скряп-трып!», - из размышлений Всадника вывел неловкий слабоватый стук в дверь. Незнакомая энергия. Да и энергия в принципе. Будь бы то Вики, она вряд ли постучалась. А даже если бы и постучалась, ее энергии не уловить. Еще одна попытка поджечь курево, опять безуспешная. Большой палец уже покрылся сажей, старательно проходясь по колесику огнива. Сделает вид, что тут никого. «Тук-тык-баа», - стук становился все настойчивей. Стены башни удерживали ауру Голода от разрушительного действия на других, но… Стоит ему отворить стучащему, как тот тут же распластается прямо у порога. К чему вообще весь этот цирк? Когда уже люди научатся включать свою голову? - Уокер здесь нет, - бросил он. Ему даже показалось: скорее самому себе бросил. Ее здесь нет… - Я знаю! Я к Вам! – из-за двери донесся детский голосочек. Должно быть, это один из раскрывших печати детей. Титу, кажется? К нему, к Всаднику? Мальчонка хоть и мал, но в его возрасте уже престало понимать, какие вещи делать можно, а какие – не стоит. Ломиться в комнату к Всаднику Апокалипсиса со смертельной неконтролируемой аурой – явно вторая группа. - Эй, Титу, верно? – Голод напряг голос, чтоб его было хорошо слышно по ту сторону стенки, - Вики нет. Понимаешь? - Video. Et quod aura tua interficire potest, intelligo. Ut enim dicarem ad te, veniebam. Venibam, quia invalidus sim non volo, - Титу с легкостью перешел на язык тьмы. Ничуть не сомневался: Всадник его поймет. Видно, мальчонка не хотел, чтоб содержание диалога докатилось до посторонних ушей. Хотя, кто добровольно сунется в башню к Всаднику? Голод вздохнул. В чем-то Смерть прав: люди действительно делают Всадников слабыми. Он раньше и помыслить не мог, чтобы говорить с детенышем бессмертных, а теперь мало того, что через стенку болтает, так еще Голоду и правда любопытно, какие проблемы могут быть у мальчонки, что тот отважился стучаться к Всаднику. - Quod factum est? indica mihi. - Adnuntia quanta Pestis erat? Kira suspirat. - Кира знает о ней куда больше моего, мальчик. Я ничего не смогу рассказать – мы не были близки. - Quod factum est, ipsum permanent. - Я правда ничего не знаю, Титу! – и как бессмертные их выносят? Дети так утомляют! – Впрочем… - Голод таки вспомнил одну вещицу, которую стянул у сестрицы при первой же возможности. Он не понимал, зачем именно он ее присвоил, но ему казалось: вещица стала даже ценней с тем, как о ней позабыла Чума. Было в этой оставленности что-то обреченное. – У меня есть одна штуковина для малышки Киры. Она когда-то принадлежала сестре. Но и ты взамен кое-что мне будешь должен. Quod ‘homo invalidus’ significant? Indica mihi. Голоду думалось, пока он будет копаться в своем хламовнике, Титу уже сто раз успеет все придумать и передумать. Чего вообще стоит ожидать в ответ на вопрос о слабости от десятилетнего пацана? Очередную цитату волков, мол, слабость – это выступать в цирке? Голод спросил так, скорее от скуки. Ему хотелось чем-то занять мальчонку, да и было несколько любопытно. Вдруг, парень еще сможет его поразить? Но на удивление, метисеныш быстро, будто уже неоднократно о том размышлял, выпалил: - Debilitas est cessa pugnam. Nos debemus pro proximis pugnare. Pugnare donec cor instituit! - Принимается. Это все, что мог сказать Голод. «Принимается». Такого он никак не ждал. Сражаться за близких? За их счастье? Титу на свой страх и риск пришел сюда за цацками Чумы – ради Киры пришел. Вики собирается сражаться за счастье тех, кого любит – потому что она сильная. Не может иначе. Но и он не может! Он не даст Вики встретиться с Шепфамалумом, ни за какие коврижки не даст! Пусть та вырывается, кусается и дерется, да поебать ему! А вот и обшарпанный футляр, немного холодит ладонь своими металлическими вставками. - Отойди ненадолго, ребенок. Я оставлю прямо возле дверей, идет? - А что там? Голод раскрыл футляр, словно хотел убедиться: не подводит ли его память. Да, действительно. Они самые. Старое золотое крепление, внутрь которого