***
Легче особо не становится. Наверно, становится даже хуже. После залипательной репетиции, Андрей не думал, что оно разрастётся дальше. Мало того, что при встречах приходится себя контролировать и одёргивать, так ещё и после вспоминать-смаковать-рисовать. Помешательство какое-то. В тот раз он подумал, что похмелье с ним злую шутку сыграло, чуть мозга за мозгу зашла, ну бывает. А потом ему Мишка приснился. Они сидели на полу в комнате у Андрея, тот как обычно притёрся к боку и голову на плечо положил, наблюдая, как он кисточкой водит по бумаге. Вскоре Мишке, видимо, стало скучно, и он щекотно дунул ему в ухо. — Миша, блин! — увернувшись и хихикая, Андрей отправляет кисть в банку, а пальцы бултыхает в воде и набирает акварели на четыре подушечки. И поворачивается к Мишке. — Подставляй лицо, ща мстю получать будешь! А сам с рукой поднятой замирает и не спешит на заливающегося Мишу нападать. Тот рядом совсем — угроза ему нипочём, губу нижнюю клыками закусил — та аж побелела — и похрюкивает, глазами хитро щурится: «Ну и чё, где твоя мстя, граф Монте-Кристо недоделанный?». И такой он в этот момент завораживающий — светится весь, но не ослепляя, а согревая и притягивая, что Андрей забывает, что собирался сделать. Этого Мишу хочется одновременно и зарисовать, и затискать, и уменьшить до размера, чтоб с собой можно было за пазухой носить. Руки об него теплого и солнечного греть, пока он головой о ладони по кошачьи ластится. Медленно, боясь спугнуть, словно лань пугливую, Андрей подносит испачканные краской пальцы к его губам. Дышит тихонечко через раз, наблюдая как клыки выпускают прикушенную плоть, и та краснеет от притока крови. Верхняя губа снова возвращает форму галочки, потому что Мишка улыбаться перестаёт. На подушечках чувствуется горячее дыхание и, дрогнув, пальцы касаются его рта. Андрей поглаживает мягкие, нежные губы, мажет мимо контура, пачкая акварелью и смешивая цвета в тёмно-фиолетовый. Как будто Мишка черники обожрался, свинтусёнок. А главное тоже сидит не шелохнувшись, позволяет себя измазывать, только дышать чаще начал. Не выдержав, Андрей приближает своё лицо вплотную, и, убрав руку, прихватывает его нижнюю губу. А после проводит по ней языком, слизывая акварель — и ему действительно сладко и чудится вкус черники. Тянется попробовать ещё — и просыпается. И всё, тут уже Андрей не копался — формулировал подходящий диагноз. Сам себе лекарь, сам себе долбоёб. Самое озадачивающее и невероятное это даже не сам факт внезапной одержимости. Самое поразительное, что Андрей как будто уже знает какого это — целовать его — так, словно не оторваться и хочется ещё и ещё. И вся эта дьявольщина выматывает, сжирает, манит, зовёт и одурманивает. Похоже на хмель: пока пьян — классно, кайфово, лучше не придумаешь, как трезвеешь — содрогаешься, вспоминая чего по синей лавочке учудил, и башня раскалывается. Порой Андрею кажется, что Миша знает о его помутнении: почувствовал, уловил необычные неправильные колебания. Он не то что бы его сторонится, но и прежний контакт обрывает, если случается, словно забывшись. Когда виснет на шее, то обязательно подгребает под вторую руку кого-нибудь ещё; плечи обхватывает, а потом неуклюже убирает, словно сам не знает куда конечности свои пристроить; дома у Князя всегда закрывается гитарой, как щитом — не распластывается как раньше по дивану или полу. Может, Андрей накручивает, потому что самого тянет, и внутренние бесы требуют большего. Но Миша вряд ли догадался, он не особо умеет скрывать свою неприязнь, иначе уже бы выразил своё отношение в лицо и по лицу. Андрей бы и сам на подобное среагировал бы не сильно лучше — бить, наверно, не стал бы, но общение свёл бы к минимуму. Ну не вписывается такое ни в одни реалии. Раньше особо не задумывался — если оно к нему не относится, то и зачем тогда запариваться? А теперь вот сам получается… Заболел. Яблочком с гнильцой оказался — на друга лучшего смотреть не может, чтобы