***
— Где тебя черти носят, — выбежала ему навстречу Шая. — Гулял, — протянул измученно Чимин, спрыгнув с велосипеда. — Дед тебя ищет. Ха-а… — нахмурилась она, оглядывая его со всех сторон, — до жопы самой в грязи… — По дороге ототрется, — сказал появившийся на крыльце дедушка. Он подошёл к нему и, взяв за руку, решительным шагом повёл к машине. — Поехали. — Куда? — осмелился спросить Чимин, едва успевая переставлять ноги. — К матери. Она снова попала в больницу и хочет тебя видеть. Чимин резко остановился, и его ладошка выскользнула из дедушкиной руки. — Я не поеду, — сказал он так чётко и твёрдо, что сам оказался удивлён. — Это ещё почему? — нахмурился дед, недовольно упирая руки в бока. — Не хочу. — Что ещё за «не хочу»?! Поехали! — Нет, не поеду! — Живо садись в машину, я сказал! — дедушка шагнул вперёд и снова схватил его за руку. — Не поеду! Не поеду! Не поеду! — стоял на своём Чимин. — Да что же это такое! — он дёрнул его за запястье, ненароком приложив силы больше, чем следовало, и мальчик впечатался ему в грудь. — Она меня бросила! Вот что такое! — выкрикнул ему в лицо Чимин. — Она всегда бросает меня, а потом ведёт себя так, будто ничего не случилось! Почему я должен продолжать любить её как прежде, даже зная, что не нужен ей? Почему я должен делать вид, что мне не больно, когда мне больно! Больно! Больно! Больно! Он зажмурился и громко всхлипнул. Дедушка разжал пальцы, выпуская его запястье, и Чимин склонил голову, добровольно прикладываясь к его груди. Но дедушка не дрогнул, он был холоден как камень. Так и не коснувшись его, он молчаливо отступил и сел в машину. Чимин обернулся, взглянув на Шаю, но та как всегда отвела от него глаза. Вечером, когда дедушка вернулся домой, Чимин тенью следил за его передвижениями по дому, не смея к нему подойти. Пока, в конце концов, тот сам не сказал: — Думаешь, я не вижу, как ты бегаешь за мной? Чимин несмело заглянул в гостиную и, потупившись, подошёл ближе к его креслу, жуя стыдливо губы. — Как мама? — спросил он тихо. — Живая, — коротко ответил дед. Повисла тишина. — У тебя всё? — строго спросил он. Чимин покачал отрицательно головой. — Мне очень жаль, что я повёл себя так плохо, — он затаил дыхание, поднимая взгляд. — Я больше так не буду. Пак Джонхван слабо закивал в ответ, печально поджимая губы, и покрутил задумчиво в руках бокал с виски. Кубики льда мелодично звякнули. — В этот раз ты хотя бы добился своего, пусть и сопливым рёвом. Но чтобы я больше такого не видел, понял? А посмеешь ещё раз закричать на меня, я тебе губы разобью. — Дедушка откинулся на спинку стула и закрыл глаза ладонью. — Теперь иди отсюда вон. Я устал. Больше они к этой теме не возвращались. Дедушка ничего не говорил ему о маме. Чимин не знал наверняка, но ему казалось, что он и сам больше не ездил её навещать. Когда через несколько месяцев её выписали, и она вернулась домой, дедушка смотрел на неё так, будто впервые увидел. Маму действительно было не узнать. Её болезненная худоба приобрела странный вид: ноги и руки были как спички, но выдался вперёд какой-то ненормальный живот, и располнело лицо. Свет в её глазах погас. Смотреть в них было всё равно что смотреть в тёмные окна опустелого дома. Персиковый цвет кожи посерел. Румянец исчез, вместо него появились отвратительного вида красные пятна и мелкие язвы. А ещё её волосы — она совсем перестала их мыть, они выглядели редкими и жирными. По большей части она всегда спала, а когда не спала, то просто сидела, ходить или стоять больше нескольких минут ей не хватало сил. Мама всё забывала, путалась в датах, именах и в лицах. Забывшись, она называла его просто мальчиком. — Меня зовут Пак Чимин. Я твой сын, — напоминал ей Чимин. Проходило несколько часов, она смотрела на него равнодушно и снова спрашивала: — Мальчик, ты чей? — Чей? — переспросил однажды Чимин. — Чей я мальчик? Она глупо хлопнула ресницами и пожала плечами. Пак Чимин, 10 лет. 2008 год. Мама больше не сбегала. Может, потому что окончательно помутилась сознанием, но скорее всего потому, что не могла сделать этого физически. Она совсем ослабла и последние несколько месяцев снова провела в больнице, но ей больше не становилось лучше. — Держи, — шепнула Шая, сунув ему в руки тёплый свёрток. — Что это? — бросил на неё непонимающий взгляд Чимин. — Лаймовый пирог. Твоя мама очень любит его. Бедная Шая всё же жалела её и верила, что всё не так плохо, и молодая госпожа вот-вот вернётся. Чимину тоже было её очень жаль, а ещё он всё равно любил её, какой бы плохой матерью она ни была, но в отличие от Шаи, он мог её видеть и знал, как обстоят дела. И каждая ночь обрушивалась на него с посылом, что новый день он не встретит — по крайней мере, в таком виде, в каком он приходит к другим детям. — Мама не сможет его попробовать, её перевели в реанимацию, Шая, — сказал он, опустив глаза. — Её кормят через трубку. Она больше не говорит и не двигается. Чимин протянул свёрток обратно, но ладони его продолжали хранить тепло лаймового пирога, и это тепло причиняло боль его сердцу. — Мне жаль, — прошептал он. Дедушка, уже севший в машину, посигналил. Чимин поторопился к нему. Когда они выезжали со двора, он посмотрел в окно на Шаю, стоящую всё на том же месте с пирогом в руках. Ему показалось, плечи её подрагивают, будто она плачет. Но возможно, только показалось. В отделении интенсивной терапии пахло антисептиком, кровью и лекарствами. Когда мама лежала в палате в инфекционном отделении, там всюду сновал народ: ходили по коридору пациенты, бегали из палаты в палату медсестры, кричала на нарушителей санитарка, тут же стояла тишина, плотная и тревожная, и лишь изредка сквозь ритмичные сигналы аппаратуры доносился чей-то стон. Дедушка остановился у двери в реанимационную палату и взялся за её ручку. Чимин хотел зайти вместе с ним, но он остановил его, взмахнув рукой. — Стой тут, — сказал он хрипло. — Сначала я пойду один, а потом позову тебя. Чимин послушно отступил от двери. Дедушка открыл дверь, и на короткое мгновение он увидел лежащую на койке женщину. Тонкие руки, сложённые на животе, тёмные волосы, рассыпанные небрежно по подушке, за кислородной маской не было видно лица. Мама? Дверь захлопнулась. Чимин прижался спиной к стене. Полы, натертые до блеска, отражали его фигурку. Прошла по коридору медсестра, зазвонил на посту телефон. Большие часы на стене показывали 11:06. Секундная стрелка ритмично отмеряла время, двигаясь по чёрным насечкам циферблата. Тик-так… Тик-так… Откуда-то из коридора раздался протяжный стон. Тик-так… Тик-так… 11:11. Дверь распахнулась. Дедушка, не глядя, схватил его за руку и дернул вперёд. Они почти бежали по больничному коридору. Лифт. Вестибюль. Ещё быстрее по парковке. Чимину было больно ладонь, но он боялся об этом сказать и лишь тихонько простонал уже у самой машины. Они торопливо сели и тут же сорвались с места. Дедушка так и не произнёс ни слова, но в зеркало заднего вида Чимин видел — в глазах его стояли слезы. Они приезжали, чтобы