"все заложники несчастны под психологическим
прессом ужаса смерти, униженности, беспомощности
и полной неопределенности дальнейшей судьбы.
Многие из них после освобождения нуждаются
в психологической помощи, а иногда и
в лечении душевных расстройств"
- из справочника по стокгольмскому синдрому.
Глава IV. Вот тебе, бабушка, и первый секс. - А что между нами? – Вики насупила острый носик, не понимая происходящего. - Полагаю, ничего, кроме любопытства, верно? Ну как можно с таким остервенением сжимать эти крохотные кулачки? «Да и пошел он нахуй. Любопытному Варнаве на базаре хуй оторвали, стал Варнава тот Варварой, без хуя он сдох в канаве», - пронеслось в мыслях Вики. Будь бы она хоть на йоточку смелей – непременно сказала бы Всаднику в лицо именно так. Каждый раз она возвращалась к одному и тому же вопросу: «а на что я надеялась?». Он ебаный Всадник Апокалипсиса, наивно было бы полагать, что Голод сможет адекватно проявить себя как объект, к которому она что-то испытывает. Адекватно проявить и ответить взаимностью. Ну да любопытство – тоже какое-никакое, а чувство. Все уже слишком запутанно, чтобы отпустить, бросить. Стоило, наверное, подумать: а что, если будет как с Мальбонте? Но думать ей не хотелось, хватило шальной мысли на задворках сознания, мол, по крайней мере, Голоду хватило благородности сразу обозначить происходящее между ними, как «ничего, кроме любопытства». А остальное – все только конструкции из мыслеформ на песке шаткого мироздания. - Верно, ничего кроме любопытства, - она с жадностью впилась в его губы. Во что это все может вылиться? Хуй знает. И над э́тим думать ей не хотелось.***
Немногим ранее:
Уже третья пачка сигарет превратилась в пепел. И четвертую бы ждала та же участь, но вот только четвертой не было – очередной блок закончился, надо было пошарить по магазинам в поисках нового. Вот только разделается с этим «стокгольмским синдромом», и сразу отправится с Островов Памяти на Землю. Голод вздохнул. Н-да, ситуация. Хранитель отчего-то благодушно согласился притащить Голоду книжку, где было собрано несколько наиболее значимых статей по синдрому, да так и пропал – вот уже четыре пачки как его не было. То ли это Голод быстро курил, то ли старик копошился. Но Всаднику было, что обдумать. Он уже сто раз успел пожалеть, что попросил истрактовать тот злополучный сон, и тысячу – что вообще решил его подглядеть. Тогда затея казалось чем-то вроде шалости и желания немногим лучше узнать бывшую смертную Уокер. Теперь же она вылилась в аксиому Эскобара: умереть или ввязаться в авантюрные «отношения», тем самым обрекая на страдания еще кого-то. Хах, «кого-то»! Именно ее обрекая, ни к кому больше он и приблизиться не может. Забавно, конечно: какое ему-то до Вики дело? Пускай страдает! Но причинять ей боль не хотелось, Вики нравилась Голоду. Они были похожи: у их сил были одинаковые этиологии. Но почему-то характер у Уокер был совершенно другой. Почему-то она, несмотря на свою природу «забирать», все равно была открыта миру, все равно была такой… живой. Затушив о лабродаритовый парапет последние остатки Marlboro Green, Голод решил: он пустит все на самотек. Умирать не хотелось, ввязываться в какую-то авантюру за ради продлить свое жалкое и нелепое бытие – тоже. Теперь он вверяет себя в руки малышки Фортуны! Пусть та скорее вращает свое колесо! Голод часто обдумывал, что, должно быть, среди всех творений Матери, он – самое несовершенное, поломанное. Наверное, ему жить хотелось меньше всех. Тем интересней было наблюдать, как все силы тратят бессмертные, чтобы предотвратить апокалипсис. Как будто не понимают, что прекращение существования, слом всего механизма сансары – это выход. Будто им есть, что терять… У Голода было достаточно возможностей, чтобы получить, все, чего бы он ни пожелал. Можно сказать, «у него было все». Но он ничего не хотел, и терять ему было нечего. Оттого ему даже казалось, что что-то переломилось в его сердце с решением Матери вынести этот мир на испытательный срок. Они ведь все так хотели жить! Как больно, должно быть, любить что-то, а