вставлены изумруды: они тоскливо отливались в скудном освещении комнаты, вещь смотрелась, хоть и вычурно, но до невозможности одиноко, просто. - Хм, что-то вроде зеркал для глаз. Малышка Чума стащила это у зачумленного императора во время первого пришествия всадников на Землю. - Они, наверное, роскошны. Понравилась дорогая вещица? - Ты их увидишь: безвкусица полная. Император смотрел через них гонки колесниц. И Чума тоже стала смотреть в этом на гонки… своего рода гонки. - Что за гонки? - Гонки со смертью, мальчик. Ей было больно смотреть на лица тех, кого она обрекала на смерть. И она надевала эту приспособу: изумруды размывали черты, скрывали эмоции людей, оставляя к просмотру лишь неясные тени. Но потом она забыла об очках: не носила их больше. Говорила, не хочет быть слабой. Считала, что должна иметь в себе силы взглянуть на последствия своих действий. А сестренку сильно изменили люди, однако. Раньше я этого не замечал. - Тоскуете? - Мальчик, если ты думаешь, что Всадники Апокалипсиса торчат в башне как принцессы и не имеют никаких дел, то ты ошибаешься. Забирай Чумовий хлам для своей подружки и беги отсюда со всех ног. Ты хоть и за стенкой, но я чувствую твою ослабевшую энергию. Титу кивнул, будто Всадник мог это увидеть, и громко зашагал прочь, давая Голоду возможность открыть дверь и оставить футляр у порога. - Спасибо, - Титу не привык благодарить, но все же решился. – Кире понравится. С Вами очень интересно говорить, Вики vera canis est: почему только ей можно общаться со Всадником? Голод ничего не ответил: лишь съехал спиной по массивной двери и прикурил. И почему эти табачные палочки помогают удержать все внутри? Люди и бессмертные и правда меняют детей Матери. Сильно меняют. «Интересно говорить». И это ему сказал ребенок, маленький мальчик, метис! Хотя и диалог у них едва ли был, и переговаривались они через стенку. Ему действительно интересно? А пацан молодец, изгилился, но все же нашел способ достать для своей подружки нечто памятное о Чуме. Может, это и означает «НЕ БЫТЬ СЛАБЫМ» - не отсутствие слабостей как таковых, а умение их преодолевать?***
Титу всегда хотел быть как Мальбонте: Мальбонте сильный. У Мальбонте нет слабостей. Мальбонте еще в детстве усвоил урок: ты тот, кем тебя видят другие. Другие видели его сильнейшим из метисов. Значит, так оно и есть. Пока он может, прикусывая уже и без того изодранную нижнюю губу, не казать виду, что в голове у него сущий ад – все хорошо. - I ad tatam, puer! I AD TATA-A-AM! И фраза звенела в голове бесконечным колокольным звоном, никак не вытравлялась, никак не хотела уходить. Человек существо удивительно выносливое: ко всему оно может привыкнуть. Мальбонте, стиснув зубы, стерпел бы и это… Будь бы это просто ничего не значащий голос. Но каждая мода, каждое колебание этого хриплого уничижительного воя возвращали его туда: нет, не в темницу Шепфамалума. Голос заставлял вспоминать его о вине, вновь и вновь надрывая кровоточащие раны. Каково это знать, что по твоей вине погибло столько людей? Всем и каждому Мальбонте даже излишне самоуверенно твердил: он был ребенком, советники сами виноваты – не позаботились о том, чтобы не напугать мальчика. Но в глубине души метис понимал: их смерти – плата за его существование. Сколько бы он не утверждал другим, сколько бы ни убеждал себя логикой: все тщетно. До конца своей вечной (если ее кто не прервет) жизни он вынужден будет каждый ебаный день самому себе доказывать: их жертвы не были напрасны. Он достоин, он достоин жить! Он не слабый! Он борется, он сражается! Он заслуживает своего места под Солнцем. Слабые умрут. Сильные останутся. Вот его философия. Он был сильным – сильна была его магия – уже с детства. Но разве плачут сильные личности? Разве умоляют Шепфамалума отпустить их к маме и папе? Морально он был совсем незрел – слаб. Выходит, и он тогда не заслуживал жизни? Все спуталось в его голове в гигантский клубок из горечи, боли, обвинений и склеилось сладко-приторным