проститься, понял он, а теперь просто сбегали, потому что дедушка не смог этого вынести. Но Чимин не испытывал к нему сочувствия. Он чувствовал только злость и обиду. Это было незаслуженно жестоко — поступить так с ним. Как мог он не дать возможности и ему проститься с ней? Какое право он имел решать за них двоих? Чимину тоже было, что ей сказать. Это несправедливо! Несправедливо! Несправедливо! — Что? — спросил устало дедушка, замечая за ужином его волчий взгляд. Чимин сидел, сжавшись, и распространял вокруг себя флюиды мрачной враждебности, совсем забыв о еде. — Почему ты не дал мне увидеть её? — продолжая смотреть на него исподлобья, сказал Чимин. — В следующий раз увидишь. — Нет. — Что, нет? — Ты знаешь, что не увижу. — И то тебе во благо. — Почему? — не сдавался Чимин. — Потому что не надо тебе видеть её такой и не надо такой запоминать! — повысил голос дедушка. — Ты поел? Марш тогда отсюда! — Я ещё не поел, — Чимин сунул в рот измятый им лист салата, бросая на деда злобный взгляд. Пак Джонхван взялся за стакан, шумно вздыхая, и резко поднялся, противно лязгнув стулом. Шаги его затихли где-то в глубине дома. Чимин бросил на стол приборы и выплюнул плохо пережёванный салат обратно в тарелку. Нет, он не мог смириться с тем, как с ним обошлись, ведь его сердце тоже любило и страдало, и уже неважно, чего из этого больше. Она была его мамой, и она умирала. Чимин взял кроссовки и вышел через заднюю дверь. На улице уже зажглись фонари, разгоняя сгустившиеся сумерки. Он крутил педали велосипеда так быстро, как мог, мчась по центральным кварталам Дальсо. Ему повезло, двери приемного покоя были всё ещё открыты, Чимин без труда проскочил внутрь. Перемещаясь перебежками, он мог заглядывать в другие палаты. Крики младенцев — жизнь. Иные люди лежали на койках точно пустые оболочки — эти не оклемаются. Ещё Чимин знал, что полицейские привозят туда всяких побитых отморозков, поэтому в терапии пахнет блевотиной, перегаром и хлоркой. Сердце его стучало быстро и громко, но вопреки всем страхам, никто его не заметил, не схватил за шкирку и не остановил. Бесшумно он проскользнул в реанимацию. В помещении было как всегда тихо и уже темно. Он сел на край маминой кровати и посмотрел ей в лицо, осунувшееся, серое и безжизненное… Человеческого в ней осталось всего ничего, материнского — ещё меньше. Болезнь уродует людей. Уродует всех. И тех, кто ей болен и тех, кто просто рядом. — Мам… — прошептал он ей на ухо. — Проснись, мам. Я хочу сказать тебе кое-что. Мама не пошевелилась. Со всех сторон к венам её иссушенных рук тянулись трубки, и в полутьме она была похожа на мертвеца с ввалившимися чёрными глазами. — Мама… — позвал он снова, сдавленно всхлипнув. Она вдруг медленно открыла глаза, издавая глухой стон, и уголки её губ едва заметно приподнялись в слабой, вымученной улыбке. Она узнала его, почувствовала. — Мам… — тоненький голосок дрогнул, Чимин понял, что вот-вот разрыдается. — Я очень люблю тебя… — Глубокий вдох, судорожный выдох. — И мне очень страшно… Пожалуйста, пообещай мне в последний раз, что больше не оставишь меня… Пожалуйста… пожалуйста, мама, помни обо мне, когда будешь на небесах… — он уткнулся лицом в её плечо и заплакал.***
— Ей не было больно, — сообщил ему дедушка. — Она вообще ничего не почувствовала, просто уснула. Чимину нечего было сказать. Он стоял, потупившись, и ощущал себя потерявшимся несчастным ребёнком. Он знал, что это случится, его глаза беспомощно наблюдали за тем, как мама угасает, и никто не пытался приукрасить для него реальность. Однако всё же Чимин оказался к этому не готов, но смерть — это то, что приходится осознавать и принимать абсолютно точно, каким бы болезненным ни был этот процесс. Чимин стиснул зубы, смотря себе под ноги, но почувствовал, как слёзы всё равно потекли по его лицу против воли. Он боялся всхлипнуть, дышать ему стало совсем тяжело, и сердце в груди забилось ещё отчаяннее. — Шая поможет подобрать тебе одежду на похороны. — Дедушка прикурил новую сигарету, и воздух в его кабинете практически совсем закончился. — Народу будет много. Придут серьёзные люди: чиновники, мои партнёры и коллеги, Мины и семьи им под стать. Они увидят тебя и, возможно, захотят о чём-то поговорить. Веди себя достойно. Отвечай внятно. И не заводи истерик. Мне там будет не до тебя и твоего сопливого рёва, — он окинул его взглядом и прикрыл отрешённо глаза. — Господи… — Ты меня стыдишься? — спросил Чимин, и голос его прозвучал так тихо и робко, что он и сам не сразу понял, что действительно это спросил. Но дедушка больше ничего не сказал, только махнул ему рукой на дверь, и Чимин тут же за неё выскочил. Да, он стыдился его, хоть и знал, что внук теперь его единственный родной человек. И то, что между ними совсем не было никакого понимания, заставляло Чимина страдать ещё сильнее. Как они будут жить вдвоём? Он закрылся в комнате и, наплевав на все запреты, рыдал навзрыд. Он оплакивал маму, оплакивал себя, свою любовь и своё будущее. Дедушка пришёл к нему поздним вечером. Чимин, притворившись спящим, лежал, не шевелясь, и слушал его тяжелые шаги. Дед подошёл к его кровати и, склонившись, провел рукой ему по волосам. — Пусть Бог сбережёт тебя… — прошептал он хрипло. Всё же он немного любил его в те минуты, когда забывал, что стыдился. Или жалел. Чимин не мог разобрать. Иногда не просто понять, где любовь, а где только жалость. В день похорон погода на улице была ясная и тёплая. В зале, где состоялось прощание с мамой, было так солнечно, что организаторам пришлось прикрыть жалюзи на окнах. Светило солнце, горели лампы, мерцали свечи — так много света для такого скорбного дня. Мама лежала в темном закрытом гробу, а молодая красивая девушка на фотографии рядом уже давно не имела к ней никакого отношения. Чимин пригляделся. Свечи оказались ненастоящими, они были пластиковыми и работали на батарейках. Цветы не пахли, все эти шикарные букеты и венки — тоже пластмассовая подделка. Всё было обманом. Дедушка говорил, что его будут окружать люди, но никто не подходил к нему, и никто не пытался с ним заговорить. Он думал, они будут шептаться о нём и разглядывать, ведь прежде дедушка никогда не выводил его в свет, но видимо, никто о нём и вовсе ничего не знал. Чимин не был похож на мать, и ни одна его черта даже отдаленно не напоминала старшего Пака. Должно быть, люди думали, что он просто чей-то мальчик, послушно дожидающийся своих родителей. — Мин… Мин Даён… — зашептались гости. — Она здесь… Мин Даён здесь. С детьми. Вот уж кто интересовал всех. Чимин обернулся и увидел женщину в строгом чёрном платье, она вежливо отвечала кивком на каждое приветствие. За ней шли высокая молодая девушка с букетом цветов в руках и парень, он держался позади, но Чимин успел разглядеть его полицейскую форму, прежде чем понял, что они направляются в его сторону. Он боязливо оглянулся по сторонам, но дедушки нигде не было. Она меня не узнает, — произнёс мысленно Чимин, но к его ужасу она подошла прямо к