не представлять всякого. Очередная грандиозная пьянка проходит дома у Пора — родаки свалили на чьи-то похороны в другой город, а они взяли на себя самое сложное — поминать. Алкоголя в этот раз ещё больше, и народу больше, и трёшка у Пора больше, чем у остальных. Поминки быстро превращаются в вечеринку: музыка орёт, с балкона летят бычки, пустые банки и даже выливается чей-то несдержанный внутренний мир, а в туалет и ванную ходят парами, занимая очередь. Андрей горел этой тусой, ждал, возлагал большие надежды и настраивал себя, как мог. Подцепит девчушку, заведёт куда-нибудь, где место будет, и развеет уже это ёбанное губное затмение. Вдруг его заклинило из-за недотраха? Расслабится с какой-нибудь красавицей и проклятие развеется, как в сказке, он же сам сказочник, ему и ли не знать. Но всё идёт не по плану: девчонки есть, даже симпатичные и, вроде, сговорчивые, а места нет. Ну это он себя так убеждает, так-то, если ебаться хочешь, то и крыша движущегося поезда не помеха. Просто Миша этот… Глаза мозолит, вздохнуть без себя не даёт, рот свой, чтоб его, на себе постоянно носит. Отирается рядом, касается, что-то пиздит и много смеётся, кажется, что со всех уголков квартиры смех этот раздаётся. Ржёт даже скорее, как пациент отделения буйнопомешанных, голову эту свою дурацкую запрокидывает, шею не менее дурацкую демонстрирует, к кадыку внимание притягивая, в который вгрызться хочется, чтоб неповадно было. Худой, весь какой-то острый, словно из ломанных линий собранный, как металлический метр отцовский, который в клинок сложишь, а потом по себе же случайно от души хуйнёшь — и пиздец — пал смертью слабоумных бравый мушкетёр. И движения Мишкины такие же — дёрганные, резкие, взвинченные до предела, лишь на струнах пальцы выдают плавность и неторопливую уверенность. Андрей сам себя спаивает, надеясь, что станет лучше, глаз там замылится, фокус потеряется, а нихрена. Вот совсем нихрена подобного, товарищ Летов стреляет из своей праздничной винтовки в самую суть — всё действительно летит в пизду, и за хуй цепляется, как за сук над пропастью. Расплывается и перестаёт восприниматься как раз остальное, окружающее, а вот Миша, зараза, только больше резкость приобретает, ещё ярче светит губами этими своими, покрасневшими и влажными. Чё вот он их постоянно трогает, о руку свою то и дело вытирает, когда не запивает? А не запивает он почти всегда, алкаш и понторез. От злости на себя, раздражения на Мишу и общей своей неудовлетворенности, Андрей выходит в тихую парадную и, облокотившись на подоконник, рассматривает тёмную улицу за окном. Как лирический герой, как сам проклятущий поэт, ну или, на крайняк, как отвергнутая выпускником слесарки восьмиклассница, что познали эту жизнь и их уже ничем не удивишь и не растревожишь. Не проходит и минуты, как к нему присоединяется Миша и закуривает, конечно. Тоже его пасёт что ли? Или они уже какую-то новую частоту связи поймали: одного примагничивает, другому мозг кипятильником прогревает до состояния незастывшего холодца. Привалился к стене и, не стесняясь, в профиль Андрея вглядывается. Щека начинает гореть от этого неприкрытого бесцеремонного рассматривания. Шёл бы ты лучше, Мишаня, обратно. Тут тебе могут такую травму душевную нанести, что жизни не хватит оправиться. Ты вон на кривляние и голубоватые хиханьки Балу порой морщишься, что уж об Андреевской одержимости говорить. Он и так из последних нетрезвых сил держится, чтобы хуйни какой не вытворить, не провоцируй, Христа ради. — Ты чё тут? — Да ничё, — цедит Андрей, не поворачивая головы. Ну его нахер, он знает что там увидит в первую очередь. — Стою. — Напился? Напился. И ёбнулся. Только не сегодня, а хер ещё знает когда. Может и при первой встрече, просто не заметил — сумасшествие медленно прогрессировало, с задержкой. А может задержка у самого Князя — в развитии, раз столько времени доходило. — Чё молчишь-то, Андрюх? Совсем что ли плохо? Ты хоть повернись ко