потом этого лишиться! Да разве ж он поймет? От невозможности понять ситуацию она представлялась ему еще более трагичной. Хотя больше уж некуда. Грохот вывел Всадника из глубокой задумчивости: престарелому ангелу-библиотекарю оказалась не под силу вся кипа книг, что он на себя водрузил. Странно, Голоду хватило бы и одной-единственной: что-нибудь про историю стокгольмского синдрома, что такое вообще этот Стокгольм и с чем его курят. А тут такая кипа! Сочувствие – не то, что ожидаешь от Всадника Апокалипсиса, но Голоду стало немногим стыдно: все-таки он нагрузил бедного бессмертного работой, в сущности, ни за чем, просто так. Всадник помог собрать ему тома, библиотекарь благодарственно кивнул. - Вот все, что я счел для Вас интересным. Изучайте. Если возникнут вопросы – я к Вашим услугам, - н-да, похоже, сегодня дедуля в хорошем расположении духа. Голод не преминул этим воспользоваться: - Почему Вы мне помогаете? Ангел пожал плечами, скорчив буквально кричащую о глупости заданного вопроса гримасу: - Это моя работа. Да и кроме того, я всегда поощрял любопытство. Это мое любимое качество в людях. «В людях», - забавно. Eques sum, humani nihil a me alienum puto. Что за вздор! Всадник кивнул, выражая немую благодарность и принимая кипу книг. Что же, начнем с этой синей с золотистой надписью поверх: «HIS или стокгольмский синдром». (HIS, нет блять, HER.) Его аккуратные тонкие пальцы заскользили по страницам. Голод ожидал чего-то ветхого, практически антикварного, но книжка была почти новой. Видно, не такое уж и древнее это понятие.«Понятие стокгольмского синдрома впервые было введено журналистом… - так, это не особо интересно, Голод пролистнул еще пару страниц. Ага, вот:
"Стокгольмским синдромом" называют необъяснимую симпатию заложника к захватчику, для которой, кажется, нет никаких оснований. По мнению психологов, жертвы из-за страха перед мучителями начинают действовать как бы заодно с ними. Сначала это делают для спасения своей жизни в стрессовой ситуации, чтобы избежать насилия. Смирение и демонстрация смирения снижают почти любую, и даже самую сильную, агрессивность. Затем - потому, что зарожденное синдромом отношение к человеку, от которого зависит жизнь, полностью охватывает заложника, и он даже начинает искренне симпатизировать своему мучителю. Проще говоря, это сильная эмоциональная привязанность к тому, кто угрожал и был готов убить».
А все вставало на свои места, однако. Теперь понятно, почему Вики считала происходящее между ними чем-то несеръезным, но в то же время гадала на любовь. Она чувствовала что-то, чему не верила. Она ощущала привязанность, но привязанность эту считала больной, синдроматичной. Какие все-таки люди – непростые создания! Их любовь бывает искренней, бывает безусловной, или же проблемной, болезненной, ранящей. Их привязанности не только удерживают их на этом свете, но и могут столкнуть прямиком в пропасть. Значит, привязанность Вики вызвана болезнью? Синдромом? В таком случае, что же чувствует он сам? Он прошелся от стола обратно, к парапету, настежь раскрыв окно. Хотел было закурить, но обнаружил в кармане плаща лишь легкую картонку, на дне которой осело несколько табачных крошек. Что же, придется дышать воздухом без растворенного в нем никотина. Голод глубоко вдохнул – постарался сосредоточиться на подсознании. Что он чувствовал рядом с Вики? Вопрос очень легкий: многие годы единственным доступным чувством для него была скука. На ее фоне яркие эмоции были без труда различимы. Она ему определенно интересна: Вики Уокер – та еще загадка! Каждую встречу она подсовывала столько задачек, что не хватит пальцев на руках всех убитых Голодом, чтобы сосчитать! Все ее рассказы интриговали, побуждали разобраться в чем-то новом и для Голода неизвестном. Это раз. Два: неловкость, стеснительность? Вики была первой бессмертной, чье мнение хоть сколько-нибудь беспокоило Всадника. Так занятно. Он вспомнил, как замер в нерешительности перед лицом девушки: с одной стороны, так хотелось заправить ее пряди самому, попутно проведя пальцами по скуле. А с другой: вдруг она сочтет это лишним? Третьим пунктом было беспокойство. Ему почему-то хотелось, чтобы у Вики было все хорошо. Больно было видеть ее, плачущую кровавыми слезами: тогда, на Земле. Так не должно быть, он тогда подумал, что не стоило ему эгоистично раскрывать в ней дар, в надежде, что она будет привязана к нему необходимостью научиться его использовать. Забавно. До появления Вики в своей жизни он никогда еще не жалел о своих действиях. А четыре: откровенно говоря, он просто ее хотел: дотронуться, поцеловать, переспать. Ему же не пятнадцать, чтобы этого стесняться: да, хотел! И это был первый на его долгой памяти случай, когда он хотел вообще хоть что-то. Платон говорил, дескать, желание суть нехватка, пустота телесная или душевная. Будь то – как иронично! – голод, жажда или невежество. Но это вздор. Настоящая пустота осознается лишь, когда желать чего-либо возможности уже нет. Ветер, врываясь в комнату через отворенные створки, начал хозяйничать в помещении, стараясь повалить книги, но сил у него хватило разве что навести легкий беспорядок на голове Голода, запутав пряди меж собой, да и на несколько страниц открытой книги. Голод подошел к столу, изучая сам собою открывшийся разворот:«Захват резиденции японского посла в Лиме был одним из самых крупных террористических актов ХХ века. В районе полутысячи человек оказались в заложниках. Однако, спустя две недели захватчики отпустили двести двадцать человек. Описанный случай дал название лимскому синдрому.
Лимский синдром - ситуация, при которой террористы испытывают настолько сильную симпатию к заложникам, что отпускают их, является обратным примером (частным случаем) стокгольмского синдрома».
Блять, как же хуево, что он выкурил все до последней сигареты. Всадник вздохнул. А вдруг, ему действительно не чуждо ничто человеческое? Чума привязалась к Кире, Война… к Вики, а теперь, и он? Голод лучше кого бы то ни было знал: и творения Матери не лишены слабостей, ведь его сила как раз и заключалась в слабости других. Может, и он подвергся людской болячке? Лимский синдром. Он ведь и правда сам ее отпустил тогда, из белой комнаты. Может, все, что было – вовсе и не было. Все те сочувствие, интерес, желание и восхищение, которые он испытывал перед Вики – лишь иллюзия? Он был их мастером, но сам купился на самую простую? И что теперь делать? После, конечно, того, как он перелопатит всю эту груду книг. Отрывать было слишком поздно: она уже его заинтересовала. Вот уж воистину правильно заметил ангел-библиотекарь, Голод был ужасно любопытен. Вики стала ему чересчур интересна, но… почему бы не продолжить этот интерес питать, пока ему не надоест? Обычно надоедало все, вопрос был только в том, насколько быстро. Как же ему хотелось ебаных сигарет!***
- А что между нами? - Полагаю, ничего, кроме любопытства, верно? - Верно, ничего кроме любопытства, - она с жадностью впилась в его губы. Во что это все может вылиться? Хуй знает. И над э́тим думать ей не хотелось. Для себя Вики решила: этиология чувств – ерунда, не стоящая ничего абсолютно. Почему в его присутствии так бьется ее сердце? Ей плевать, почему. Главное, чтоб это продолжалось. Недальновидно? Какая, к черту, дальновидность, если на дворе Армагеддон! Ха-ха, он разобьет ее сердце? А успеет ли? Ей хотелось взять от жизни все прямо здесь и сейчас. И она это, блять, сделает! В конце концов: он сам пришел сюда, в ее комнату, разве это не говорит о том хотя бы, что он тоже хотел увидеться? Он хочет, она тоже. Все остальное – пыль. - Поцелуй меня. Всадник слегка склонил голову вбок, глядя на нее вопросительно. Разве они не целовались только что? Вики словно прочла его мысли: - Целовала я, а не меня. Это имеет значение. Для меня – имеет. И он подался вперед, к ее губам. Оставил расстояние в сантиметр, замерев почему-то. Но Вики, как бы сильно ей не хотелось, не льнула к нему – ждала. «Мне просто любопытно, к чему это все приведет», - металось в голове Всадника. Прятать взгляд, чтобы скрыть свои мысли, не было смысла – с такого расстояния все равно невозможно увидеть глаза. «Ему просто