нему. — Привет, лапка, — сказала женщина, становясь рядом. Её сын встал у него за спиной, а дочь по правую сторону. Цветы в её руках пахли, он почувствовал аромат роз и его слегка повело. — Здравствуйте, — сдавленно произнёс он, опуская голову ещё ниже. — Где твой дед? — спросил парень, голос у него был глубокий и слегка хрипловатый. Чимин робко пожал плечами. — Проклятье, хоть сегодня можно быть не таким кретином… — неожиданно выругался он. — Чш-ш! — тут же шикнула на него мать. Мин возмущённо вздохнул за его спиной, но не стал продолжать. — Это великое горе — хоронить своих детей, — сказала Мин Даён. — Матерей тоже, — ответил ей парень. — Что? Хватит смотреть на меня так, будто я жопу голую показал. Я лишь говорю, что мальчику тоже нужна поддержка. Посмотри, он напуган. И никого тут не знает. Почему он один? Чимин почувствовал, как сын Джинни положил ладонь ему на плечо, и сердце его дрогнуло. Дрогнуло и забилось чаще. Но он не смел обернуться и взглянуть в лицо человеку, проявившему к нему сочувствие. Его мать на дух не переносила этого парня, и вот ирония, он единственный, кто понимает его горе. Должно быть, он отлично знал, что значит страдать. Да, только несчастные люди могут так остро чувствовать горе друг друга. Чимин прерывисто выдохнул застоявшийся воздух и сглотнул больной ком, застрявший в горле. Дедушка заговорил свою речь, и она с первых слов была полна лжи. Но и среди ложной благодетели не нашлось места для его имени. Будто и не было ни его самого, ни его горя. Словно он был просто мальчиком без имени, к которому возвращалась его дочь. А теперь возвращаться было некому. А значит, и он остался в прошлом. Для Пак Джонхвана дочь исчезла, не оставив после себя никакого следа. Он так и сказал: «У меня больше никого не осталось». И зал сочувственно закачал головами. Они были такими же лжецами. Прийти туда их заставила не скорбь, а положение в обществе. Мин сделал крохотный шажок вперёд, его ладонь соскользнула с плеча Чимина ему на грудь и легла прямо на сердце. И о боли он тоже знал много. Если поверить Йерёну, наверное, больше всех в этом зале. Чимин повернулся и обнял его, зная наверняка, что не будет оттолкнут. Он едва доставал макушкой ему до подбородка и отличительные значки на полицейской форме впились ему в щеку. Чимин подумал о том, что, наверное, кажется ему ужасно жалким. Потерянным и обессиленным. И поэтому он молчит — старается придумать для него хоть что-то, что заставит его поверить в то, что смерть — это ещё не конец. Когда Мин склонился к нему, чтобы что-то сказать, он зажмурился, всхлипывая ему в грудь, и замер, ведь ему и без того было известно, что мальчикам плакать нельзя. Он проживал это так часто, что уже должен был бы привыкнуть, но каждый раз это походило на разлом земной тверди — когда нужно раскрыть с усилием внутри себя глубокую расщелину и спрятать в неё свои слёзы. И как бы часто Чимину ни приходилось это делать, ему продолжало казаться, будто он раскалывает и заглатывает сам себя. Но Мин издал тихий грудной стон и совершенно неожиданно прошептал ему на ухо: — Плачь, если тебе хочется, — он вздохнул и положил свою большую ладонь ему на затылок. — Плачь, маленький, не держи эту боль в себе. Чимин успел сделать только вдох, как кто-то грубо дернул его сзади, и он со стоном отлип от чужой груди. — Бога ради, простите, — сказал дедушка, оттягивая его подальше. — Он слегка глуповат. Сконфуженный неловкостью, Чимин по-прежнему не смел поднять головы. — Не нужно так… — заговорил Юн, но дедушка не остановился, чтобы дослушать. Он тащил его к выходу, и лицо его горело от стыда. Чимин чувствовал, как сын Джинни смотрит им вслед, и, наверное, у него были очень добрые глаза, но он так и не смог обернуться и взглянуть на него в ответ. Дедушка посадил его в машину и приказал водителю ехать домой. — И пусть Шая глаз с него не сводит. Водитель кивнул, трогаясь с места. Чимин крепче сжал кулаки, от бессилия хотелось закричать, и он правда тихонько вскрикнул, только от боли. Он разжал кулак и увидел на ладошке металлическую пуговицу, четко выбитый государственный герб блеснул сталью на солнце. — Что там у тебя? — спросил водитель, смотря на него в зеркало заднего вида. — Ничего, — качнул головой Чимин и спрятал пуговицу в карман.***
Церемония закончилась, и дедушка вернулся домой. Чимин забежал в мамину спальню, сел на ковёр у кровати и затих. Хлопнула дверь, затем послышались шаги. Дед поднимался по лестнице. — Чимин? — окликнул он его, заглянув в пустую спальню. Снова послышались шаги. Совсем близко. Чимин поджал к себе колени, не сводя испуганных глаз с двери. Ручка медленно повернулась, и дверь открылась. Дедушка подошёл ближе и, встав над ним, некоторое время просто на него смотрел. — Я ведь просил вести себя прилично, — сказал он, упирая руки в бока. Чимин продолжил молчаливо выводить пальцем узоры на ковре. На этот раз он не собирался просить прощения за то, что плакал, он сделал это в руках утешающих и добрых, он сделал это на похоронах своей мамы. — Ты сказал Юну, что я глупый, — сказал Чимин и поднял наконец голову, посмотрев на деда снизу вверх. — Он тебе никакой не Юн! Он старше тебя в два раза. Ты вообще представляешь, кто он такой? — Нет, — тихо ответил Чимин. — Что, нет? — Не представляю. Ты ведь стыдишься меня им показывать. Дед смотрел на него молча, кажется, впервые в жизни ему не нашлось, что ответить. Чимин поднялся и сам подступил ближе, надеясь, что страх в его заплаканных глазах не так сильно заметен. — Я плох, что бы ни сделал, и если ничего не сделал, тоже плох. Может, на мне и лежит первородный грех, не знаю… — он встретился с дедушкиным прямым взглядом и выдержал его. — Но я не глупый. Чёрные строгие глаза продолжали буравить его взглядом. Что-то было не так, но Чимин не мог понять, что. — Иди к себе, — после долгой паузы сказал дедушка и, отчего-то ссутулившись, пошёл к себе в кабинет. На следующее утро Чимина разбудила прислуга. Она закатила к нему в комнату чемодан и принялась выдвигать полки комода одну за другой. — Что ты делаешь? — щурясь спросонья, спросил Чимин. — Собираю тебе вещи, — ответила женщина. — Шая? — позвал он. Она не обернулась, чтобы взглянуть на него, это был дурной знак. — Я делаю то, что мне приказали, Чимин. Тебе лучше поговорить со своим дедушкой. Но и сам дедушка не жаждал обсуждать с ним происходящее. Он долго молча смотрел на него, сидя в своём кресле в гостиной, а потом вдруг спросил: — Чего ты хочешь? — Шая собирает мои вещи в чемодан. Я хочу знать, куда ты отправляешь меня… — Нет, — перебил его дед. — Скажи мне, чего бы тебе хотелось по жизни: кем стать, чем заниматься, каким быть. Вопрос его ошарашил. Чимин не был готов обсуждать это сейчас, в голове его крутились совсем другие мысли. — Я не знаю, — признался он честно. — А ты подумай, — настаивал дед. Чимин медленно выдохнул и перекатил меж пальцев стальную пуговицу, которую таскал с собой в карманах со вчерашнего дня. — Полицейским. Брови Пак Джонхвана нахмурились, он