Каждой рваною раной

Тогда она действительно просто ушла. Ещё пока прошло слишком мало времени, чтобы находить компанию Валеры безобидно-комфортной. Бросила ещё раз «спасибо», оторвалась, будто по живому, от него, тёплого, и ушла. Потому что сталкивающие их лбом случайности оставались случайностями. Общность же оставалась прежней — конец. Мама ей пропажу на час и возвращение взмыленной какой-то, без пирожных «в такой день!» не простила. Дала по лицу, потом ещё раз, потом ещё. Кричала «мало тебе было? мало?», пока Юля не осела и не закрыла голову руками. Ногами у мамы бить было не принято, так что она её оставила. Насовсем. Собрала вещи и вместо неё уехала к бабушке в деревню. Ничего не сказала, записки не оставила. Бабушка, зато, потом позвонила, чтобы узнать «что у вас, девочек, там такое случилось». А потом, наверное, от матери же и узнала, что, потому что, когда Юля звонила уже сама — сбрасывала, услышав голос. Круг сузился, Котовская осталась сама по себе в пустой квартире. В какой-то момент такой поворот событий стал ощущаться, как маленькая свобода. Разве что, голодная и очень тихая. Проблема решилась несколькими звонками: ученики, четверо из тех, кто ещё хотел заниматься, за оплату в четверть меньше стали приходить учиться на дом. — Чаепитие? — Да, вроде того. Я и Есенин. Разговор начался смешно. Зима хмурился, забирая с прилавка хлеб. — Новотатарский который? — Это который: «Простите мне... Я знаю: вы не та». Посмеялись. Юля сделала то, чего нельзя никогда делать на хороших эмоциях — спросила о том, что болит. — Как Валера? И ей не понравилось то, что она увидела в глазах Вахита. Глубоких таких, говорящих. Он ничего не ответил, улыбнулся кривовато и ушёл, незаметно ни для кого тронув её за плечо. А на следующий день после встречи с Зимой, она поняла, почему так. Турбо, красивый и румяный, через дорогу от неё, шёл под руку с девушкой. Красивая — искренне. Говорила громко, смеялась заразительно. Такую не пропустишь. Подходит ему, словом. Юля почувствовала, как сердце пропустило удар, как внутренности будто бы обварило кипятком, развернулась, забыв, куда шла, и вернулась домой. Прошло ещё два дня, плотно загруженных мыслями о Валере. Репетиторство выглядело как издёвка над учениками. Они пыхтели и старались, а она сидела, смотрела в стол и не слушала. Наливала им чай, хвалила бесцветно, закрывала двери и уходила в постель. Почему так всё? — Света! Света, да боже ж ты мой, Света! Да вы затопите нас всех к чёртовой матери, а! Юля вскочила, лохматая и опухшая от вчерашних слёз (она с этим что-то зачастила), бросилась к двери. Соседка отходила её полотенцем и на том вся помощь закончилась. Трубу на кухне прорвало так, что в ход пошли все тряпки и полотенца в доме, а тазики приходилось менять каждые пять минут. «У тебя есть инструменты? У меня трубу прорвало, мамы нет, никого нет. Я всех затоплю сейчас.» «Помоги, пожалуйста, мне некого попросить.»