голоском Шепфамалума. «Иди к папочке!». Пусть лучше сам нахуй сходит! Что было слабостью для Мальбонте? Отступиться от собственных планов. Позволить себе умереть. Не заслуживать своей жизни в своих же собственных глазах. Он не будет слабым: он закует Матерь и убьет Шепфамалума! Чего бы, блять, это не стоило! Он получит все, чего хочет! Он выгрызет зубами свое право на жизнь! На жизнь без чувства вины. И ради этого он готов вернуться к Малуму, готов встретиться с ним лицом к лицу. Снова. ВСТРЕТИТЬСЯ И ПОСЛАТЬ ЕГО НАХУЙ! Лично! Но для начала тот поможет заточить Матерь: поможет обязательно! Деваться ему некуда: иначе Матерь его попросту уничтожит, ведь тот ее однажды уже предал. А с предателей спрос невелик – заработать себе на пулю в лоб. Несколько тысяч лет Мальбонте (а точнее – Маль) коротал свои вечера с Шепфамалумом. Не имея возможности сказать ему «нет», живя только робкими отрывочными воспоминаниями детства. Иногда ему в полудреме мерещилось яркое летнее Солнце, иногда вспоминалась зеленая трава. Он знал: однажды он выйдет отсюда. Выйдет, утопив всю эту красоту в крови. Но перед тем сможет в последний раз на нее взглянуть. И это мгновение будет стоить всех тех безумных многотысячных дней в Царстве Тьмы. Но вот он вышел, соединившись с Бонтом: и словно раскаленную сковороду окунули в сухой лед. С Бонтом вернулось милосердие. Но с ним же вернулось и вина, которую до того притупляла слепая ненависть, так тщательно взращенная в нем в темнице. Что лучше: мучиться, сгорая от гнева и ненависти, или же убиваться чувством вины? Жить не хотелось в обоих случаях, но Мальбонте взял себя за яйца и запретил упиваться собственным бессилием. Для начала он выжмет максимум из всех трех миров, попытается выкорчевать все никчемные глубинные чувства, и только если все возможности будут исчерпаны, он подумает… Но до того еще далеко. А пока он горит, пока кто-то подливает бензина в его желание разделаться с гневом и виной: подливает Шепфамалум, шепча свой никчемный бред, помогает Ребекка, которую он хотел черт уже знает сколько, а теперь имеет возможность быть с ней, брать ее в любых позах, выпивая до дна чувство удовлетворенности: он получил, что хотел в э́том случае. Получит и во всех остальных. И так будет всегда! - Поцелуй меня. – Ребекка сказала это тихо, приподнимая торс и опираясь на локоть – она хотела видеть его лицо. Они в очередной раз оказались в одной постели. Переспали. И теперь Ребекка лежала перед ним в едва прозрачном платье-пеньюаре, подчеркивала свои острые скулы ладонью. Пудровый пеньюар очерчивал крупные соски и едва ли прикрывал черный треугольник снизу. Как она хороша в этой тряпке! Дьявольски хороша! Он бы трахнул ее еще раз, но она, должно быть, устала. - Почему просишь? Такие как ты, Ребекка, обычно не просят. Они сами берут, что хотят, - Мальбонте грустно улыбнулся. Понимал: сейчас она уйдет. Снова. - Ищу, чем себя занять. Сказать правду: не хочется вставать с кровати, - она прикрыла лицо, падая обратно на подушку. – Я так устала. Нет, даже не так: я заебалась. - Ну не вставай. Оставайся на ночь. В этой кровати ты всегда желанный гость, - он притянул ее лоб к своим губам. Золотистые волосы мягко скользнули под его пальцами, и он вздохнул глубже: какая она! Губы спускаются ниже – к ее рту, как и руки: руки скользят вдоль тела, но – почему-то – отнюдь не по тем местам, что по обыкновению возбуждают мужчин. Его пальцы аккуратно и ненавязчиво касаются женского локтя, пробуждая обветшалые воспоминания: - Как он? – голос серафима холоден, вымуштрован. Но все же не лишен эмоций: в нем ясно можно проследить усталость. Интересно, сколько она не спала? Бонт наблюдает за этим всем с любопытством. Ему жалко молодую, но такую загнанную женщину. Правда, в его жалости она отнюдь не нуждается, она бы даже нашла жалость эту оскорбительной. И оттого Бонту за Ребекку еще горче. - Учится помаленьку, - отвечает один из охранявших парнишку архангелов. Серафим только кивает: она тут с дежурным визитом, забежала всего на несколько минут. Ее время ведь ценнее золота. И все же она улучила момент – взглянула на Бонта. Несмотря на всю свою усталость даже смогла выдавить из себя улыбку. Пусть и неискреннюю, но он ценит саму попытку. - Ай! – не выспавшаяся, она неудачно повернулась и сильно ударилась локтем о книжную полку. - Вам помочь? – не успевает Уокер что-то понять, как юноша уже осматривает ее сустав. Она удивилась вопросу: мол, что за вздор! Это же и яйца выеденного не стоит, тем более внимания. Почему он вообще заметил эту неловкую ситуацию? А затем Ребекка вспоминает: это же Бонт. Чистый ангел. Он всегда для других, он за все хорошее и против всего плохого. Здорово, когда так возможно! Когда твой моральный компас не уничтожен бесконечными земными войнами, смертями, политическими убийствами. Твоей бессмысленной и блядской жалкой жизнью. И еще более никчемной и в чем-то смешной даже смертью. Когда ты сразу - по своей природе - знаком со стихотворением Маяковского: что такое хорошо, а что такое плохо. И она улыбается ему второй раз: - Нет, спасибо. Тебе следует хоть раз подумать о себе. Она уходит, оставляя за собой лишь звон от закрытой двери в ушах Бонта и легкий шлейф сильных перечных духов. Ребекка подняла до того плотно сжатые веки и тем самым вырывала погрузившегося в воспоминания Мальбонте из оцепенения. Он притянул ее ближе, еще ближе. Так близко, что… ладно уж, напишу по-Лимоновски: что она чувствовала: огромная елдина уперлась ей чуть ниже пупка. И как он так? Они же только с полчаса назад… Н-да, на Земле ему как два пальца обоссать было бы построить карьеру порноактера или симпатичного жиголо… Он вдохнул ее запах неровно и резко, и своим выдохом согрел ее кожу. Ребекка вновь прикрыла глаза и вздохнула: по крайней мере он теплый, а за пределами кровати так зябко… Но если она не уйдет сейчас, она не уйдет никогда. И пусть бесеныш на плече нежно шепчет подождать еще немного и посмотреть, что будет, а вырваться из рук такого огромного шкафа не представляется возможным, она все равно делает, что должно: - Ну, не выдумывай! Мне пора идти! Пусти! Детство Мальбонте не было радужным, и отчего-то на любой резкий звук он привык сжимать свое: все то, что у него в руках. Она еще и договорить не успела, как «этот чертов метис» рефлекторно сжал ее плечи сильней, скрепляя ее тело со своим как железобетонная арматура. Мальбонте осознал свое непроизвольное движение пост-фактум, но не стушевался: все продолжал обжигать ее кожу прикосновениями, до синяков сжал плечи, так сильно сжал, что серафим прикусила губу. Этот чертов метис! Этот ебаный бесенок на плече, что говорит ей не сопротивляться, ну что за вздор! Но она бы не была Ребеккой Уокер, не умей бы идти против своих желаний. Даже самых сильных. Даже затягивающих ебаной туманной дымкой похоти ее обыкновенно острый взгляд. - Ну! Довольно! Мальбонте посмотрел на нее исподлобья, недоверчиво. Поцеловал: буднично, нежно. Как бывало целовал Ребекку отец Вики, и, совершенно не понимая, как бы даже удивленно произнес: - Но я хочу тебя. Сказал это и снова поцеловал. Ребекка вздохнула зло и устало: - А я хочу квартиру в центре Нью-Йорка и съесть ведро мороженого под «Гордость и предубеждение» с Колином Фертом. Пусти, мне надо идти! Ты же знаешь, как все есть! И это меня устраивает! Пусти! Я собираюсь вернуться в спальню к Винчесто, ну же! Мальбонте замер всего на секунду, подумал о чем-то. И отпустил ее руки – он не собирался держать. Отпустил, а самому еще несколько минут казалось, будто бы подушечки пальцев горели, помня каждый миллиметр ее кожи под собой. Она кивнула, поблагодарив. И молча стала собирать по мрачной комнате разбросанные в очередном порыве страсти вещи, ее белые носочки так контрастировали с тяжелым антуражем. Контрастировали, но будто бы все равно вписывались. Мальбонте лишь повернулся набок, спокойно наблюдая, как Ребекка мечется из стороны в сторону, как нагибается, поднимая