взглянул на него неодобрительно. Ответ неверный. Правильный ответ: начальник скотобойни. — Я хочу остаться таким, какой я есть, — продолжил Чимин. — Доброта и любовь — они нужны мне, чтобы стать хорошим детективом. — Самые бестолковые для копа качества. — Вовсе нет. Гнев всё разрушает, безразличие приводит к бездействию. Любовь — это главное. Любовь — это покой, а в покое — мудрость. — Кто сказал тебе такую глупость? — Я увидел это сам. — Когда? Чимин снова перекатил в кармане меж пальцев пуговицу. — Вчера. Дедушка провел по лицу ладонью и несогласно качнул головой. — Ты ничего не знаешь о жизни. Твои суждения инфантильны, а мечты нелепы, — отрезал он. — Я много раз говорил тебе, что пора взрослеть, но теперь действительно настало время это сделать. Ты рос в моём доме, всегда считая, что я жесток с тобой, но всё познаётся в сравнении. — Хочешь, чтобы я уехал в пансион? — спросил Чимин, догадавшись к чему он клонит. — Это не пансион. — А что? — Дом Божий. Дом, где нашли приют и другие дети, нуждающиеся в помощи. — Я не нуждаюсь в помощи, — затряс головой Чимин, услышав слово «приют». — Я стар! Разумеется, ты нуждаешься в помощи! — повысил голос дед, дав понять, что все пререкания бесполезны. Чимину захотелось выскочить из его кабинета, забиться куда-нибудь в угол и снова зарыдать, но он сделал глубокий вдох и покорно склонил голову перед дедом, его строгим взглядом и собственной судьбой. — Иди, у тебя есть несколько часов на сборы, и потом я позову тебя. Чимин слабо кивнул, но не вернулся обратно в спальню, чтобы помочь Шае собрать его вещи. В конце концов, эти хлопоты казались ему совершенно пустыми перед лицом того ужаса, что он испытывал, возвращая себя мысленно к слову «приют». Вряд ли пара футболок поможет ему пережить это чувство ненужности. Он вышел на улицу и спустился к озеру. Старая ива на берегу тихо покачивала длинными ветвями. Чимин сел на сухое бревно и посмотрел на посеребрённые солнцем барашки, бегущие по воде. Утренний холод защипал за коленки, он надёжнее запахнул домашнюю кофточку из лилового флиса, спрятал руки в её мягких кармашках и в это же мгновение вдруг совершенно ясно понял — это последнее, что он видит и чувствует здесь, в доме, в котором он рос, но никогда не считал своим. Но, тем не менее, это не означало, что его страданиям придёт конец. Они останутся прежними или к ним добавятся новые. И нет ничего ужаснее, чем осознавать это. Это как быть бойцом и победить в бою, а потом увидеть, как на ринг выводят нового соперника, или как быть солдатом, который наступил на мину и остался цел, а после узнать, что впереди минное поле. У всего должен быть конец. Без конца не начать сначала.***
Когда Чимин впервые увидел Сент-Стилиан, то едва не выпрыгнул из машины прямо на ходу. Он ехал на заднем сиденье и смотрел на дорогу через лобовое стекло. Машина остановилась у больших кованых ворот, и когда они распахнулись перед ними, к глазам его мгновенно подступили слёзы. Они въехали во внутренний двор. Чимин увидел огромное здание интерната с рядами грязных окон и трудно сглотнул. Он старался сидеть прямо и тихо, но гигантское строение впереди всё росло и росло, словно монстр, намеревающийся раскрыть свою тёмную пасть и поглотить их. Дед остановил машину и заглушил двигатель. Повисла напряжённая тишина. Сент-Стилиан выглядел мрачно и безжизненно. — Дедушка, — тихо позвал Чимин. Пак Джонхван отвернул голову к окну, невидящим взглядом смотря в боковое зеркало. Чимину хотелось схватиться за его плечо и слёзно просить о прощении за всё, что он когда-либо сделал или сказал неправильно. И молить, молить, молить не бросать его там. Но он сглотнул больной ком и продолжил так же тихо: — Пожалуйста, не оставляй меня. — Я не могу поступить иначе, — покачал головой дед. — Из-за того, что я сказал утром? Это просто ничего не значащие мечты. Я буду послушным, буду таким, каким ты захочешь… — он заметил, как дедушка снова покачал отрицательно головой, и голос его мгновенно ослаб и сорвался. — Когда у меня родился первый ребёнок, — заговорил Пак Джонхван, продолжая смотреть отрешённо в боковое зеркало. — Клянусь, я думал, что стану для него лучшим отцом. Мой старший сын ни в чем не знал нужды, учился в хорошей школе, воспитывался лучшими гувернантками, я вкладывал в его голову исключительно правильные вещи, — он замолчал и с минуту они сидели в тишине. — Он удавился в собственной комнате в девятнадцать лет. Он не прыгал с табуретки, а намотал верёвку на дверную ручку. Душил себя долго и целенаправленно. Вот как мой сын не хотел жить. Потом родилась Чжэён. Она была совсем малышкой, когда я овдовел. И я так боялся потерять и её, что контролировал каждый шаг девочки. Я был строг с ней. А она так любила свободу… У меня было двое детей, и все они мертвы. Я не смогу позаботиться о тебе. Ты понимаешь это? — дедушка повернулся и взглянул на него. — Я тебя не бросаю. Я оставляю тебя на воспитание. Ты повзрослеешь, и я заберу тебя. Обещаю. — Я хочу домой, — не выдержал Чимин. — Мне тут будет плохо. — Сейчас тебе так может казаться, но здесь много добрых людей, с Божьей помощью они позаботятся о тебе. Зато ты будешь здесь, в Дальсо. Я буду забирать тебя на каникулы, — пообещал дедушка. — Правда? — судорожно выдохнул Чимин. — Правда. Идём. Дедушка первым вышел из машины и достал из багажника его чемодан. Чимин нехотя вылез следом. Он взял его за руку и подвёл к главному входу, где на ступенях их уже ждала монашка. — Сестра Агнес, — поклонился он. — Не волнуйтесь, всё будет хорошо, теперь он в доме Божьем, — сказала мягко женщина, перенимая его руку. — До встречи, милок, — сказал дедушка на прощание и, уходя, склонился, чтобы коснуться губами его волос. Монахиня крепче сжала ладонь Чимина. Наверное, боялась, что он побежит за ним. Внутри помещение было таким же мрачным, как и снаружи. Высокий просторный холл тускло освещался солнечным светом, падающим через окна. Широкая лестница уходила вверх, где от неё по обе стороны расходился длинный коридор, дальние двери которого терялись в темноте. Воздух пах плесенью, гнилым деревом и хлоркой. Они прошли по тёмному коридору в общую спальню, где он увидел некоторых мальчишек. Ему там было не место. Он ощутил это так остро, что сжалось сердце. И одного взгляда было достаточно, чтобы понять — он совсем не такой, как они. Ни внутри, ни снаружи. Он не оттуда, но находился там. Просто безумие. Сестра Агнес представила его, поставила чемодан и ушла. Чимин сел робко на скрипучую кровать. На нём была всё та же лиловая кофта, и другие мальчишки уже посмеивались над тем, как он выглядит, но пока она пахла домом, Чимин решил, что ни за что её не снимет. В полдень воспитательница показала ему, где столовая. Дети сновали туда-сюда, в помещении было так шумно, что закладывало уши. Потом на пороге появился мужчина в строгом церковном одеянии и громко, даже не крикнул, а просто сказал: «Тихо!», и все тут же умолкли, склонив головы над тарелками. Но как только диакон