Знаешь, я так боюсь,
Что мы просто больше не встретимся.
Вытру с лица солёную грусть,
И притворюсь, что мне просто так весело.
Знаешь, я так боюсь,
Что наши руки просто расцепятся.
Знаешь, я так боюсь,
Что мы изменимся, но по отдельности.
***
Больше Валере ничего не снится. Становится так тепло, комфортно и спокойно. Лекарства начинают действовать. А самое сильное лекарство — объятия — сводят на «нет» ту боль, которая последние несколько дней ныла в грудной клетке. Он даже просыпается неохотно. Это как вылезать из под тёплого мягкого одеяла в холодное неприветливое утро. За окном, кстати, темно. И Туркин понятия не имеет, сколько сейчас времени. Лежит без сна ещё минут пять, стараясь не двигаться и снова уснуть. Не выходит. Встать всё же приходится, потому что во рту сухо и ещё ощущение такое, что кошки нассали. Поэтому Валера как можно аккуратнее убирает женскую руку и тихо поднимается на ноги, не скрипнув даже ни одной пружиной. Шлёпает на кухню, выпивает целый стакан воды за раз, а потом идёт в ванную, чтобы быстро умыться. Сил не очень много, но они есть. И всё равно Турбо выбирает вернуться в кровать. Он замирает возле, разглядев, кто мило посапывает в его подушку. То есть он как будто сразу подумал, представил, что это Юля, но не сообразил, что... Так нельзя. По-правильному выгнать бы её из койки, из квартиры. Накричать, сказать, чтоб не приходила больше и вообще из города уезжала, как и собиралась. Этот порыв гаснет ещё в зародыше. Турбо разворачивается и возвращается на кухню, мысленно кроет матом всё и вся. С глухим звуком падает на стул, берёт с подоконника пачку сигарет и спички. Несколько раз безуспешно чиркает, потому что пальцы не слушаются: то ли от слабости, то ли от нервов и гнева. Наконец, своего добивается и глубоко затягивается, прикрывая глаза и откидываясь на спинку. Сон хоть и утягивает Юлю неожиданно, но не держит крепко. Она просыпается, когда рядом становится слишком пусто, а на кухне происходит какая-то шумная возня. Вернее, что это на кухне звуки, понимает не сразу. Открывает глаза и несколько долгих секунд пытается понять, где она вообще находится. Постель рядом холодная. Подниматься не спешит. Смотрит в стену, вяло думая о происходящем и вместе с тем пытаясь унять нарастающую тревогу. В последнее время для неё это нормально: открыть глаза и сразу словить какую-то невнятную панику. Все нормальные люди, наверное, перед сном думают о своих неудачах и сожалениях, а она будто нарочно стала оставлять это себе на момент после пробуждения, чтобы испортить весь последующий день. Нет, не специально, конечно, она это вообще не контролирует, по правде говоря. Лежать она долго не планирует, хоть и видит, что света из окна никакого не поступает. Уличные фонари только, да и то слабо. Двор засыпало свежим снегом, он красиво блестит, а значит там мороз. После сна сейчас такая погода покажется особенно холодной и злой. Так не хочется снова выходить куда-то ночью. Да и вообще, отсюда, если быть честной. — Как ты себя чувствуешь? — Юля проходит в кухню бесшумно, отмечая два окурка в пепельнице. Значит, проспала она дольше, чем планировала. Это вместо разговоров вместо того, чтобы кому-то излить то, что внутри стонет и бьётся в приступе. Турбо надеется накрыть копотью, выкурить, вытравить. — Получше, кажется. — отвечает он, не пытаясь придать своему голосу фальшивой бодрости. Котовская не дура. Она же ощущает эту атмосферу в воздухе. Окидывает взглядом нетронутую еду. Она ни из чего не пила и не ела. Сильно загналась по этому вопросу и так и не решилась. Не захотела увидеть, как Валера прямо при ней выбрасывает свою же посуду. Юля уходит и возвращается с ворохом лекарств в руках. — Запоминай, — выкладывает по очереди на стол. — Мазь для открытых ран, мазь для ушибов. Вот обезбол, эти от тошноты, а эти от температуры. Мне не нужны, возвращать не нужно. Турбо внимательно смотрит на Юлю, запоминает каждую её ресничку и зелёную вкрапинку в карих глазах, но не слушает. Упаковки эти сранные от таблеток и прочего уже в печёнках сидят. В ушах какой-то белый шум. Котовская сокращает расстояние, берёт его, гордого, за подбородок, прижимает прохладную ладонь ко лбу. — Поздравляю, сбили. Больше не пей сегодня, если знобить опять не начнёт. Валера не затягивается больше, роняя себе на штаны серый пепел. Он даже не дёргается, взгляд от её лица не отводит. Достало его всё. Конкретно. Юля отодвигает жаропонижающее в сторону. Поджимает губы, не решаясь больше подойти. — Там еда в холодильнике. Поешь хорошо, пожалуйста, — трёт ладонью следы от подушки на щеке. — Выздоравливай. Я пошла одеваться. — Ты больше не приходи сюда. — хрипло и поспешно произносит Турбо и, откашлявшись, добавляет: — Никогда... «...