***

Юля не писала, ни с чем не обращалась, на улице они тоже не пересекались. Только пару раз Валера видел вдалеке похожий платок и пальто, но при приближении в мыслях проскальзывало досадное: «показалось». А потом сразу мысленно давал себе оплеуху и настаивал, что это к лучшему. Зачем вообще ляпнул про помощь? Как-то они с матерью до его появления же справлялись. Встреч с Катей становилось всё больше, а общение всё теплее. Катя раскрывалась, уже не прячась за своей стеснительностью. Она была озорной, весёлой, яркой; она насыщала его своей какой-то необъяснимой энергией, которой Туркину после случившегося не хватало. Только хорошо с ней было лишь в моменте. Как только Валера оказывался один на один у себя в квартире — все мысли возвращались к тем объятиям в свете тусклой подъездной лампочки. Турбо пейджер с собой на улицу не берёт, писк сообщения застаёт его с утра. Потом бы не вышло. «Скоро буду.» Он находит ящик с какими-то инструментами отца. Перекладывает в дорожную сумку всё то, что может на первый взгляд пригодиться. Сокращает путь, за пять минут оказываясь у дома Котовской. — Ну показывай. — вместо приветствия говорит Валера. Звать Валеру, наверное, было ошибкой, потому что Котовская жалеет о его появлении, стоит только появится на пороге. Не глобально, а конкретно сейчас после того, как увидела его с другой девочкой. В контексте случившегося, Юля такой поворот событий восприняла как нечто, что определённо должно её доломать. Нет, ну а сколько она должна терпеть ещё? Чёртов город пытался её выжить. Хорошо, только если не со свету. — Никогда такого не было. А у нас дома только молоток, наверное, и есть, — пропускает внутрь, не размениваясь ни на улыбки, ни на «как дела» и всё такое. Она ему вообще, может, по безнадёге написала, потому что у неё нет больше никого, а не потому, что она почему-то до сих пор во всём так или иначе на него рассчитывала. Не собиралась, если честно. Думала, постарается забыть, как страшный сон, но Валера каким-то интересным образом в её глазах реабилитировался, когда перестал винить за то, что произошло, когда, считай, дважды спас. Сейчас третий будет вот. Туркин снимает обувь и куртку, небрежно закидывая её на крючок, и направляется на кухню. Бросает сумку на пол и закатывает рукава, чтобы заглянуть под раковину. Сначала находит причину протечки, ощупывая пальцами стык чугунной трубы. Закрывает большим пальцем часть трещины, отчего вода, сменив направление, брызгает прямо в лицо. Валера жмурится, негромко ругается и зачёсывает мокрые волосы назад, чтоб не мешали. Юля прячет смешок в сгибе локтя, ничем себя не выдавая. Улыбается – всё равно же он не видит. Он пододвигает сумку к себе и вытаскивает из неё всё необходимое. Долго возится из-за отсутствия частой практики, отчего вся одежда успевает вымокнуть насквозь. Котовская тоже не сидит. Собирает тряпками в ведро воду с пола, ходит выливать в ванную и так по кругу. Наконец, Туркин накладывает резиновую прокладку на источник протечки и закрепляет всё хомутом, затягивая отвёрткой болты. — Пока так. На какое-то время должно хватить, но лучше вообще на новые заменить. — говорит Валера, не поднимая головы. Он тыльной стороной ладони вытирает лоб, шею и вылезает из под раковины только спустя тридцать минут непрерывной работы. Спина и ноги затекли от долгого нахождения в неудобном положении. Турбо разминает шею наклонами и пару раз быстро поднимает-опускает плечи. А ещё приятно увидеть что-то помимо ржавых толстых труб и всяких инструментов. — Это вызвать надо кого-то, чтобы заменили. Пока буду в ванной пользоваться краном, чтобы снова не потекло, — соглашается Котовская и опускает ему на голову последнее сухое полотенце в доме. Она вытирает волосы несколькими мягкими движениями, ухаживая как-то бессознательно, а потом оставляет прямо на голове, завешивая ему лицо. Смешной. Юля выглядит намного лучше, чем он запомнил, с их последней встречи. Почти не осталось следа от болезненной