ушёл, в столовой снова стало шумно. Многие ребята занимались откровенным озорством, смеялись и подшучивали друг над другом. Никто из них не выглядел таким испуганным, как он. Было ли им так же страшно, когда они сюда только попали? А может, им до сих пор страшно, и все они просто притворяются? Перед своим страхом он оказывался бессилен. Прежде он никогда бы не подумал, что бывает так: тёмная бездна полная ужаса засасывала его так безжалостно, что ему казалось, будто его едят заживо, ломают кости, раздавливают органы. Как можно было существовать в Сент-Стилиане без постоянного чувства страха, Чимин не понимал. Обед состоял из лапши с тушеной курицей, в которую бросили ложку консервированных бобов, и странного сероватого цвета какао. Попытка съесть обед отняла у Чимина кучу времени, но он так и не смог ничего проглотить. В горле стояла гадкая оскомина, избавиться от которой было просто невозможно. После обеда все ненадолго вернулись в спальню, чтобы взять необходимые принадлежности и разошлись по учебным классам. В классе Чимина было всего десять человек, и только половина из них оказались его ровесниками, остальные были старше как минимум на несколько лет, просто они снова и снова оставались на второй год. Один из них, самый крупный, то и дело поглядывал на него, как-то недобро хмурясь и жуя губу. У него были коротко стриженые волосы, обнажающие косой длинный шрам на затылке, кривой, очевидно не раз сломанный нос, очень смуглая кожа и хриплый басистый голос. Друзья звали его Сонгюном и говорили с ним о каком-то предстоящем футбольном матче. Наверное, он занимался футболом и, скорее всего, был тут главным. Чимин боялся встречаться с ним взглядом, поэтому каждый раз отводил глаза первым, и к счастью, тот с ним не заговорил. Последним уроком была математика. Чимин пролистал новый учебник. Сплошное разочарование. Подобные примеры он решал ещё в прошлом году. Время тянулось невыносимо долго. Деревянная доска, над ней крест вместо часов, математические таблицы, прикреплённые к стенам, пожелтели от времени. Больше смотреть в классе было не на что, Чимин уставился, мучительно сводя брови, в окно. Во внутреннем дворе между западной частью здания и его восточным крылом находился сад, или то, что должно было им быть. Света там практически не было, участок земли зарос тонкой лозой дикого винограда и полупрозрачными хилыми сорняками. Редкие солнечные лучи падали в сад по касательной, подсвечивая мертвые листья и вечно сырую, угольно-чёрную землю под ними. Чимин уловил её гнилостный запах через приоткрытую форточку и поёжился, отворачиваясь от окна. Сонгю смотрел на него в упор и хмурился ещё сильнее, чем прежде. Чимин понял, что сидит, обнимая себя руками, и положил руки на парту, перестав так делать. Когда прозвенел звонок, он собрал свои вещи и вышел из класса. В какой-то момент по спине его пробежали мурашки, он почувствовал опасность, но не успел среагировать, и крепкая рука схватила его за шкирку, дёрнув в сторону. Сонгю толкнул его к стене и упёрся рукой в закрытую дверь. Чимин почувствовал острый запах хлорки и мочи и понял, что они в уборной, и только потом заметил за широкими плечами Сонгю кабинки. Парень молча прижал указательный палец к губам, жестом призывая к тишине. — Сегодня мы придём к тебе, — заговорил он шёпотом. — Будь тихим. Это напугает тебя, но ты должен знать, что мы не сделаем тебе больно, не сделаем ничего такого, через что не проходили сами. Не бойся, — Сонгю замолчал, пристально смотря ему в глаза, Чимин заметил родинку у него над правой бровью и ещё один тонкий шрамик под нижней губой. — Я оставлю тебе зажигалку на окне. — Рука его соскользнула с двери, и он снова прижал палец к губам. — Будь тихим. А потом он просто ушёл. Чимин немного подождал и вернулся в спальню. Сидя на своей кровати, он огляделся по сторонам. Сонгю жил в другой комнате. Какое окно он имел в виду? И зачем мне нужна его зажигалка? До вечера он занимался уроками. Ужин тоже прошёл спокойно. Никто не пытался его задирать или тем более напугать. Да и самого Сонгю не было видно. Быть может, он просто псих? Перед сном они все собрались в общей комнате для досуга, по телевизору показывали фильм «Марли и я». Потом пришла сестра Агнес и раздала им по яблоку. Дети, особенно те, что были помладше, радостно завизжали. Они вели себя диковато. Их кормили, поили и выдавали одежду, а они радовались всему так, будто впервые видят. Чимин смотрел на них и не переставал задаваться вопросом: почему вся одежда на них велика на размер или даже на два? Может, они просто истощались здесь за годы забвения? Прежде он думал, что его одного переполняет такое глубокое чувство горя и безысходности, но теперь понял — он лишь маленькая частичка огромного страдающего человечества.***
Пробуждение было резким и неприятным. И прежде, чем Чимин смог что-то понять, голову его накрыла какая-то тряпка, а потом чья-то ладонь крепко зажала ему рот. Он забрыкался, но смог только замычать. Сразу несколько пар крепких рук стащили его с кровати. Кто-то нёс его за ноги, кто-то, подхватив под мышками. Тканевый мешок был неплотным, он заметил, как мелькнули коридорные лампы, и принялся мычать, что есть сил, чужая рука крепче сдавила его губы, больно стискивая щёки. Затем что-то глухо звякнуло, тихо скрипнуло, воздух стал холоднее. Его поставили на ноги и сняли с головы мешок. Это была чья-то драная наволочка. Чимин узнал в полутьме одноклассников, рука, зажимающая ему рот, принадлежала Сонгю. Он забрыкался пуще прежнего и в какой-то момент даже смог вырваться, но тут же оказался пойман. — Нет… нет, нет… — зарычал он, но никто не удостоил его и словом в ответ. Его повели по вонючему, грязному, тёмному коридору, с облупившейся на стенах краской. Сердце билось так сильно, что он думал, оно вот-вот разорвётся на куски. Оно стучало у него в ушах и в голове. Его затолкали в комнату в конце коридора и мгновенно захлопнули за спиной дверь. Чимин оказался в полном мраке, таком густом и плотном, что в первое мгновение даже подумал, что происходящее не может быть реальностью, и это просто кошмарный сон. Но потом глаза его привыкли к темноте, и он рассмотрел очертания оконной рамы и напротив — двери. — Пожалуйста, откройте! — крикнул Чимин, шаря ладонями по двери. Из коридора не доносилось ни звука, но он чувствовал они всё ещё там. — Откройте! Откройте эту дверь! Пожалуйста! Тишина. — Сонгю! Сонгю, пожалуйста, выпусти меня! Мне больно, мне всё равно больно… — он осекся, ему не хватило воздуха закончить, но вдохнуть сразу отчего-то не получалось. — Потому что больно бывает не только, когда бьют! В ответ ему снова была тишина. Чимин с силой хлопнул ладонями по двери. Гнев зародился в нём, с мучением и страданием. Он почувствовал несправедливость, и она была так велика, что обожгла его грудь изнутри. Он закрыл глаза, пытаясь обуздать свои чувства, но тут же яркой вспышкой к нему пришли воспоминания: окно, у которого он ждал возвращение мамы, отводящая взгляд