Кричи, Только верни мне от сердца ключи.
***
— Так уходить не хочется. — недовольно плачется Катя, поглядывая на часы, — Но папа ругаться будет, если не приду ко времени. Хотя он всё равно ругаться будет… Она натужно вздыхает и поглядывает на Валеру. Ждёт от него последнего и твёрдого слова: чтоб сказал, несмотря ни на что, остаться здесь, с ним, а с отцом он сам потом разберётся. Туркин уже решение принял: — Тогда нужно раньше прийти, чтоб у него вообще вопросов никаких не было. — Д-а-а, нужно. — разочарованно протягивает Катя и ловко выбирается из полуобъятий Турбо, поднимаясь с дивана. У порога они долго прощаются. Сначала целуются в губы, потом она за дверь выскакивает, но не даёт её закрыть, берёт лицо Валеры в ладони и оставляет несколько звучных поцелуев на подбородке, щеках. С лестницы раздается старушечье покашливание и подначивающее: — Ну молодёжь! Туркин закрывает дверь и начинает отсчёт времени до прихода Юли. Время тянется долго. Валера открывает шкаф с одеждой и запускает руку между свитеров, изымая пейджер – хорошо, что Катя до него не добралась, потом бы не отделался от неё. Проверяет наличие новых сообщений, но маленький экранчик показывает только дату и время. Всё время после того, как Юля приходит домой, лежит уткнувшись лицом в подушку. Варится в этих мыслях, как в киселе. От себя тошнит. Нельзя быть такой слабой, нельзя всё прощать. Ради чего? К Валере она приходит к восьми. Это после шести, так что тоже считается. И ей всё равно, что он ждал. Потому что, думает, что его ожидание скрасил кто-то ещё. Плетётся, оттягивая момент, когда окажется возле квартиры, еле переставляя ноги. Даже видеть его не хочется, что она скажет? Кем она станет после этого разговора? Она же знает, что уже проиграла, что раз она тут уже, то заведомо готова пойти на все его условия. Ничтожество. Зажимает звонок, другой рукой снимая платок с головы. Если в этот раз тоже откроет девушка, она на этом же платке и повесится. К приходу Юли из квартиры успевает выветриться легкий пряный запах духов другой девушки. Туркин гостеприимно распахивает дверь. Юля выглядит безрадостной, отчего улыбка на лице Валеры тоже медленно, но ещё не полностью гаснет. — Даже и не подозревал, что ты у меня такая выдумщица. — с одобрением произносит Турбо, возвращаясь на восемь часов назад. — Да? — спрашивает она сухо, переступая порог. — Тогда поздравляю, у нас сегодня день больших открытий. Ей тяжело контролировать яд в голосе и желание вцепиться Валере когтями в глаза. В её мироустройстве то, что он сделал — непростительно. То есть, это настоящее предательство, личное. Не навязанное, не выдуманное, не по понятиям. А вот просто, как оно есть. Она ведь тоже в своё время могла поступить иначе. Могла пойти в милицию, написать заявление, обязательно указав, кому на её фоне мстили, как этого кого-то звать, в какой группировке он состоит. Могла не простить ему пренебрежения, равнодушия к своей боли. А она всё равно тянулась к нему, бежала даже, закрывая глаза на всё, что конкретно ей болело, выдвигая на первый план Валеру. Оно того не стоило, кажется. — Ну что, я одна тут? — Котовская разводит руками, присаживаясь на трюмо, не снимая ни пальто, ни обувь, глядя на него снизу вверх. — Сколько у меня времени до прихода третьей? Так с Туркиным она ещё не говорила. Самое жестокое, что между ними было — переписка в день, когда Валера узнал о том, что с ней сделали. А потом, когда она вообще позволяла себе проявить при нём негативные эмоции? Высказать что-то? Никогда. Сегодня, видимо, довёл. Тон Юли ему совсем не нравится. Это как ворошить палкой никогда непотухающие угольки в костре. Турбо, не рассчитав сил, хлопает дверью, гремит замком. Чувствует себя пристыженным. Никому не приятно попадаться. Особенно, когда планировалось совсем другое на этот вечер. И от кого он слышит претензии? От неё? Как будто она их с Катей застала в койке. Да если и так! В этот момент Юля понимает, как плохо, что это первый их нормальный разговор. И что будет он именно таким. То есть, сюда нужно вложить и все свои мысли-чувства в принципе, и