худобы; ужасных синяков под глазами и мертвецкой бледности. Раскрасневшаяся от беготни с тряпкой, в промокшей футболке она смотрится так по-домашнему уютно, что он не сводит с неё взгляда, пока вид ему не перекрывает полотенце. «Время лечит». — важно сказал ему Адидас, когда они в тот день после разборок пили водку. Только пока оно всё снова и снова калечит, не забывая ему напоминать о том, что он раз и навсегда потерял. Валера хмурится вовсе не из-за безобидного дурачества Юли. Стягивает влажное полотенце с волос и вытирает об него ржавые разводы с пальцев и ладоней. До сборов, к счастью, ещё несколько часов, так что время у него есть. — Ты мокрый весь, — замечает она с сожалением, мгновенно испытывая вину. Сама-то так и скачет в футболке и шортах, потому что приходилось по полу на коленях лазить. — Давай, может, переоденешься во что-то, пока твоя сохнуть будет, а я тебе завтрак приготовлю. Ну, в качестве благодарности. Спасибо, кстати... Ты меня очень выручил. — А есть во что? — уточняет Туркин и бросает полотенце на табурет, — Да не за что. А чё глаза у тебя красные? Слёзы ещё ни одну проблему не решили. Именно протечка трубы кажется ему причиной. Турбо через голову стягивает потяжелевший от воды широкий свитер. В квартире не холодно, можно и так походить, пока всё высохнет. — Не выспалась, при чём тут слёзы? — храбрится Котовская, не собираясь больше так явно унижаться. И так всё не в её пользу. Пока только получается, что она Валеру всего раз выручила, когда за ним милиция гналась, а он её уже целых три. Так вообще можно сделать вывод, что ей просто нравится оставаться жертвой и под разными предлогами держать его рядом. Хотя, справедливости ради, кроме сегодняшнего переполоха с потопом, все предыдущие разы она его встречала не специально. Как будто она мазохистка. Особенно когда он с этой... Она открывает шкаф и чуть не ныряет в него, чтобы достать спортивки и футболку. Явно мужские и большие, так что у мамы это за оправдание «это моё» ещё не сошло не разу. Юля особенно не лезла, хотя придумал себе уже ого-го чего. Мама не кололась. — Понятия не имею, чьё это, но чистое. Лежит тут уже сколько я себя помню. Зато сухое. Ему по размеру и похожа на то, что Турбо сам носит. Даже заподозрил бы, что это он из вещей у неё что-то оставлял, да только вроде раздетым отсюда еще ни разу не уходил. Валера тихо усмехается под нос от собственных мыслей. Котовская снова заходит за дверцу шкафа, прячась от него, и тоже переодевает мокрую футболку на сухую. Она и тогда от него пряталась. Натура такая. — Давай, чего встал, мне же на батарею бросить нужно. Выходит к нему мокрому и ещё одетому, вытягивает руку, чтобы отдал вещи. Смотрит серьёзно так, хмурится, не делая ему никакой скидки на смущение. Этот товарищ не из стеснительных. — Ты смотришь так, будто я провинился, а не реально помог. — слегка улыбается он. Такой серьезной Юля выглядит старше своего возраста. Хотя ей и без того последние события пару лет добавили: взгляд стал более проницательный, пытливый что ли. Валера кладёт сухие вещи на кресло, пока снимает свои промокшие и протягивает Юле. Всё же, когда Валера совсем уж оголяется, Котовская отводит взгляд и рассматривает не его, а стену. Красивый этот Турбо, что тут скажешь. И смотрелись они вместе тоже хорошо. В своё время. Юля смущается, как и раньше. Только сам Турбо думать о ней также с трепетом и покалывающим возбуждением не может. Больше она ему не принадлежит. А вот разговоры никакого отторжения не вызывают. Уже и соскучился по её рассказам о литературе и книжках разных. Он в самом деле не стесняется, пока штаны натягивает и футболку на голое тело. А ещё не стесняется напомнить: — Так чё ты там на счёт завтрака говорила? Не сидеть же им снова по разным комнатам. — А, да. У тебя на завтрак пельмени и яичница, — говорит Котовская почти поздравительным тоном, собирая одежду, чтобы та успела высохнуть. До чего успела? Он и так может идти, на него село прекрасно. Но