Шая, дедушка, курящий сигары, его чёрные глаза, следящие и оценивающие, водянистое солнце в ветвях ивы, озеро, серебряные барашки на воде… Помещение заполнилось громкими всхлипываниями. — Это несправедливо! — вскрикнул он, вновь хлопнув по двери ладонями. — Несправедливо! Несправедливо! Несправедливо! Чимин снова и снова цеплялся на ощупь ногтями за выступающий край двери, но она никак не поддавалась, и он только поранился, обломав под корень ногти. Тогда он принялся стучать в неё, что есть мочи, и до того сбил костяшки молотя по толстому дереву, что не чувствовал рук. В конце концов, обессилев, он отлип от двери и опустился на холодный пол. Дыхание его было шумным и отрывистым, тяжёлое горькое чувство сдавило грудь. На миг он застыл, уставившись в глубину густого мрака, а потом громко зарыдал. Выбившись из сил, Чимин умолк, и совсем поникнув, долго сидел не шевелясь. Потом, не поднимаясь с колен, дополз до окна и выглянул на улицу. Окно выходило на внутреннюю часть двора, там не было ни одного фонаря, и стояла практически такая же мгла. Он пошарил рукой по подоконнику и нащупал зажигалку. Зажечь её получилось не сразу, пальцы онемели, и он не очень-то умел ей пользоваться. В конце концов, маленький огонёк вспыхнул, слабо осветив темницу, в которой он оказался заточен. Это было ветхое заброшенное помещение, служившее когда-то классом музыки. Пианино у стены было завалено старыми книгами и разным мусором, парты громоздились одна на другой кучей, но уродливее всего выглядела испещрённая надписями доска. Огонёк потух. Мгла тут же сомкнулась вокруг него. Чимин зачиркал колёсико, торопясь вернуть крохотную частичку света. Пламя вспыхнуло и дрогнуло от его тревожного вздоха. Он вновь огляделся, надеясь, что, быть может, где-то есть подсказка, как всё это закончить, но вокруг не было ничего, кроме лохмотьев пыли, окурков, пустой пивной банки и ржавого гвоздя, смотря на который Чимин вдруг подумал: а не воткнуть ли его себе в грудь? Но в тот же момент иронично подметил, что гвоздь слишком мал, чтобы достать до его больного сердца. Он привстал, посмотрев в чёрное безлунное небо. Правда ли душа после смерти отправляется на небеса? И видны ли оттуда человеческие страдания? Чимин поднял ржавый гвоздь и, глотая слёзы, принялся выскребать им буквы на деревянном подоконнике. Он надеялся, что всё так, как написано в Библии — Бог милостив и не отправит его мать в ад, а она согласится выполнить его последнюю просьбу. — Спокойной ночи, мамочка, — прошептал Чимин, откладывая в сторону гвоздь. Зажигалка нагрелась и потухла. Больше не пытаясь ничего предпринять, он остался сидеть на полу у оконной рамы. А едва забрезжил рассвет, дверь тихонько скрипнула и приоткрылась. Чимин не торопился выходить, и тогда в класс заглянула мальчишеская голова. Они встретились взглядом, и мальчик юркнул обратно в коридор. Чимин с трудом поднялся и, подволакивая затёкшую ногу, добрался до умывальной комнаты. Он чувствовал себя разбитым и таким уставшим, что с трудом удавалось держать голову поднятой и не сутулиться, но к первому уроку он сидел в классе умытый и опрятный, сидел и упорно пытался игнорировать светящее в глаза солнце, которое как назло не оставляло бесплодных попыток поднять ему настроение. Как только класс начал наполняться учениками, Чимин сразу почувствовал случившиеся перемены. Кто-то проходил мимо, опустив глаза, и не замечал его, кто-то, напротив, смотрел так, будто вдруг разглядел что-то новое, но было кое-что, что объединяло всех — его сторонились. Чимин бесцельно уставился в пространство перед собой, нервно шаркая ногой по щербатой половице. В голове смешались тысяча мыслей и тысяча вопросов к самому себе. В ушах разносились произнесённые шёпотом слова о том, что он трус. Но он не считал себя трусом, быть может, в его покорности перед жестокостью судьбы и крылась слабость, но он не боялся той ерунды, вроде призраков, крыс и насекомых, о которых они говорили. В конце концов, однажды настанет момент, когда это место перестанет играть какую-либо роль в его жизни, дрянное детство закончится, и будущее будет зависеть только от него самого. Чимин знал, что нужно лишь немного потерпеть, но всё равно чувствовал себя плохо, чувствовал огромную печаль и такую же огромную обиду на всё-всё на свете. Тело его наполнила слабость, а к глазам вновь подступили слёзы, но он сумел их сдержать. Прозвенел звонок. Учитель вошёл в класс и начал занятие с проверки домашнего задания. Это был урок мировой художественной культуры. Сонгю досталась тема древнего Египта. Он вышел к доске с докладом, о котором, скорее всего, и не вспоминал до этой минуты, и назвал всех египтян безбожниками. — Так как же могли они быть христианами? Иисуса Христа ведь ещё не было, — спросила учительница, бросая на него снисходительный взгляд, но вывела напротив его фамилии в своём ежедневнике галочку. — Но Моисей-то со своими евреями уже был, — с полной серьёзностью сказал Сонгю. Учительница рассмеялась. Он, глядя на неё, тоже. Смех у него был такой же хриплый, как и голос, но улыбка оказалась красивая — обаятельная и искренняя. Он веселился. То, что случилось ночью, только в нём отдавалось болью и стыдом, для его мучителя же — это не значило ничего. Каждому воздастся за грехи его, — подумал Чимин, встречаясь с Сонгю взглядом и в то же мгновение лишая его улыбки.***
К вечеру всё окончательно встало на свои места. Новости разнеслись по Сент-Стилиану, и голоса стихли. Он не прошёл данное ему испытание и оказался отверженным. Остальные воспитанники интерната заговаривали с ним только по необходимости, они не сторонились его, но и заводить дружбу с ним не желали. Но для Чимина, и прежде не имевшего друзей, это не было такой уж проблемой. Он скучал по дому у озера, по своей комнате, по маме и даже по дедушке. Он скучал по всему, что ему пришлось оставить. Многие в Сент-Стилиане, если не все, никогда ничего не имели, они не знали любви, не знали тепла, не знали ничего, кроме казённых стен, и оттого совсем не понимали его тоски. Чимин ворочался с боку на бок, кровать под ним противно скрипела. Вторая ночь в Сент-Стилиане была даже хуже первой. А третья стала хуже второй. Будто с каждой минутой страдание множилось в нём и разрасталось. Бесцветные дни, гудронные ночи — время шло медленно и безрадостно, но, тем не менее, шло. Печаль и страдания — тоже жизнь. Чимин старался не думать о прошлом, но получалось плохо. Воспоминания роились у него в голове, когда он сидел в учебных классах, бегал по футбольному полю, ел безвкусную интернатскую еду или делал уроки. Особенно сильно они мучили его перед сном. А просыпаясь по утрам, Чимин чувствовал себя таким несчастным, что в первые мгновения даже не мог понять, почему на сердце так тяжело. Но потом он оглядывался по сторонам и вспоминал почему. По субботам всех детей собирали в ризнице для изучения катехизиса. Учила их монахиня Петра, женщина, считавшая себя ответственной за детские души, а потому неустанно вбивающая в эти