что-то с пола, а ее ночнушка такая короткая… Он бы спросил у нее что-нибудь, да вот только зачем? На все свои вопросы ее ответ он и так знал. Для всех Мальбонте такой холодный и бесчувственный… Но, наверное, он и на самом деле такой: раз не покинул постель, не бросился вслед, не схватил за запястья, не приказал остаться. Наверное, ему и на нее плевать? Она уходит, оставив после себя только звон от хлопка двери и нотки нежных духов. Эти ей шли куда больше… Все, как в тот раз. И снова Мальбонте остался один. Хотя… если бы. Как говорил один мудрый волк из мемов: не страшно, когда ты один. Страшно, когда тебя два. Вот и Мальбонте был в одиночестве лишь отчасти. На деле же с ним всегда был о́н. И если Ребекка взывала к памяти Бонта, то этот голос тянул назад, к Малю… Как все непросто. Мальбонте сжал веки и принялся массировать виски: да только ж разве это могло помочь? «Мальчик мой, мальчик мой»! Когда же этому всему придет конец? Самое мерзкое в таком состоянии: все повторяется встарь. Время при мигренях текло неоднородно, и Мальбонте не знал, сколько прошло: пять ли, десять ли минут, а, может, и несколько дней. Все казалось бесконечно-вечным. Постучали: вежливо даже в чем-то, если стук вообще может быть вежливым. Голова раскалывалась: не было сил даже считать энергию. И Мальбонте улыбнулся минутке собственной слабости: все-таки, сколько бы Шепфамалум не убивал в нем надежду, эта мерзкая сука все еще жива. Жива, и потому он сейчас на мгновение подумал, что это Ребекка… Какое-то время он все еще смотрел на запертую дверь и старался думать сквозь отбойный молоток в голове. Даже ухмыльнулся своей наивности: Ребекка, как же! Он понимал, что это не она. Понимал, но надеялся. Возможно, для Мальбонте слабостью была еще не убитая надежда? - Мальбонте? – это был голос Вики. Он уж было хотел ей открыть, но вовремя вспомнил: он все еще не одет. Впрочем, а чего Вики там не видела? Все-таки не чужие друг другу люди! Ох, Шепфа! Едва ли у него были силы шутить. Накинул что-то, что попалось, открыл малышке-Уокер дверь. Только его огрубевшие пальцы коснулись замка, провернули ручку: он увидел на пороге Вики. Золотистые волосы, миловидный стан, пытливый взгляд – как же она похожа на свою мать! Она посмотрела в его усталые глаза: - Нам нужно поговорить, Мальбонте. Очень нужно. - Что ж, давай поговорим. Входи, - он, кажется, настолько изможден бесконечной какофонией в голове, что даже не смущался своего обнаженного торса. А вот Вики, моментально покраснев, вперила взгляд в пол. За десять лет совместной жизни она успела исцеловать эту грудь вдоль и поперек, а теперь ей неловко на нее взглянуть? Такой могла быть только Вики: нелогичная, эмоциональная. Он даже ухмыльнулся, вспоминая некоторые моменты их жизни. - Я сразу к делу, хорошо? - Налить? - Не стоит, - она сжала кулаки: не совсем была уверена в правильности своего отказа от алкоголя. Может, и правда было бы лучше пригубить бокал: разговор не из простых, но все же нужный. - Так…? - Вы и мама уже так долго… - О, Господи, - Мальбонте никогда не использовал в качестве междометия «Шепфа». Отучился в темницах царства теней. - И… ты же ей рассказал, так? - Так. И…? - И… - она почти разодрала свое запястье ногтями, решаясь. – Мальбонте, все только и делают, что обсуждают. Я знаю - за десять лет выучила – что ты скажешь: мол, слухи были всегда и всегда будут, но, Мальбонте! От мамы за километр несет твоим парфюмом, и ей плевать, и всем бы было плевать. Но – видит Шепфа – я убью за Винчесто. Я не дам ни маме, ни тем более – тебе его унижать. Мама ведь не сделала выбора, верно? Не сделала и, насколько я ее знаю, делать и не собирается. Мальбонте: поговори с Винчесто, если так. Так будет лучше для всех. Метис массировал виски, стараясь успокоить “I AD TATAM”, молотком стучащую по височным долям. Он понимал крошку Вики. Хоть ему и трудно это сейчас давалось. - Вики, ты разобралась в своей личной жизни? Вот и еби своего Всадника, а не мои мозги. Им