конкретно по претензии высказаться. А одно с другим не вяжется. У неё, во всяком случае. Потому что то, на какое дно она сама себя поместила, мешает говорить о нежных чувствах. Котовская яснее всего сейчас ощущает вину за свою же к нему любовь. — Валера... Затихает, опуская глаза, смотрит в пол. — Вот зачем это? Ты зачем меня тогда остановил? Я же знаю, что она появилась раньше. Так почему тогда? Я кто теперь? — поднимает, смотрит прямо. — Для такого есть определение? Турбо приподнимает уголки губ, но теперь как-то угрожающе, транслируя: «мда, такого я от тебя не ожидал». Здоровой рукой дёргает собачку на застёгнутой молнии от спортивки, в которую он сегодня одет. За помощью обращалась, сама сюда припёрлась, как про драку узнала, в кровать с ним легла, пока он спал! А теперь «кто я?» спрашивает. — Не знаю. Хочешь – придумай! — в порыве огрызается Турбо, поднимая взгляд на Юлю. Ему не нравится смотреть на это со стороны, не нравится думать об этом, копаться. Так всплывают все некрасивые детали, угрожающие его положению в группировке и на улице в целом. — Раз знала, чему удивляешься? — Валера продолжает наседать в ответ. — Ты правда будешь сейчас тыкать меня в мои к тебе чувства? Я перед тобой не виновата. Ни в чём, — дёргает головой, смотрит в другую сторону. — А кто виноват? Кто?! Он заносит ладонь над косяком, но кладет её мягко, почти бесшумно, рассматривая обивку входной двери. Турбо искренне очень хочет это знать. Он бы тогда и этому человеку морду набил – может, хоть отпустило бы с концами. Потому что с насильниками не прокатило, рана вроде бы затягивается, он идёт на поправку, но всё равно каждое напоминание вызывает болезненные непередаваемые ощущения. Она не спокойна, ей не спокойно. Ещё немного и Юля тоже позволит себе высокие интонации, раз и Валера ощутил себя в праве. Нет, ну пусть ещё ударит её, пусть покажет, кто тут главный. — До этого тебя значит всё устраивало? — Устраивало! — она от возмущения аж вскакивает на ноги. — Ты подумал, что ты сказал? Слушает его и не верит. Как он ей может говорить такие слова. — Ты же должна знать, что как раньше не будет уже. Сама соглашалась со всем, даже придумывала, чё говорить им, если докопаются. Теперь то чё? Катя ничего не меняет. Он ногтём большого пальца ковыряет белую краску. Туркин держится из всех сил, чтобы в сердцах не бросит, что уже жалеет, что остановил. Знает, что, если скажет, то потом сильнее жалеть будет. Всё-таки есть небольшой прогресс уже от работы над собой. До Адидаса или хотя бы Зимы далеко, но тише едешь… — Знаешь, что нас с тобой роднит? Я всё делаю ради тебя. И ты тоже. Ради себя. Я придумала, чтобы защитить тебя! Защитить! Не делай вид, что ты этого не понимаешь. И с ней... С Катей твоей этой. Я тоже, Валера, поверила, что ты это просто на эмоциях. Я всегда верю тебе и в тебя, жду от тебя лучшего. А ты... Последнее задевает его сильнее всего. Их лучшее не одно и тоже: Валере нужно сделать по понятиям, выгнать её, что-то ему предъявляющую в его же доме, а Юле…? Хрен знает, что она от него хочет. Юля ему предъявляет за Катю, за слова его, когда сюда может приходить, оставаться здесь, на мать свою жаловаться, помощь любую получать, есть с ним за одним столом и спать рядышком. Хотя зваться ей вафлёршей!! Другой пацан бы давно погнал на все четыре. И защищать бы никого не пришлось! Только саму себя. Котовская отходит от него, вообще бы ушла. И дверь закрыта, и у самой руки не тянутся открыть. Нельзя всё время бегать и ждать случайных встреч, надо хоть раз довести дело до конца и выговориться. Груз и без того слишком велик, чтобы тащить на себе ещё и невысказанное. — А вот и меняет. Для меня. Для тебя, конечно, нет. Ты думаешь, что только это и имеет значение, я понимаю. Но я тоже есть. Ты её домой приводишь, ты с ней отношения строишь, у тебя с ней всё хорошо, а мной ты до сих пор брезгуешь, — ловит его взгляд, пытаясь заглянуть в глаза, понять, что вообще там происходит. — Со мной тебе противно, со мной только обниматься можно, и то только за закрытыми дверями. Правда? И целуешь её, и сказки