самые души страх перед Господом. По воскресеньям они все отправлялись на службу. Чимин пытался молиться вместе с остальными, но слова не шли, он не мог сосредоточиться ни на Иисусе Христе, ни на Деве Марии. А потом он послушно шёл к алтарю за причастием, покорно открывал рот и принимал облатку, совсем ничего не чувствуя. А с какими ощущениями он делал это раньше? Чимин уже не помнил. С тех пор, как он попал в Сент-Стилиан, всё вокруг сводилось лишь к одному вопросу: «Какой в этом смысл?» Понятно, что смысла ни малейшего. Дни Чимина слиплись в один серой комок, и он не мог разглядеть среди них ни одного светлого мгновения, потому что жизнь в Сент-Стилиане и не была отмечена ничем светлым. Чимин знал, что в интернате посмеиваются над ним и его манерами, но решил, что раз уж они его не приняли, то и ему плевать, он не собирался менять своих привычек. Он продолжал складывать свои вещи ровной стопочкой, принимать душ каждый день, аккуратно причесываться, держать спину прямо и всегда говорить «спасибо» и «пожалуйста». От безрассудных поступков его удерживал Мин младший — словно якорь он крепил его к доброму, неустанно настраивая на лучшее будущее. Одним своим существованием он доказывал Чимину: есть ещё в мире люди мягкие и сочувствующие, люди хорошие, с большим добрым сердцем — в том числе и среди мужчин. И хоть ел Чимин не очень хорошо, за несколько месяцев, проведённых в Сент-Стилиане, он умудрился подрасти. Большие пальцы ног уперлись в носы кроссовок так, что стало больно ходить. Он сказал об этом воспитателю и ему выдали новую обувь. Такую же, как у остальных. В интернате у всех мальчиков были одинаковые кроссовки — белые с синими полосками по бокам. Чимин обул их, завязал аккуратно шнурки и встал в общую шеренгу на футбольном поле. Теперь и он ничем не отличался. Волосы тоже отросли, лезли в глаза и сильно путались. Сестра Агнес постригла его, обрив машинкой, потому что больше никак не умела, и теперь у него была причёска как у Сонгю — короткий ёжик, торчащий после помывки дыбом. — Какой ты хорошенький, — сестра Агнес склонилась и поцеловала его в макушку. — Дай-ка я сделаю тебе кантик, и будешь самым красивым, не двигайся. Чимин грустно улыбнулся и покорно замер, позволяя ей подравнять линию роста волос на шее. Она лгала, он не был хорошеньким, во всяком случае, он себя таковым совсем не ощущал. Никакой. Отсутствующий. Ненужный. Вот слова, которые могли бы ему подойти. Ночью Чимин лежал в кровати, касался ладонью остриженных волос, смотрел на пару новых кроссовок, стоящую на полке рядом с десятком таких же, и чувствовал, как подкатывает. — Я здесь, — прошептал Чимин едва слышно, но слова его прозвучали странным образом успокаивающе. Он закрыл глаза, обхватывая себя за плечи, и тихо повторил: — Я здесь… Паника мягко выпустила из своих когтей его сердце. Удивительное было ощущение. Сказав это вслух, он и вправду ощутил себя существующим. Ведь прежде он словно этого не чувствовал. Ему казалось, он был просто бледной тенью, забитой в угол, и если попасть на него лучиком света, то он тут же исчезнет. А утром всё началось сначала — день, что не отличить от вчерашнего. Чимин старался сконцентрироваться на мелочах, но получалось ужасно плохо. Ощущение реальности возвращалось мимолетными приступами между периодами полной отстранённости, но эти приступы не были достаточно сильными, чтобы привести его в чувства и затмить другую реальность, состоящую исключительно из тоски и уныния. — Привет, — послышалось вдруг совсем рядом. Чимин поднял голову и удивленно взглянул на парня перед собой. — Привет, — сказал он тихим голосом и на всякий случай огляделся по сторонам. В классе никого больше не было, так что он действительно заговорил именно с ним. В Сент-Стилиане было мало воспитанников, поэтому Чимину уже были известны имена всех, кто там жил. Парня звали Ким Джунёль, ему уже исполнилось тринадцать, но он не общался со сверстниками, его вообще по большей части было незаметно. — Ты тут надолго? — спросил Джунёль. — Нужно уйти? — Я дежурный, мне нужно выполнить уборку. — Ладно… Чимин смял черновик с неправильно выполненным заданием и закрыл учебник. — У тебя что, проблемы с латынью? — спросил Джунёль, поднимая стулья у соседней парты. — Я учился в обычной школе, а не в церковной, у меня не было латинского языка. У меня хорошо получается читать и переводить, но с некоторыми заданиями мне сложно разобраться самому. — И что тебе не понятно? — Изменяемые части речи. Существительные, прилагательные и числительные имеют три рода, два числа и шесть падежей. Ох, и ещё три степени сравнения у прилагательных. У глаголов два числа, три лица, два залога, три наклонения, пять времён и именные формы. Как в этом разобраться? — на секунду он замолчал, обреченно взглянув на Джунёля, и продолжил полушёпотом. — Отглагольные существительные со значением цели — что это вообще такое? — Шесть, — усмехнулся Джунёль. — Что? — не понял Чимин. — У глагола шесть времён. Чимин со стоном скомкал ещё один черновик. — Я могу помочь тебе с заданием по латыни, — неожиданно предложил Джунёль, но по сделанной им паузе, Чимин уже догадался, что он попросит что-то взамен. — А ты поможешь мне продежурить. Идёт? Джунёль протянул ему ладонь. В Сент-Стилиане он был первым, кто это сделал. Лицо у него было не очень приятным: совсем не выразительные черты, маленький подбородок, плоский широкий нос, тонкие губы, а глаза, точно маленькие чёрные бусинки. Но было в нем что-то такое, что располагало к нему на подсознательном уровне. Взгляд, открытый и дружелюбный. И Чимин ни на долю секунды не усомнился в его честности, протягивая ему руку в ответ. Джунёль объяснил ему каждое используемое правило, он говорил с ним тихо, спокойно и очень мягко. Чимин почувствовал, как засаднило в груди, и отвернулся к окну, чтобы перевести дыхание. Как так случилось, что обычная доброта стала его ранить? — Ты устал? Если устал, можешь не помогать мне сегодня дежурить, поможешь в следующий раз, — сказал Джунёль, заглядывая ему в лицо. — Нет, всё в порядке, — покачал головой Чимин и неосознанно поморщился, наблюдая, как диакон копает в саду ямки для новых саженцев меж других, погибших еще до первого плодоношения яблонь. Отвращение к этому клочку земли не имело веских причин. Хотя возможно, основанием тому была вечная сырость и темнота. Из-за тени двух соседних зданий земля там практически никогда не просыхала, от неё пахло гнилью и сточными водами. Зловоние это затягивало в окна учебных классов первых этажей, а порой достигало и спален. Там ничего не росло, и молодые деревья тоже были обречены на смерть. — Слышал историю про злых призраков мёртвых монашек, утаскивающих детей под склизкую землю заброшенного сада? — спросил Джунёль, замечая промелькнувшее в его взгляде отвращение. — Страшилка для маленьких детей, — скептически взглянул на него Чимин. — Может быть. Тут ходит много всяких историй, здание то старое. — К тебе в тайную комнату ночью никто не приходил? — Кто, например? Гарри Поттер? Джунёль задумчиво постучал пальцами по парте, продолжая его рассматривать. Чимин почувствовал некоторую неловкость и опустил голову. — По каким дням у тебя латынь? — спросил он, прерывая долгую паузу. — По средам и пятницам. — Хорошо, приходи сюда после уроков, я тебе помогу. — Сонгю это не понравится. У тебя не будет проблем? Его вопрос удивил Джунёля. — Если бы я хотел, то уже давно свернул бы ему шею, — усмехнулся он. Чимин не совсем понял, сказал ли он это просто метафорически, или в его словах действительно была угроза, но ему стало немного не по себе. — Я стараюсь об этом не думать, — продолжил он и встал, принимаясь поднимать остальные стулья на парты. Чимин встал следом, чтобы помочь ему. — У меня с ним дела, он нужен мне. А я нужен ему, — Джунёль немного помолчал и добавил. — Здесь все друг другу нужны. И у тебя будет своя роль, просто ты пока о ней не знаешь. Чимин только пожал плечами в ответ. В Сент-Стилиане ему не хотелось играть никаких ролей.***