мне, ё-моё. Да, Миша, плохо, совсем, и ты своим дружеским участием и вообще присутствием нихуя легче не делаешь. Съебись уже, пожалуйста, куда-нибудь. — Нормально мне, Мих. Лучше всех. Ты иди, я сейчас подышу и тоже приду. — Андрей, блядь. Чё за хуйня? Ой, да пошло оно всё на хрен, сам нарывается, вот пусть и огребает последствия. Андрей честно старался — все камешки оправданий, все алмазы благоразумия, что были, закинул в эту мясорубку, чтобы остановить. Осталось только самому прыгнуть и дать себя перемолоть. И действительно прыгает: со страдальческим вздохом выпрямляется и поворачивается к Мише. У того глаза пьяненько блестят и уголок рта в усмешке чуть дёргается. Ну вот опять его рот, ну так и знал, блядь. Ещё и сам приближается — а, он сигарету просто тушит в банку из-под кильки — и в Андрея прищуром разрывающим палит. — Мих, — Андрей запинается, справляясь с дыханием и дрожью в голосе, судорожно облизывает губы. Страшно, пиздец, как страшно. Удары то он вытерпит, а вот неизбежную истерику и ор на всю Ржевку с обличительным «пидор», кажется, просто не переживёт, прям тут подохнет от разрыва сердца. И этим тоже разочарует — просто спиздит мечту уйти молодым, пусть и не на пике. Надо промолчать, забыть, переключиться, не дать себе всё сломать. Слишком много придётся потерять, оно того не стоит. Не стоит же? — Дюш, ну ты чего? — покачнувшись — ого, а он сильнее пьян, чем изначально показалось — ласково спрашивает Мишка. Ладонь на плечо кладёт и сжимает пальцами сильнее, чем следовало бы. И тон его мягкий, и рука — преступница, и то, что пьяные оба (может получится этим оправдаться? Перепил, перепутал — дело-то житейское) сжигают напалмом ко всем херам всё правильное и безопасное. — Миш, въеби мне, — сбросив с плеча руку, Андрей обхватывает обеими руками его шею. — Чего? Пока Мишка таращит на него шалые глаза, Андрей теснит его к стене и тянет за шею к себе. Тот всё ещё, видимо, не соображает, потому не сопротивляется. Андрею приходится самому встать на носочки, чтобы достать, наконец-то, получить, распробовать, понять. Губы и правда нежные, полные, особенно нижняя, её невозможно приятно сдавливать собственными и втягивать, касаясь языком. Андрей торопится, хочет урвать, как можно больше, пока не отобрали, поэтому и покусывает, и облизывает одновременно — то ли варварски, то ли по собачьи. Решительно толкнувшись языком в щель между клыками, не сдерживается: приваливается к Мишке, потому что колени подгибаются, а оторваться от его рта он ещё не готов. Мокрое, тёплое, нежное нутро обволакивает язык, и мозг стекает вниз, до щекотной легкости опустошая верхнюю голову. Хочется заскулить и потереться о Мишку, толкнуться в него уже не только языком, потому что он начинает отвечать и опускает горячие, обжигающие сквозь рубашку с майкой ладони, на лопатки, поддерживая и прижимая. Хорошо, что мозг уже прокипятился и перелился в надёжное место. Иначе бы теперь он просто поменял химический состав и восстановлению не подлежал. Переступив с ноги на ноги — на носочках пиздец как быстро всё затекает, Андрей проезжается бёдрами по Мише и чувствует, что ни один он без сознания остался. Мишкин мозг тоже место пребывания сменил. Почти соединение сознаний, умственная коммуникация. Мишка внезапно стискивает пальцами рубашку, царапая спину, и разрывает поцелуй. Ну не сейчас, давай ещё, рано, мало, ну пожалуйста, — проносится в голове Андрея. Он уже и забыл, что вообще-то пизды получать собирался — к хорошему быстро привыкаешь. — Если ты опять сделаешь вид, что нихуя не помнишь, я… — запыхавшись, сипит Миша. — Было? Уже было? — перебивает Андрей и от облегчения, что орать и пиздиться никто не собирается, утыкается носом в Мишкину шею. То есть, его переебало не просто так, а потому что они уже? И Миша молчал? Да он чуть в дурку себя не сдал, а этот… — Правда, что ли не помнишь? — Давай ты потом мне расскажешь? — Андрей поднимается поцелуями с шеи на подбородок, ведёт