любопытно, к чему это все приведет, - громом пронеслось по сознанию Уокер. – Не тешь себя напрасными надеждами, Вики. Живи здесь и сейчас». А она и не подумала отвести взгляд. Если ему хочется – пускай читает. Пусть знает, что́ она вручила ему в качестве игрушки. И он поцеловал. Вики, может, и хотелось отозваться на ласку, но она стояла смирно, позволяя себя целовать. Сначала губы, помада размазана по щекам. Затем те самые щеки, и теперь нос Голода блестит в полумраке комнаты, переливаясь на тусклом свету блестками ее хайлайтера. Она делает шаг назад, незатейливо и будто бы случайно. И тем самым становится еще интересней для него. Зачем? Ну и зачем она так сделала? Голод, вторя ей, проделывает все тот же шаг, хочет продолжить ее целовать. Целует. Опять губы, но теперь спускается ниже: шея, ключицы. Тонкая бархатная кожа, обрамляющая их, вся покраснела: укусы то или помада Вики, попавшая на них параллельным переносом? Разве имеет значение? Значения не имеет ничего теперь, все может так скоро оборваться, как обрывается этот поцелуй еще одним шагом Вики. - Ты со мной играешь? - Может быть. - Зачем? Ответа не последовало. Лишь очередной шаг назад и еще одна просьба: - Поцелуешь? Голод понял отчего-то: пытаться выудить причину такого поведения бесполезно, ее предстоит установить самому. Он в какое-то жалкое мгновение преодолел разделявшее их расстояние и коснулся ее губами, теперь уже не давая никаких путей к отступлению – он крепко держал ее со спины. Она вновь попыталась отшагнуть, но руки Всадника этого сделать никак не давали. И тогда Вики с какой-то нечеловеческой силой, не разрывая при этом поцелуя, просто потянула их двоих на себя – гравитация знала свое дело. Они бы непременно грохнулись на пол, если бы сзади не было кровати. Она упала на постель, он – на нее. И Вики почувствовала, ка́к он ее хочет. Она не знала, почему вообще он пришел, если тогда на маковом поле так старательно от нее убегал. Не знала, что вообще было между ними, если ему она лишь «любопытна», а он сводит ее с ума своими мятно-перечными поцелуями и лицом игрока в покер даже тогда, когда поддевает пальцами ее промокшие трусы. Шепфа, храни юбки и чулки! Но она была точно уверена: происходящее ей нравится, и Вики не хочет, чтобы он останавливался. Его тонкие пальцы наитием (как говорится, не суй пальцы туда, куда не сунул бы хуй) оказались там, где им сейчас было самое место, и Вики, старавшаяся расстегнуть пуговицы на шелковой рубашке Голода, окончательно утратила на это надежду, как и контроль над собой. Все, что она могла – только прикрыть глаза и издавать смазанные звуки, которые время от времени и вовсе терялись в поцелуях. Но так дело не пойдет, она хотела кончить, когда он будет внутри – хотелось чего-то большего. Она ловко переменила положение, оказавшись сверху, и принялась разделываться с оставшимися пуговицами, намеренно задевая то самое место, от которого так старалась отвести глаза. Голод в это время вслепую пытался разобраться с замысловатым замком топа мисс Уокер. - Долбаная ширинка, я так хочу тебя, а она… - Esurio te, et cuncta quae habeo, dabo pro tempus cum te, - он и сам не ожидал от себя такого. Но слово – не воробей, хотя… пусть себе летит, раз уж оно на языке тьмы. Вики все равно не поймет, а над значением сказанного он подумает позже, не сейчас. Всадники, как дети Матери, владели любым из языков в совершенстве, язык тьмы не был исключением. Некоторые фразы звучали на нем особенно проникновенно, на общем так не выразишься, вот и слетали с языка еще до того, как успеваешь осознать сказанное. Вики вдруг осеклась, бросив свое занятие штанами, выпрямилась как-то неестественно и заглянула в глаза Всаднику. И что она пыталась там разглядеть? - И зачем, зачем ты со мной так? – Она слезла с него, прижала к себе колени – по-детски так – и обняла себя, словно искала поддержки хоть где-то. – Зачем снова даешь надежду на что-то? Чтобы потом забрать? Так не говорят тем, кто просто любопытен. - Возможно, ты не вполне владеешь языком тьмы. Я уже говорил, и повторю: любопытство, и ничего