и так сейчас достается. Она поежилась, но тут же себя одернула: - Не поговоришь ты – поговорю я, клянусь! Это будет еще хуже! Галдеж Вики, воспоминания, связанные с ней и какие-то действия немного поубавили громкости: Мальбонте смог хотя бы свести взгляд в точку и малость собраться с собой. - Как ты это представляешь, Вики? - Мне не надо представлять: я просто пойду и сделаю. Я знаю одно: это все бесчеловечно, и я намерена… - Понятно… За десять лет их отношений Мальбонте выучил ее наизусть. Он знал: она поссорилась со своим кавалером и не хочет думать об этом, потому и занимает себя всяким вздором, лезет в чужую жизнь и пытается решать проблемы, мельтешит перед глазами как плодовая мушка. Блять, как его это уже достало! Ебучий радиопередатчик в голове, ебаные отношения, которых всегда недостаточно, чертов, блять, апокалипсис. И еще Вики, которая намерена сохранить «честь» (в Земном представлении этого слова) своего отчима. - Понятно? Так ты поговоришь? Мальбонте вздохнул. Нет, она непробиваема! Видимо, мозгами Вики была все же в мистера Уокера. - Нет, Вики. Не поговорю, - его руки дрожали, и он уже готов был сорваться на крик, и он бы сорвался, но… Многолетняя привычка держать себя в руках все же победила. Он, казалось, уже разучился выходить из себя. Пусть и столько всего навалилось, что хотелось сдохнуть, лишь бы не разгребать этот ворох. Но разгребать придется. Потому что никто не услышит. Никто о нем не позаботится. Он должен сам для себя стать светильником. Потому что слабые умрут. А он должен выжить. - Но, Мальбонте… - Вон! Пожалуйста, Вики… Выйди вон. Вики фыркнула и мотнула головой, словно ее удивила неожиданная «блажь» Мальбонте. Она каждый раз удивлялась, хотя вел он себя так довольно часто. - Что ж, не хочешь говорить сам – поговорю я. - Делай что хочешь, - Мальбонте принялся вновь массировать свои виски, запивая боль глифтом. Вики же вышла из его покоев. Шепфа, а чего она ожидала от Мальбонте? Что тот согласиться? Она знала, что так будет, знала с того самого момента, как сюда шла. Нет, она знала даже раньше: когда на кровати Мальбонте к ее пальцам приклеились бусины бисера. Она, блять, знала, что ее мамка выкинет что-то эдакое! Знала… Но ничего не делала. Почему? А потому, что у нее своих проблем выше крыши было, она разгребалась со всем этим апокалиптическим говном. А теперь, как только обидела кого-то, что-то для нее значащего… как только обидела человека, которого… любит, она сразу нашла для себя дело, куда могла бы впихнуть свой миленький носик! Любит… Вики призналась в любви Голоду на листке в его блокноте, но призналась ли она сама себе? Мозг настойчиво старался ее убедить: ты поспешила, Вики! Сознание пыталось вывернуться, исказить реальность, пропихнуть свою повестку – пыталось потому, что боялось подсознание: вдруг он ее не простит? Что тогда? О, она действительно натрепала лишнего! Она идиотка! Все это ворохом теперь носилось по ее голове, а потому она спешила через пришкольный сад в главную залу, в надежде встретить там хоть кого-то: ей нужно было занять себя решением проблем ее матери, отчима, бывшего… Только бы о своих не думать! «На ловца и зверь бежит», - подумала Вики. Винчесто как раз вышел, видимо, перевести дыхание и посплетничать с Мамоном: эти двое о чем-то трепались воле статуи равновесия. Девушка двинулась к цели. - Рада Вас видеть! - И мы тебя, Вики! – Винчесто добродушно улыбнулся. - Говори за себя, старик! – неожиданно раздался голос Мамона, - Может, это ты рад ее видеть, а я от лучшей подружки своей любимой дочурки просто в восторге! «Рад»? Рад – это, может, покупке в магазине. А вот Вики – отрада моих глаз сегодня! Не все твою старую рожу мне лицезреть! Оба мужчины засмеялись. - Мне очень нужно с тобой поговорить, Винчесто. - Какой вопрос! - Разговор, я так понимаю, намечается тет-а-тет? – Винчесто пристально взглянул на Мамона. – Ладно, все. Удаляюсь, удаляюсь! Не забудь мне потом рассказать про то, как ты все-таки сумел