языком по линии челюсти. Не сейчас, Миш, не видишь — у нас тут дела пиздец какие срочные, охереть насколько важные. Мишка меняет их местами, уже сам прижимает его к стене (видимо, сразу показать решил) и наклоняется, втискивается, вдавливается, впивается в губы. Андрей забирается под его свитер, сжимает пальцами чуть влажную кожу, тянет на себя, чтобы совсем близко, бескислородно — нахер он не нужен сейчас, зачем им дышать? Внизу хлопает парадная дверь и слышатся шаги по лестнице, снова приходится оторваться друг от друга. Напряженно ждут на каком этаже зазвенят ключами, надеясь всеми чреслами, что до четвертого не дойдут. И это ещё хорошо, что из квартиры Пора народ не посыпался. — Чё, прям тут? — шепчет Андрей, и в голосе у него только искренний интерес и целый ноль возражений. Где там эта ваша крыша поезда? Он уже и на неё согласен. Вопрос застаёт врасплох: Мишка хмурится и оглядывается на дверь квартиры Пора — ну там точно не вариант. Если они и дождутся очереди в ванну или туалет, то их задержку сразу заметят и поймут не так. Не так, но абсолютно правильно. — Пошли выше. Мишка заводит его на чердачный тёмный закуток и прижимает к двери, ведущую на крышу, втиснув колено между ног. Совсем без света целоваться оказывается даже лучше — больше ощущений и удовольствия от прикосновений губ, ладоней, тел. Руки Андрея снова оказываются под чужим свитером, только теперь проходятся по вздрагивающему плоскому животу, гладят солнечное сплетение, несмело задевают ребром ладони твёрдые соски. Под пальцами твёрдые мышцы и гладкая горячая кожа — не такая бархатная как у девчонок, но не менее приятная и, наверно, вкусная, судя по шее. — Лучше б свою раскрашенную надел, а то эти пуговицы ебучие… — бормочет Мишка, который наощупь не может расстегнуть рубашку. В итоге бросает это неблагодарное занятие — Мишка точно не образец терпения, хоть какого-нибудь — и кладёт ладонь на член, чуть сжимая и, судя по вырвавшемуся всхлипу, сильно охреневая от собственной смелости. Пусть света в наличии и нет, Андрей уверен, что в глазах всё равно потемнело. Мишка за хуй его схватил — это в какой вообще вселенной, в каком сне сейчас происходит? Опять что ли с утра весь изгвазданный проснётся, сколько можно-то уже? И Миша застыл, поганец, сам от себя, наверно, не ожидал. Андрей слишком долго ждал, слишком сильно измучился своим сумасшествием, чтобы останавливаться сейчас. Нет, Миш, раз сразу по морде не прописал — с крыши движущегося поезда ты уже хер спрыгнешь, никто тебе не позволит. Андрей отзеркаливает его движение, тяжело сглатывая и не сдерживая толчок собственных бёдер в чужую ладонь, потому что Мишка стонет — жалобно так, просительно. — Андрюх, я это, — запинается, потому что пальцы снова сжимают член, и заканчивает протяжно и надрывно: — Пизде-е-ец. Точнее и не скажешь. Наскребя смелости, Андрей возится с пуговицей и молний на его джинсах. Но дальше останавливается — не так много он и наскрёб. Собственная ширинка уже тоже неприятно давит, её бы тоже расстегнуть. И Миша нихрена не помогает своим тяжелым дыханием прямо в ухо. Хоть бы знак какой подал, а то ладонь об его пах греет — или пах о ладонь — уже не разберёшь, и стоит ничего не делает, только пальцами второй руки по бедру ритм отбивает. — Можно? — Андрей скорее у обоих даже спрашивает, а не только у Миши. Новая территория, новые приключения — интересно, волнующе, а ещё ссыкатно — и за реакцию, и вообще, как оно будет-то вообще. Своё — привычное и изученное уже вдоль и поперёк, а что там у других в штанах — да шут его знает, не обращал как-то внимания. Вместо ответа, Миша тоже робко теребит пуговицу на его джинсах, чуть задевая пальцами кожу живота. Андрей решается: ныряет рукой сразу под белье — нихрена, у него там буржуйка что ли встроенная? Парилка такая, что жар едва ли не опаляет — и проезжается ладонью по мокрой головке. — Ебать, — выдыхает Миша, дёрнувшись всем телом. Пока нет, пока только