об этом Юля почему-то не думает, когда аккуратно раскладывает вещи на батарее. Не помнутся даже, если повезёт. — Почти праздник. — отмечает Валера. — Я даже не догадывалась, что ты так умеешь, — Котовская кивает на кран, когда они возвращаются на кухню. — Это же знать надо, что куда там... прикрутить? Или что ты там делал... Заполняет тишину, уходя в ванную, чтобы набрать в кастрюлю воды на пельмени. Подтянув ткань штанов в районе бёдер, Туркин занимает свободный табурет в ожидании. — Думаешь, у меня никогда трубу не прорывало и не ломалось ничё? — чуть посмеивается он, скрывая за смехом укол обиды, — Не только кулаками пользоваться умею. И только сейчас вспоминает: — А мать твоя не вернётся? Конечно, это и её квартира тоже, но Юля как-то слишком свободно и расслабленно себя ведёт. Как хозяйка. Одежду чью-то из шкафа достала, его одежду на видном месте развесила. На завтрак не скупится. — Не знаю, — отрезает Котовская, теряя хорошее настроение. Мама перед ней не отчитывается и заботиться тоже больше не планирует. Юле не всё равно. Ей в копилку всего, что с ней за последние несколько недель произошло, такие отношения с мамой были как дополнение комплекта. Это, получается, и бабушка же тоже. — Я не буду ждать её возвращения всё равно. Хватит уже с меня, — ругается Котовская негромко, доставая из холодильника яйца. Валера не успевает следить за переменами в жизни Юли: по пейджеру они до самой ночи больше не списываются, просто так не встречаются. Он то имел ввиду, что Светлана Павловна на работе; в магазин ушла или к подружке. Поэтому резкий тон заставляет Туркина напрячь плечи и свести брови к переносице. — Закончу дела, — о том, что собирает деньги, не говорит, — И уеду. Ключи оставлю соседке. Или тебе могу, хочешь? Будет у вас тут... блатхата. Вспоминает слово ещё такое в сердцах. Не планировала Юля говорить, что уезжает, само вырвалось. Да и пусть. Ему-то тут уже не скучно. А Валера уже как-то привык к мысли, что Юля остаётся. Всё вроде бы налаживаться стало, слухи дальше универсама и разъездовских не пошли. Тихо-мирно всё замяли, считай. Поэтому даже и не знает, что сказать. Отговаривать? Тупо. А хвалить за то, что послушалась его, язык не поворачивается. Первой на столе оказывается яичница. Хлеб ещё и огурцы из банки. Котовская поворачивается, вручая ему вилку, потом снова отходит, чтобы насыпать пельменей. Он уже дней десять ничего горячего не ел – одни консервы, да бутерброды всухомятку. Поэтому аппетит обратно быстро возвращается. — У меня вот прорвало и я не умела, — смягчается Котовская, возвращаясь к предыдущей теме. Разговаривает к нему спиной, оборачиваясь только иногда. — А ты молодец, — бесцветно. — Не пришёл бы, не знаю... Утонула бы тут. — Тебе и не надо уметь. Справились же. — Что ты ещё умеешь? — просто так, буднично, улыбаясь ему через плечо. Мысли в голове Котовской скачут хаотично. Они с ним теперь друзья или что? На вопрос Валера жмёт плечами. — Иногда это в процессе выясняется. Вот на днях рисовать пришлось, только никто не оценил, а Зима вообще сказал, что цвета мрачные. — делится Турбо, протыкая яичницу вилкой. — Ценитель, — смеётся Юля, фыркая. Зима тоже приколист. Сам по себе мрачный, а тут прикопался. — А для чего рисовал? Если не секрет, конечно. — Да Адидас придумал видеосалон открыть. Вот напряг всех вывеску и афишу рисовать. — как-то неохотно делится Турбо, потому что ему уже не так легко и весело поддерживать беседу, — Мы пару дней назад семьдесят рублей на всех за сутки заработали. Не знаю, чё Зима с народом делает, гипноз что ли применяет. — Ну ничего себе, — удивляется, вскидывая брови. Вылавливает пельмешки по одной, улыбаясь услышанному. — Не прикидывайся. Гипноз. Он, когда надо, преград будто вообще не видит. Лицо у него просто, Валер, авторитетное. Такому попробуй откажи. — Много ты про авторитет знаешь. — недовольно бурчит Турбо, бросая взгляд исподлобья на Юлю и сразу же отводя его в тарелку. Она ставит перед ним пельмени, потом себе насыпает. — Вот ты... У тебя глаза такие, знаешь. Пугающие, когда ты серьёзный. Холодные. Как у волка... Когда Валера слышит, что Юля про него теперь говорит, тут же с интересом поднимает голову и подпирает щёку рукой. — ...