кроме. Вики молчала с десяток секунд: все решалась сказать такую сложную для нее правду. - И знаешь, что самое комичное во всей этой ситуации? Несмотря на то, что мне больно, я все еще продолжаю тебя хотеть. Все еще продолжаю тебя… аай, - она махнула рукой, как бы прекращая монолог. - В таком случае, ты совершаешь большую ошибку, Вики. - Я знаю. Но разве тебе не все равно? - Все равно, - солгал Голод. Но это была ложь во благо. Сейчас ему больно наблюдать, как из печальных огромных лисьих глаз катится бисеринка-слеза. Сейчас он беспокоится о ее чувствах. Но это беспокойство, эта боль - «синдром», болячка. Нельзя дать ей воспринять все за чистую монету. Она ведь знает, что ее «чувства» - тоже синдром. Так почему же дает им волю? Или не видит глубину причины за фасадом их силы? Так или иначе, сейчас он поступает правильно, верно? - Тогда, блять, трахни уже меня. Он сам докончил ширинку и стянул брюки. Быстро вошел в нее, неаккуратно. Вики поморщилась, едва удержала вскрик. Но не проронила ни слова. Н-да. Вот тебе, бабушка, и Юрьев день. Разве он мог знать, что так вообще бывает? Что люди ложатся в постель без чувств друг ко другу? Или чувствует только один. Или же чувства эти наиграны, неясны и ошибочны. К чему тогда все это? К чему эти ахи и вздохи, к чему она царапает его спину сильней, чем стоило ждать, с тем только, чтобы хоть как-то отомстить ему за «дальше-ближе»? Почему она лежит под ним и борется с собой: одновременно хочет попросить ускориться, и не хочет говорить с ним вообще? Решается наконец: - Можешь чуть нарастить темп? - как пишут в будуарных романах: «подмахивает ему бедрами». Зачем? Тогда, на том коварном маковом поле, она смотрела ему в глаза, убеждая себя, что все несеръезно. А сейчас кусает его шею, стискивая дельты. Удовлетворяет его любопытство, хаа. Только вот, любопытство это она разожгла еще больше. Вики стонет, принимая его в себя, целует его, получает поцелуи в ответ, но… что-то словно сломано. Словно не хватает большой и важной детали. Только вот, где ж ее взять? - Будешь кончать – только не внутрь, - пытается произнести она буднично, как бы между прочим, как бы ничего не чувствуя. Но ведь она же чувствует. Чувствует! Радость от того, что может быть с тем, к кому так привязалась, хотя бы и без чего-то подобного с его стороны. Боль от невзаимности и игр по типу качелей. Боль от того, что снова и снова звенит в голове мерзотное «все равно». И боль эта разливается по телу, ровно как и чужая сперма, потому что просить девственника вовремя вытащить – плохая затея. Возмущаться сил нет, да и незачем. - Думаю, тебе пора, - он даже отдышаться еще не успел, а она уже его выгоняет. И справедливо, в общем-то. Правильно. Так будет легче им обоим. Голод лишь кивнул, собирая разметанную по комнате одежду. Хах, он совсем забыл про внутренний карман плаща, куда еще две недели назад запихал пачку любимых Marlboro Green. Милостив Шепфа, хоть и мертв! Голод ведь так и не слетал на землю за сигаретами! Всадник убрался из комнаты, аккуратно присев на конек крыши неподалеку. Закурил. - И с чего она так отреагировала на ту фразу? – заговорил Голод сам с собой. - Как поняла язык тьмы? Прочитала, взглянув в глаза? Невозможно, у всадников слишком сильный блок. Этот язык ведь просто так не выучишь. Понимающих его – раз, два и обчелся. Говорящих – и того меньше. За исключением детей Матери, только что Титу да Мальбонте. Блять… - осознание наконец достигло Всадника, - Мальбонте… И какой же я все-таки еблан. Вики, действительно, кое-что понимала в языке тьмы. Конечно, от идеального владения им она была далека (да и не то что бы стремилась), но после десяти лет жизни с Мальбонте слова «хочу тебя» и «побыть с тобой» она научилась распознавать безошибочно. Последняя фраза, к сожалению, всегда шла в комплекте с «не могу». Может, поэтому их с Мальбонте отношения были обречены?• ──────────── ──────────── •
Прим. – «Esurio te, et cuncta quae habeo, dabo pro tempus cum te» можно перевести следующим образом: «Я изголодался по тебе, и все, что имею, отдам, за время с тобой».