достать этот коготь Орфа! Когда-то Адмирон перевел на Вики усталый взгляд: - Что случилось, красавица? - Понимаешь, тут… возможно… это, конечно, не мое дело…- она тушевалась. - Вики! Эй-эй, взгляни на меня! Послушай: я столько прожил: меня крайне трудно удивить. Вообще говоря, это удалось только твоей матери. Ты можешь говорить смело. Да и потом, чего тебе стесняться меня́? – он произнес это как что-то самоочевидное, ему и в голову прийти не могло обвинить кого-то в бестактности. И правда! Раз уж она отважилась, к чему вся эта нерешительность? - Ребекка, - Вики только позже заметила, что назвала мать по имени, - тебе изменяет. С Мальбонте, - она опустила взгляд, разглядывая потускневшие в апокалиптическом свете травинки, обожженные издыхающим Солнцем. - Я знаю, - Винчесто безмятежно глядел в небо, наблюдая за кровавыми сгустками облаков. - Что? - Я знаю, Вики. Я знаю. Спасибо, что сказала, конечно, я это ценю. Но этого только слепой не заметит. - Тогда почему… - Почему мы все еще вместе? – Винчесто засмеялся. Искренне, нежно. - Я не понимаю… - Вики, если ты не заметила: я демон. Тебе наверняка и Мими, и Люцифер, да и Ади говорили неоднократно: демоны ко многому относятся проще. «Измены», впрочем, так только Вы их на Земле называете, в том числе. Если тебе интересно, Ребекка никогда не обещала быть мне верной. Она вольна делать, что хочет. Хоть и сама об этом не знает. – Он вздохнул. – И ты ей об этом не говори. Адреналин ее расслабляет. - Но почему ты это терпишь? - Терплю? Вики, милая моя Вики, я наслаждаюсь, - он положил свои руки девушке на плечи. – Знаешь, твоя мать – самая удивительная женщина, которую я когда-либо встречал. У нее несгибаемая воля и она будет делать, что ей вздумается, в любом случае. Мне остается выбирать: быть с ней или без нее. Я выбираю первую опцию, вот и все. Она меня любит, и я это знаю – в этом усомниться мне она не дает. Все остальное – так, неровности. Мелкая рябь на водной глади озера. Вики глядела на мужчину изумленно. Она ожидала чего угодно, но только не такого. Винчесто же продолжал: - Я всегда считал невозможность решиться – слабостью. Не суметь принять решение, взять на себя за него ответственность – все это поступки слабаков. И поэтому, зная взгляды Ребекки на жизнь, я даже немного заинтересовался: как быстро она сделает свой выбор. Но твоя мать удивила меня в который раз. Она не стала выбирать. Но не потому, что не могла решиться. Она, уж прости за тавтологию, выбрала не выбирать. И это поступок сильного человека, Вики. Выбрать для себя лучшее. Вот, что означает, быть сильным, - Винчесто улыбнулся и легонько сжал кончики пальцев девушки в своей руке. - Это какой-то бред. Все так запутанно. Я уже десять лет как не человек, но все же… иногда у меня такое ощущение, словно я вчера родилась. - Порой что-то не получается осмыслить. И тогда это нужно просто принять: в конце концов, другого не остается. Стоит научиться принимать вещи такими, какие они есть. Так жить станет куда легче. Но это придет с опытом. - Прости, что ввязалась не в свое дело. Как всегда – лезу на рожон, а потом жалею. - В этом мы с тобой схожи, - демон расплылся в очаровательной дьявольской улыбке.***
Голод внимательно вслушивался в треск пепла на конце своей Marlboro, периодически выдыхая в непроглядную синеву вихры едкого ментолового дыма. Он как-то сказал Вики, что никогда не плакал, но это было правдой лишь отчасти: его глаза иногда слезились от сигарет – исключительно только поэтому. Но это ведь не считается, правда? Он грелся в тусклом тепле тлеющей цигарки и пытался собрать в голове все то разрозненное, что в ней находилось. Какие-то отрывки диалогов, забавная затея называть слабость «немощью», разговоры со Смертью, необходимость прикончить собственную Матерь, непонятные ощущения от грядущий встречи со старшим братиком – все это сводило его с ума. Не в прямом смысле, конечно: в прямом сейчас ехал кукухой Мальбонте, и ему тоже хотелось помочь. «Сигареты