а Зима, ну... На Чебурашку похож, — и смеётся вдруг сама, искренне так, аж плечами вздрагивая. Уголок губ Турбо съезжает в сторону. Он весело спрашивает: — Какой взгляд, как у волка? Такой? Перестаёт улыбаться, нарочно сильно сдвигает брови и прищуривает глаза, а затем сам с этого смеётся. — Такой, такой, — улыбается Юля, поглядывая на него, балующегося. Ей от такого делается хорошо. Правда хорошо. После всего, что случилось, сердце будто бы отогревается. Приятно, когда, наконец, хоть кто-то смотрит, как на человека. И не просто кто-то, конечно, а самый важный. Глядишь, ещё пара таких улыбок и можно будет вдохнуть свободнее. Менее болезненно, так сказать. — Так что, — продолжает Котовская, отсмеявшись, — Может он заочно людей тобой пугает. Вот и бегут мультики смотреть. Быстренько. Пока Турбо не пришёл. Расправившись с яичницей, Валера принимается за пельмени. Берёт со стола перечницу, обильно посыпая. Котовская продолжает: — Цвета мрачные... Напомнил мне, почему-то, Бродского. Это его: «В этой комнате пахло тряпьем и сырой водой…». Знаешь? Тот ещё мрачняк, ты такое любишь. Турбо хмурится, пытаясь вспомнить, что там дальше у Бродского. Но быстро бросает эту идею. — Мне больше Есенин нравится. Хоть и пьяница он редкостная был. — усмехается Валера, — Зато его стихи понятнее, ближе. К пельменям всё ещё не приступает, вспоминая строчки из томика стихов, подаренного Юлей. — «…Мой милый Джим, среди твоих гостей. Так много всяких и не всяких было. Но та, что всех безмолвней и грустней, Сюда случайно вдруг не заходила?...». А ты чё есть не будешь? Турбо тут же быстро переводит тему, потому что эта куда-то не туда свернула. Там дальше Есенин в стихах прощения просит. Не по-пацански. От Есенина у Юли стынет сердце. Не от него, буквально, а от строк, которые Валера выбрал для цитирования. Он же не глупый, чтобы случайно такое сказать? Он же точно знает. Она смотрит в стол, так и не взяв вилку, дышит тихо, осмысляя услышанное. Надо как-то в руки себя брать. А то сидит, как дура. — Я... Ещё тебе могу дать почитать. Маяковского, например. У него подача агрессивная, а душа нежная. У него при жизни всегда с Есениным были натянутые отношения. Подкалывали друг друга. Котовская замолкает, пока жуёт, думает. Н-да. На душе стало тепло явно не из-за пельменей. — А-а... прям как у нас с Зимой. — слегка улыбается Туркин, говоря невпопад. Впрочем, ему и раньше было тяжело такие разговоры о литературе и искусстве поддерживать, зато слушателем он был самым преданным. — Да ну, какое у вас с Зимой. Там трагедия вообще-то. Когда Есенин повесился, Маяковский даже стих написал. Грустный, кстати. Вроде, он вообще самоубийство это не уважал, мягко скажем. А сам застрелился. В предсмертной записке было что-то: «в моей смерти никого не вините и не сплетничайте. Покойник этого ужасно не любил». Как-то так. Я дословно не помню. Она жуёт, глядя в тарелку, улыбается вдруг. Это истерическое, Валере такое объяснять нельзя. Ну, что Маяковский из-за Лили своей помазком был и всем об этом рассказывал. У Турбо от такого культурного шока снова могла случиться переоценка ценностей и больше бы они пельмени вместе точно не ели. Выяснит, какие "идеалы" у Юли и совсем её уважать перестанет. — Не важно, — отмахивается быстро, толкая пельмень за щёку. — Сомнительная была личность. Это мягко говоря. — Ты какие-то грустные книжки читаешь. — комментирует Валера, делая перерыв перед тем, как отправить следующий пельмень с вилки в рот. Наводящие вопросы не задаёт, потому что и не знает, что спрашивать. Его мозг совсем иначе работает и не задумывается о жизни и смерти каких-то там поэтов. Даже если великих. У него своих забот хватает. — Вкусно тебе хоть? — улыбается Юля, указывая вилкой на тарелку. Это же не магазинные, это она ещё тогда с матерью сама лепила. Спрашивает не просто так. Ему либо очень вкусно, либо он очень голодный. У Юли всегда было подозрение, что у Валеры дома с нормальной едой какой-то напряг. Он, может, потому и казался часто злым, что был голодным. — В..