трогаться, Миш, в том числе и умом. Воодушевленный Андрей, обхватывает всей рукой орудие, отличительное от собственного моделью, и делает пару неспешных движений вверх-вниз. Приноравливается, сжимает чуть сильнее, второй рукой приспускает джинсы и трусы, чтобы удобнее было. Сам Миша ненадолго замирает: то ли прислушивается к ощущениям, то ли просто завис от потрясения, а потом его разбирает суета. Снова находит губы Андрея, стонет в них, толкаясь в руку, сам суматошно дёргает молнию — хоть не с корнем выдрал, оболтус? А то ещё обратно возвращаться же — и совсем не мелочится: стягивает одним махом штаны вместе с трусами до середины бёдер. Кожа тут же покрывается мурашками от прохладного воздуха — как бы тут нихрена не тепло, Мишань, так что грей давай быстрей. Неловко касается члена (в темноте нащупать что ли никак не мог?), сжимает до искр из глаз, но приятно, и постепенно улавливает заданный темп. А пальцами второй руки в бедро вцепляется до синяков, наверно. Отсутствие света действительно усиливает остальные ощущения: звуки трения влажной кожи бьют по перепонкам, как от аплодисментов и выкриков на выступлениях, острый запах мужского возбуждения кружит голову, а тяжёлое жаркое дыхание рот в рот с соприкосновением губ и языков заставляет беспорядочно сталкиваться бёдрами, двигаясь навстречу ладоням с животной жаждой. — Миш, Миш, — находясь уже вне сознания, переходя на свистящую «ш» бормочет Андрей, впиваясь пальцами в чужой загривок. Оба пылают, дышат лихорадочно, мокрющие и доведённые друг другом до пика. — Андрюш, не могу, всё уже, — заплетаясь языком, стонет Мишка, рвано вколачиваясь. — Давай, давай, Миш, — не отдавая себе отчёта, подгоняет Андрей. Будто тот без разрешения не справится. Но сам не выдерживает первый: отдирает судорожно вцепленные в Мишин загривок пальцы и накрывает его скользящий по члену кулак, чтобы направить и сделать три резких, почти грубых движения и затеряться в темноте. Краем сознания отмечает чужой низкий рык и отдаётся тьме окончательно. Хорошо, что Миша его к двери привалил и за бедро держит, больно уже, конечно, но хоть какая-то поддержка. Андрей чувствует, как по спине и вискам бегут капли, а рука, что всё ещё на чужом члене, тоже мокрая, но не от пота. Да и на своём, которая — не менее чистая. Миша уткнулся лбом в его плечо и пытается отдышаться, щекочет влажными волосами шею. — Миш, — голос пропал, получается какой-то сиплый мявк, поэтому Андрей прокашливается. — Миш. — Чего? — мычит в плечо головы не поднимая. — Тебе всё равно придётся мне рубашку расстёгивать. У тебя обе руки чистые. — И нахуя? — Ну чтобы это… — блин, ну чё он такой тугой? Мозг ещё на место что ли не вернулся? — Вытереться хоть чем-то. У меня майка под рубашкой. Мишка сразу из-под его ладоней всеми задействованными частями выскальзывает: отпускает член, ведёт тазом, возится со штанами заправляясь и застёгиваясь. За рубашку берётся с тяжким вздохом и, хотя дело идёт гораздо лучше, чем было, всё равно вредные кругляхи поддаются с трудом, и Мишка то и дело бормочет обвинения в адрес Андрея, перемежая с матами. Победив пуговицы и воспользовавшись майкой не по назначению, спускаются ниже, чтобы поглядеть на возможные следы на свету. На друг друга смотреть не рискуют. Майка остаётся сиротливо валяться на чердаке. Как только оказываются у окна, Мишка встаёт рядом, задевая плечо. Закуривает, вкусно так, с наслаждением. Оба вперлись взглядом в окно, словно там кино показывают, а не их отражение. Взъерошенные, красные и поплывшие, словно только что... Ну да, именно это они и только что. — Дай тягу, — просит Андрей у оконного Миши. Усмехнувшись, а потом и вовсе коротко рассмеявшись, Мишка затягивается и, глядя отражению Андрея в глаза, закидывает руку ему на шею и поворачивает голову к себе, чтобы выдохнуть дым в рот. Оторвавшись, видит, как Андрей выпускает две тонкие стройки через нос, требуя: — Ещё. Миша снова тянется к его губам, забыв про сигарету.