рассказываешь. — Да! Да! — подтверждает сказанное Турбо. И брезгует, и противно ему. Когда Юля так сама про себя говорит – ему в это сразу легко верится. Он жалеет уже не о том, что не дал ей уйти тогда, а что вообще когда-то встретил… полюбил. Иначе стал бы из-за какой-то другой также унижаться? Котовская набирает полные лёгкие воздуха. — Я ушла бы тогда! — кричит. — Но то, что ты сделал тут — это обещание. И ты сам это знаешь! — Ты же сама всё видишь и всё знаешь. — с тем же ядом замечает Туркин, — Но я тебе ничего не обещал. И Кате этой – тоже. Я и так всем рискую!.. Страшно представить, что будет, если… — Из-за тебя! — Сколько раз тебе повторять, что я такого не хотела! Я жертва, а не ты, Валера, когда ты это уже поймёшь? — доносит ему в истерике, чувствуя, как от его слов её буквально начинает трясти, как при высокой температуре. Турбо на эмоциях снова вскидывает руку, случайно роняя с трюмо старую неиспользуемую им вазу. Та падает на пол, но не разбивается. Ему срочно нужно покурить. Валера идёт на кухню. Это же надо думать о ней всё это время настолько плохо и всё равно зачем-то оставаться рядом. Неправда, что это только её выбор. Он тоже делал свои выборы и приложил руку к тому, что они оба сейчас тут, в одной квартире. Если бы это было не так, то все их выяснятельства закончились бы ещё на этапе переписки. Юля только сейчас понимает, что это было бы лучше всего. Может, она бы уже смогла оправиться и жить дальше. — Ну так и что мы тут с тобой делаем тогда? Ну и оставайся с ней, чистой, люби её, спи с ней! Как ты вообще в одно предложение «как раньше не будет» и «ничего не меняет» засунул? — Котовская срывается после вазы этой, пинает её ногой в другую сторону. Вещь прочнее её нервов, ничего не скажешь. Турбо берёт с подоконника пустую пачку. Блять. Сильно сминает в ладони, а затем бросает обратно. — Ничего тебе это не стоит, Валера! Одну вон, вторую вместо! Потому что ты не любил никогда меня, вот почему так легко разбрасываешься! Её срывает, как ту трубу в кухне. Она ревёт, громко, горячо, зло так. Сгибается, садится даже, утыкаясь лицом себе в колени. Прорвало так прорвало. Ревёт от большой ненависти к себе, к огромной любви к нему, на самом деле, но говорит: — Ненавижу тебя! Ненавижу! Ты не знаешь, что я чувствую, и понять никогда не пытался! Ненавижу-у-у... Понять что-то сложно, когда на тебя кричат и воют на всю квартиру о том, что ненавидят. Сразу внутри кипит всё — только это не чайник, не выключишь. Ему тоже выть хочется от того, в чём Юля его обвиняет. А вопрос хороший, насущный. И Турбо может дать ей такой же ответ: — Ну и вали тогда! Весь накопленный прогресс улетает нахрен. Вместе со стулом, который Туркин со злостью пинает. А что ему в ответ в признаниях любви рассыпаться? На коленях ползать?! Завидует Юле, что она так легко о своих чувствах говорить может и показывать их. Он — только злость, хотя внутри всегда есть что-то кроме. Туркин возвращается, чтоб судорожно проверить карманы куртки, но и там пусто. И на душе у него тоже пусто и так гадко от всего и самого себя в первую очередь становится. А если сейчас возьмёт и уйдёт? Как тогда. Он говорит уйти — она уходит, говорит остаться — остается. Не любил никогда... Да он бы и рад, только что тогда его до сих пор держит? Валера садится рядом, согнув ноги в коленях и положив на них руки. — Просто я улицу чуть больше люблю. И то, кто я есть. — уверенно произносит Турбо, смотря перед собой. Юля поднимает голову и смотрит на него. Притихла даже на секунду. А потом как снова заревёт. В жизни так не ревела, наверное. — Да плевать мне на твою улицу, Туркин... — поднимается на дрожащих ногах, используя сперва пол, а потом стену, как опору. — Кто ты? Кто? Тот, в ком нет сочувствия, нет сострадания и... поним… Обрывается, отмахивается, вытирая льющиеся ручьём слезы. Да что ему говорить? Это же правда, он действительно улицу любит больше. Чем себя, чем жизнь. При чём тут Юля, если её в списке даже нет. Она правда в это верит. Потому что он сначала указал ей на её место вместо того, чтобы прибежать к ней и утешить после пережитого, потом