мои, сигареты, - очередной бычок был с силою вбит в паркет; на дереве остались характерные почерневшие следы. – Что бы я без вас делал, милые мои», - думал Голод. Без них он уже не мог думать, терялся в хитросплетениях жизни, да и попросту чувствовал себя некомфортно. А подумать было о чем: в последнее время жизнь его стала куда насыщенней. И это не ощущалось как «вау», это было чем-то вроде «бля». Новые ощущения – вещь хорошая, но они заставляют рушить свою с таким трудом построенную стройную логическую систему мира. Ему было плевать, всегда и на все. А теперь отчего-то нет: заинтересованность – это приятно. Она заставляет сердце биться сильней, зрачки расширяться в присутствии объекта интереса, а миндалевидное тело (или где там это биохимическое блядство вырабатывается) вбросить в кровь побольше допамина. Проблема в том, что обретая что-то, мы становимся уязвимей: ведь теперь нам есть что терять. Ему теперь есть, что терять. И Голода отчего-то этот факт беспокоил. Переживать за кого-то – опыт не из приятных, но Всадник, потягивая воздух через плотную набивку табака, мог его оценить. В конце концов, пусть неприятный, но опыт. Делают ли наши слабости нас теми, кем мы являемся? Голод был живой манифестацией понятия «слабость». Но кто это сказал? Не сегодня – завтра они запрут автора этих слов на веки вечные, по крайней мере – попробуют. Глупо строить свою личность на опыте того, кого сам же пытаешься уничтожить. Это значило бы разрушить и себя самого. Что такое слабость? Голод всегда старался ответить для себя на этот вопрос, полагая, что это поможет ему лучше узнать себя. В последнее время он неприлично много размышлял над этим вопросом. «Да поебать мне», - и очередной окурок вдавлен в паркет. Он узнал о смертных-бессмертных многое, и благодарен судьбе за это, но у «быть сильным» определений полчища, каждый понимает это – как хочет. Может, в этом и было какое-то свое очарование: пусть Матерь и нарекла его Всадником Слабости, но он вполне мог решить сам, что вообще это значит. Или не решать. Поебать ему. Пытаясь как-то освободить нагруженную никотином и постоянными мыслями о грядущем голову, он Открыл свою тетрадку, которую не трогал уже несколько дней. Пролистал. Ему нравилась эта тетрадка: в ней куча газетных обрывков, разные записи разными чернилами, в особенности ему нравилось писать химическим карандашом, а еще вырезки из сигаретных пачек. Некоторые из последствий употребления никотина были сфотографированы особенно хорошо, даже могли поднять в душе какой-то благоговейный трепет перед человечеством. Люди, может, и правда сильные – раз, несмотря на все свои слабости к запечатленным болезням, все равно пихали в свои рты сигареты. Голоду хотелось чиркануть пару строчек: написать слова Титу, еще кое-что, а также вклеить записочки Артемидора: Голод иногда перекидывался со старичком парой слов, когда приходил сидеть на маковом поле. К портрету Вики (ну как «портрету» - неясному очертанию, похожему на женщину, если закрыть один глаз и смотреть искоса) добавился еще один – его собственный. Более похожий. Куда более похожий. Особенно хорошо карандашные штрихи изображали перипетии дыма от сигареты. Всадник улыбнулся: ему бы злиться, что кто-то лазил в его личных записях, но личного в них, собственно, ничего и не было: скорее там помещал что-то только ради того, чтобы не быть забытым. А Вики ему нравилась, правда нравилась – он не только ее любил. Ему нравилось ее любопытство: девчонка не смогла удержаться и опять сунула нос в далеко не свое дело. Он уж было хотел прочесть написанные аккуратным, но далеко не ясным почерком строки, как в дверь раздался вежливый стук. Титу? Но это был не Титу. - Я могу войти? Всадник махнул рукой, приглашая Вики внутрь. После чего улыбнулся: он так рад ее видеть, несмотря ни на что рад. - Я неправильно поступила, я дура. А еще трусиха. Я струсила сказать все тебе в глаза. Я тебе верю. И я тебя люблю, - она смущалась, а голос ее дрожал.