и не звони, писем не пиши. На улице меня встретишь, сделай вид, что не знаешь». — ну же, блять! Он же готовился тут сидел! Репетировал! Продолжение фразы, как дым у новичка-курильщика, застревает в глотке, болезненно обжигает изнутри. Валера тушит сигарету, сильно вдавливая пальцем в стеклянный бортик пепельницы. А затем снова поднимает взгляд, в котором читается: «всё, что угодно, только, пожалуйста, не уходи». Он же ей всё ясно сказал. Он — не помазок, она — не святая, их связь — невозможна. Глухотой Юля не страдает. Всё поняла, приняла. В машине была, на квартире была. Плакала, грязная, с ней больше нельзя. Нет, Юля, конечно, была в больнице, несколько раз даже. Ну, никто, естественно, заниматься ушибами и всякими ссадинами не собирался, она же этот набор, три минуты назад подаренный Валере, сама себе назначила и купила. Ей важно было что: не залетела, не подцепила ничего. И да, бог отвёл, обошлось. Но всё равно недостаточно — она понимает. Она вообще очень умная девочка, а в детстве ещё и послушная была. Ей мама говорила: «Юля, твою дивизию, нет «хочу-не хочу» есть два слова: «надо» и «нельзя». Так вот, Валере от неё надо избавиться, а ей его любить больше нельзя. Что тут непонятного? Доступным же языком. И сейчас тоже. Вот это «никогда», особенно. Спасибо, что добавил. Потому что, когда очень больно (а ей очень больно), то есть вероятность, что самолюбие хоть немного взыграет и она-таки постарается не вспоминать о нём ближайшие недели. У неё ничего опять не выйдет, но она готова постараться. Кстати, «не вместе» они уже столько же, сколько встречались. А в боли этой, несправедливости и отчаянии, связь будто бы стала только крепче. Юля таким не делится, не с ним точно. Пришла, помогла. Как он ей. И хватит, потому что он ей «никогда не приходи». Это ошибкой было — смотреть на неё. Валера в страстном порыве вскакивает со стула и быстрым шагом идёт в коридор. Юля дрожащими пальцами открывает двери, когда слышит топот. Валера сам на себя не похож, двигается резко, рвано, дёргано и очень агрессивно. Она же не знает, что за порыв-то у него такой, поэтому первым делом, не сообразив, дёргается, ударяясь больно плечом о крючок на стене, даже руками от него, надвигающегося, закрывается. Сама не знает от чего, не понимает, откуда в нём столько энергии, поэтому считывает настроение, как угрозу. Сейчас доступно ей объяснит, что с ней будет, если она опять к нему с трубами какими-то или лекарствами. Страшно. Испугалась опять. Туркин ловит Юлю возле самой двери, обеими руками за лицо берёт, целует лоб, веки, щёки, почти к губам подбирается, но в последний момент останавливается. Она дёргается раз, зашуганно, но от первого же поцелуя будто замораживается всем телом. Смотрит растерянно, бегая взглядом по лицу, даже сказать ничего не пытается. Это что такое? Чего он так? Прощается? Прощаешься, Валера? Туркин сжимает её в объятиях, крепко прижимая к себе. — Не спала температура, видишь? Брежу. — как-то мрачно посмеивается Турбо, уткнувшись носом в Юлины волосы. Температура у него не спала. Бредит он. Руки отмирают первыми. Юля обнимает его, цепляется с силой пальцами за ткань свитера на спине, начиная озноб всем телом ловить вместо него. Это у неё теперь температура, это она теперь бредит и её надо спасать. Если отпустит — она упадёт. Рыдать начинает мгновенно. Беззвучно, как будто функцию со звуками в ней вообще отключили, прячется у него в изгиб шеи лицом, чтобы не видел, не жалел, не говорил ничего. Дрожит, как осиновый лист, но с места вообще не двигается. Это ненадолго — так она думает. Сейчас она за секунду успокоится и подышит. А пока такой возможности нет. Только бы не отпустил. Валера стоит так минуту, три... десять? Вдыхает полюбившийся родной запах, и так хорошо ему за все эти хмурые дни и бессонные долгие ночи ещё не было. Валера гладит Юлю по спине, чувствуя сырость вместе с её горячим дыханием у себя на коже. И самому хочется то ли кричать, то ли об стену головой биться. Он берёт себя в руки и отстраняется, разжимая объятия. Болезненно дёргает верхней губой от неожиданно сильного покалывания в правой руке. Рано ему ещё такие активности. Отдирает Юлю, как пластырь, от своей грудной клетки. Коротко сжимает пальцами её плечи. Не для того, чтобы прогнать. И слова ему не сказала. Что у неё вообще в голове творится? Валера только сейчас об этом по-настоящему задумывается. — Нехрен ночью шляться. Как посветлеет, так и пойдешь. — твёрдо, но очень тепло произносит Турбо и костяшкой пальца небрежно вытирает солёные разводы на её щеках, — Не реви. Ты же спала? Вот и иди. Спи. Туркин кивает в сторону комнаты, из которой они оба по очереди выходили. Поворачивается к Юле спиной, чтобы проверить замок и снова захлопнуть дверь. Отец вот точно также за юбкой своей непутевой жены бегал, прощал её, умолял дома сидеть и сына растить, а не по кабакам бегать. Вот точно на этом же самом месте у двери, возле вешалки, которая здесь, наверное, ещё с времён Сталина. Может, Валера отца понимать скоро начнёт. Хоть Юля она же не такая. А вдруг у них, у баб, всё с этого и начинается? Котовская кивает ему, мол, да-да, успокоюсь сейчас. И правда притихает. Нос красный, глаза красные, сейчас ещё и икать начнёт. От Валеры отцепляется с трудом, наблюдает, расслабляется от ласкового тона. Он ей, когда вот так что-то говорит, ну она же всё сделать готова, на всё согласна. Поцелуи на лице аж огнём горят. Юля чувствует каждый из них, как будто он никогда не отстранялся и остался её целовать. Веки особенно. Мило, ей понравилось. Так он ещё не делал. — Давай я помогу тебе позавтракать? — подаёт голос Котовская, наконец, кивает на перебинтованную руку. — Я вижу, что тебе тяжело даётся. Поухаживаю.