бросил, а потом нашёл себе другую и ведёт себя так, будто это норма жизни. Хотя это ни черта не так. И такое нельзя прощать. Только как бы это «не прощаю» вытеснило, наконец, из сердца «люблю»? Почему оно вместе уживается вообще? — Ни одного твоего поцелуя не хочу больше... Никогда! — Котовская шагает к двери со скоростью шаг в сто лет, всю колотит страшно. — Ты их не заслужил. Целовать меня... И любви моей... Тоже... Валера обездвижено смотрит за попытками Юли выйти, надеясь, что замок сломался, дверь подпёрли или ещё хоть что-нибудь. Что угодно! Боится быть отшитым, боится прослыть помазком в глазах всей улицы, но не так сильно, как Юлю на совсем потерять. Поэтому, когда у неё не получается открыть, Туркин с облегчением выдыхает, подметив, что до этого не дышал вовсе. Руки у Котовской деревянные стали, а перед глазами от слёз мутное стекло. Она оседает медленно, на корточки, не утихая, продолжая держаться за ручку двери и утыкаясь лбом в дверной косяк. — Я всё забуду... Тебя... И всё что между нами... И... Туркин пододвигается ближе, скользя по полу так, будто у него ноги отказали. Обнимает со спины Юлю двумя руками, не обращая внимание на кольнувшую локоть боль. Прижимается щекой к лопаткам, слегка потеревшись о ткань пальто. — Ты права. Поэтому, может, и не целую. — тихо произносит он. Турбо полной грудью вдыхает родной запах, прикрывая глаза, чтобы задержаться в этом странном отвратительном моменте подольше. Пока не ушла. Уйдет же? Ещё никогда не было, чтобы такие нужные объятия делали так больно. Юля сжимает ручку двери до онемения в пальцах, не двигается корпусом никак, кроме того, что бодает лбом косяк, словно дверь от этого может податься и открыться. А ещё лучше, чтобы сказала ей, чтобы собралась и взяла себя в руки. Сильнее надо головой биться, чтобы помогло. Вот нахрена он её обнимает, если у него другая есть? — Нет, не поэтому! — не сдаётся, даже шлёпает его по рукам, чтобы отстал, чтобы до него дошло, как это всё для неё невыносимо. Нет в ней ничего такого, из-за чего её нужно так казнить, за что он ей брезгует. Юля оседает окончательно, отцепившись. Подбирает колени, утыкается в них лицом, крепко сжимая руки Валеры. Всё, конец ей, слабачке. Плохо ей, дурно. Голова кружится, болит, глаза вообще открыть не может. И не надо. Сидит, дрожит, в Туркина этого вцепилась так, что следы ногтей на коже останутся. Валера чуть поддаётся в сторону, чтобы перенести вес. Прислоняется сначала плечом к стене возле двери, а затем и спиной, потянув Юлю ближе к себе. Не спорит с ней. Склонив голову на бок, продолжает щекой и виском прижиматься к жесткой ткани пальто. Через неопределенное время у него затекают ноги и руки. Эта прихожая походу проклятая. Только в прошлый раз было спокойно и тихо на душе, а сейчас тяжело. От всего сразу. И от положения, в которое они попали, и от Юлиных брошенных слов... Нет. Он её всё-таки понимает. Хотя бы в том, что они по одной и той же причине здесь сейчас сидят. От этого чуть легче пережить всё. Ещё немного и она уснёт. У Юли всегда так после сильных нервов, поэтому ещё до того, как Валера за ней шевелится, она уже слабо анализирует происходящее. Или, наоборот, так усердно, что уходит в себя и плавает уже на грани реальности со сном. Чёрта с два она, конечно, так расслабилась бы, если бы не он и его руки. Заземлил её опять, успокоил зачем-то. Знал бы кто, что Турбо так умеет — не поверил бы. Валера резкий, конечно, уж очень вспыльчивый, но они только в этом их общем надломе выяснили, что он, зато, профессионально умеет успокаивать Юлю в её порывах распрощаться с рассудком. И всё равно, отвратно так на душе, неправильно как-то. А уже и слёз нет, и сил, пожалуй, на ещё один такой эмоциональный заход. Турбо здоровую руку дергаёт, чтобы высвободить. Осторожно стягивает с шеи Юли платок, не глядя забрасывая на трюмо. А затем также молча, не спрашивая, тянется к верхней пуговице её пальто, с четвёртой попытки расстегивая. Спускается к следующей — с этой справляется уже со второго раза. Оторвав щёку от спины и распрямив плечи, коротко целует куда-то