у..н..о! — жуя, откликается Туркин. — Пол морозилки ещё. Возьмёшь с собой? Дома поужинаешь, — предлагает очень осторожно, даже не спрашивая, есть ли у него дома что-то. Догадывается, что нет. На предложение он, недолго думая, согласно кивает. — Дома всё хорошо? — тихо уже, поднимая глаза. От нового вопроса Турбо резко проглатывает пельмень вместе с обжигающим горло бульоном. Не то, чтобы это тема какая-то запретная. Просто рассказывать-то особо нечего. Юля никогда не спрашивала, но, как ужасно бы это не звучало, изнасилование почти стёрло между ними все границы о том, что прилично и неприлично говорить. У них, в каком-то смысле, болит одно на двоих. — Ну, как у тебя. — невесело усмехается он, — Немноголюдно. Только у меня ещё пылью всё покрылось и паутиной поросло. Поэтому он Юлю и не приглашал к себе. После смерти отца от болезни почек в прошлом году не до порядка и чистоты стало. За квартиру платить нужно, себя самому кормить, одевать. — Даже Зима оставаться боится. — пытается пошутить Турбо, — А мать... если вернётся, я её не пущу. Последнее он добавляет со всей решительностью и даже неприязнью. Хоть и не видел её уже как пару лет. Юля впервые слышит, что он прямо совсем один живёт. Думала, раз мама есть, то она и живёт с ним. Про отца только знала. Грустно это. Бросили его, а ему как? Вот он и живёт своей группировкой, как семьёй. Ясно, почему так боится потерять связь со своими пацанами. — Я тогда тоже не пущу. Пусть обе гуляют. Да? — она не заигрывает голосом, просто поддерживает тихо. Понятно теперь всё. Многое. Про еду особенно. Он же крепкий какой, ему много надо. И где он вообще перебивается? — Ну да. — соглашается Туркин, глядя в тарелку. Гуляет – очень слово подходящее. От воспоминаний, как она пьяная возвращается домой спустя пару дней, склоняется над его кроватью и пытается поцеловать губами, которыми не известно, где и что… еда комом застревает в глотке. Вряд ли же Юля понимает, что попала в точку. Турбо – не тряпка и не мямля, как отец, он на такое глаза закрывать и прощать не станет. Даже если речь про мать. ТЕМ БОЛЕЕ, если речь про мать. Эти стены на него странно влияют. Валера обо всём забывает. Вот уже и из кастрюли одной с ней ест. А дальше что?... Зима и Адидас строят из себя понимающих, даже вместе с ним к разъездовским поехали, плечом к плечу с ним три рожи мерзкие набили, а теперь разговоров о произошедшем не заводят. Но если узнают про встречи эти — отошьют без выяснений обстоятельств. Турбо так бы и сделал на их месте. — Ты не рассказывай никому, что это я тебе помог. И про общение наше тоже никому. — твёрдо говорит Турбо, глядя в тарелку. Но после всё же поднимает взгляд — наверное, тот самый, волчьи — и смотрит на Юлю. Она резко поднимает глаза. Её... А она его жалеет. Винит себя, что из-за неё Валере могло быть нехорошо. Думает, наверное, что она забыла? Что ей просто откреститься от всего, что произошло? И не просто, а ещё и его подставить. Кивает молча, смотрит в эти холодные, пугающие глаза. Коротко проводит большим пальцем по шее. Могила, значит. Турбо жесту, кстати, научил. Раньше этот жест, наверняка, вызвал бы у него улыбку. Сейчас Валера только кивает. Рад, что они друг друга поняли. — Ешь спокойно. Они никуда не убегут от тебя, если что, — Юля отводит взгляд, поднимаясь, чтобы поставить чайник на огонь. А он отодвигает тарелку с оставшимися пельменями, потеряв весь аппетит. Поэтому Турбо про мать старается никогда не говорить: сразу сам себя грязным чувствует, и всё вокруг тоже становится отвратительным, будто воняет, как от залежавшихся мусорных отходов. — Спасибо. Я уже наелся. — произносит Валера и ничего больше не поясняет.