в шею. Она вздрагивает от поцелуя, только сейчас понимая, что Валера её раздевает. Котовская и не мешает, и не помогает. Смотрит просто за пальцами, сражающимися с её пуговицами. Надо, наверное, воспрепятствовать, показать характер (хотя откуда он у неё), но она просто молчит. Ну пусть. Пусть так. Ей уже хуже сегодня точно не будет. Туркин стягивает пальто сначала с одного плеча, потом с другого. Не знает, зачем это делает. То есть понятно зачем, чтоб не ушла никуда. Только мог бы просто сказать, но язык к небу прилип. И хочется за ней поухаживать тоже что ли... Юля сидит, как неживая. Валера убирает её волосы, тяжело выдыхая на кожу. Снова целует шею, в этот раз задерживает губы дольше. Медленно, осторожно, будто впервые, только-только знакомится с её телом. Нет, ему не противно. Наоборот, по телу приятная дрожь проходит, в жар бросает, почти как раньше. Убедившись в этом, Туркин отстраняется, продолжая приобнимать правой рукой. Запрокидывает голову, упираясь затылком в стену. Молчит, потому что тоже злится. Плевать ей на улицу, видите ли. И как, зачем вообще тогда с ним ходить начала? Нахрен Юля это разделение между ними проводит, если он и улица неделимы? Хотя именно из-за неё и случился этот первый раскол. Все мысли и вопросы остаются не озвученными. К нему возвращаются остальные чувства. По полу из-за двери сквозняк ощущается. — Пошли. Не сидеть же тут всю ночь. — без выраженной эмоции произносит Турбо и берётся за правый локоть Юли. А вообще уже и правда близится ночь. Вот как затянулись их выяснения. А она и не планировала ночевать, когда шла. Ни в первый, ни во второй раз, но уже, видимо, так. Сегодня ей лучше остаться. Снова. Ей всегда «лучше остаться», будто у этой истории нет конца, будто сценарий будет проигрываться из раза в раз, пока она не останется тут на совсем. Хотелось бы так думать. Юля же знает, что просто в очередной раз проигрывает своим слабостям — одной слабости. И ничего не может с этим сделать. Никакие книжные и житейские примеры её не готовили к таким разрушительным чувствам. Сперва было всё мягко так, розово, аж на зубах скрипело от сладости. И от первых поцелуев с ним, и от комплиментов, и от желания видеться чаще. Сейчас наоборот, всё даётся через боль, через надрыв, через сопротивление, но всё равно никак иначе без этого. Без любви, то есть. Без Валеры. И зависла вот так, между молотом и наковальней. Валера встаёт на ноги и помогает подняться Юле. Снова костяшками пальцев вытирает солёные лужи на её щеках. Пальто где-то там, платок. Плевать, пусть валяются. Котовская стоит в последнем мамином подарке — шерстяном сарафане и ей холодно. Ощущение, будто её бросили в прорубь, никуда не девается, как бы близко Валера не подходил. Ну, может немного только. Она смотрит ему в глаза, руки по швам. У Валеры тоже красные, хотя она не видела, чтобы он плакал. Поддавшись ближе, Туркин поддевает носом её кончик носа, ненадолго лбом касается её лба, смотря прямо в глаза напротив. Жест она узнаёт, но не отвечает. Замечает только, что держится за кисть его руки и всё. Вцепилась. Наверное, решила, что рухнет, если пальцы разожмёт. Закрывает глаза. Долго не открывает, потом смотрит в его. Пальцы сжимает сильнее. Вот он, вот, не делся никуда. Не закончилось ничего у них, не сегодня. И от этого невозможно легче. Хотя должно быть явно наоборот. Юля так ему сказать ничего и не хочет. Ага, наговорила уже – теперь он не забудет долго. — Утро вечера мудренее. — произносит Туркин и пальцами слегка сжимает её плечо. Правда сам в эту фразу не верит нихрена. Им что-то вряд ли уже поможет. Назад ничего не воротишь, а до Нового Года ещё дожить надо. Хотя Турбо в чудеса всё равно не верит. Обходит Юлю, сворачивает в комнату. Перекинув одеяло на другую сторону кровати, прямо в одежде ложится на спину с краю. Уснуть у него не получится. Кружек семь крепкого чая выпил сначала с Катей, потом пока Юлю ждал. Курить хочется, а спать совсем не хочется. Просто, когда спишь, смотреть друг на друга не нужно, разговор поддерживать. Он кладёт здоровую руку на подушку под голову, дожидаясь её.