На выходных Чимина навестил дедушка. Он привёз ему телефон и сказал, что тот может позвонить ему в любое время. Но только не по пустякам. А учитывая, что любые его переживания и проблемы были для дедушки пустяками, Чимин уже знал, что не позвонит ему никогда. — Поедешь домой на Рождество? — спросил дедушка. — Надолго? — спросил он с надеждой. — На все выходные. — До Рождества ещё очень долго, — пожал плечами Чимин и отвернулся, скрывая скользнувшее в глазах разочарование. Конечно, он никуда не поедет. Несколько дней в его доме не стоили тех горьких слёз, что он будет лить потом по возвращении. К чему лишний раз рвать своё сердце? Странная получилась встреча. Говорить им было особо не о чем. Дедушка был непоколебим в своей правоте, а Чимин продолжал считать его предателем. Они смотрели друг на друга и напряжённо молчали. Когда дедушка ушёл, Чимин убрал телефон в тумбочку и больше о нём не вспоминал. Бывало, он случайно натыкался на него, когда что-то искал, и тогда на мгновение им овладевало желание швырнуть его в стену. Так случалось в отношении всего, что напоминало ему о пережитом предательстве и остальной несправедливости. Иногда его переполняло гневом, и он не знал, что с этим делать — выплеснуть наружу, как Сонгю, или подавить, как Джунёль. Его гнев был похож на огромную змею, которой хотелось снести голову, но было страшно прикоснуться, чтобы та не ужалила. И пока он медлил, она всё сильнее обвивалась вокруг него, пережимая горло. Он не занимался футболом, как остальные мальчишки, чтобы избавиться хоть от части своих эмоций и не обладал таким острым умом, как Джунёль, чтобы хитростью взять ситуацию под контроль, поэтому мог только мучиться. Но, в конечном счёте, Чимин пришёл к выводу, что люди могут свыкнуться со всем, даже с тем, что их бросили. По вечерам они сидели с Джунёлем в одном из учебных классов и немного болтали. Он помогал ему с латинским языком и иногда угощал сладкой газировкой. Но в их общении не было радости или веселья. Оба они выглядели печально и устало и, твёрдо осознавая, что счастье и непринуждённость покинули их жизни, если не навсегда, то надолго, предусмотрительно не заговаривали ни о чём личном. Другие мальчишки из их корпуса, особенно те, что были постарше, веселились, встречались тайком с девчонками и прятались в заброшенном крыле, чтобы выпить краденый кагор, покурить или потискать своих подружек. Они же с Джунёлем просто старались держаться вместе. Пак Чимин, 12 лет. 2010 год. — Как она выглядела? — спросил Джунёль, вытряхивая всё содержимое рюкзака Чимина на парту. — Круглая, металлическая. С выбитым государственным гербом, — сказал Чимин, наблюдая, как Джунёль перебирает его тетрадки. — Её там нет, я уже искал, — покачал он головой и спрятал лицо за ладонями. — Боже, я надеюсь, ты не собираешься плакать из-за пуговицы? — вздохнул парень, затискивая обратно в рюкзак его вещи. — Нет, конечно, — убрал от лица руки Чимин. — Но она была мне очень дорога. Не понимаю, как я мог её потерять. — Что в ней такого особенного? — Она напоминала мне кое о чём очень важном. Чимин замолчал, дав понять, что это то, что лежит у него на сердце, и оно принадлежит только ему. За последнее время он лишился много всего. Он потерял крестик, любимый ежедневник, должно быть, пару горстей карманной мелочи, дом, в котором рос, мать и такое количество любви к миру, что не счесть. Но добить его грозила именно чертова пуговица. — Я достану тебе новую, хочешь? — предложил Джунёль. Он действительно мог это сделать. Он мог достать, обменять или попросить своего дядю привезти ему из города всё, что угодно. У него не было друзей, никто не хотел общаться с ним, кроме Чимина, но все имели с ним дела. У самого Чимина этот факт вызывал неприятие. Джунёль был хорошим парнем, добрым. Но Сент-Стилиан был таков, что доброта в нём принималась за слабость, а протест против несправедливости за трусость. — Нет. Дело ведь не просто в пуговице, а конкретно в этой пуговице, понимаешь? — Понимаю. Но может быть… может быть, есть кое-что, что я могу показать тебе… и это поднимет твоё настроение, — неуверенно проговорил Джунёль. — Что это? — Увидишь, но нужно прогуляться. — Скоро ужин. — Не сейчас. После отбоя. Чимин взглянул на него с опаской. — Ты что, мне не доверяешь? — почувствовал его сомнения Джунёль. Он не то чтобы ему не доверял, а скорее остерегался возможного подвоха. Но они были знакомы уже не первый год и за всё это время ни разу не случилось ничего плохого, Джунёль никогда не причинял ему вреда, напротив, он всегда поддерживал его, поэтому Чимин, подумав, ответил: — Доверяю. — Значит, я приду за тобой после отбоя. Будь готов. Чимин неуверенно кивнул. Они разошлись по комнатам. Он чувствовал, что подписался на сомнительную авантюру, но подумывал, что, быть может, Джунёль забудет об этом и просто уснёт. Но на ужине тот недвусмысленно ему подмигнул, а после отбоя, точно в тот момент, когда все остальные крепко уснули, дверь в спальню приоткрылась, и Чимин увидел его на пороге. Нет, он не забыл. Натянув заранее подготовленную одежду прямо на пижаму, Пак тихо подкрался к двери и взял с обувной полки кроссовки. Ряд одинаковой обуви всё ещё странным образом продолжал пробуждать в нём порой самые горькие чувства. Но теперь воспоминания больше не захлестывали его мучительно бесконечными приступами, а лишь время от времени пронзали его, звуча в душе как единственная струна, внезапно тронутая смычком, и снова стихали. Джунёль взял его за руку и повёл за собой. И никто не высунулся случайно в коридор, никто не прибежал на звук скрипящих половиц. Они добрались до главной лестницы в холле. Кастелян громко храпел в своём закутке на первом этаже. Джунёль подковырнул кусок штукатурки у дверного откоса и достал из-под него ключ. Чимин боязливо обернулся на лестницу. Джунёль вставил ключ в замок двери, ведущей в западное крыло, и он, вопреки всем страхам, провернулся легко и бесшумно. Они тихо притворили дверь обратно, прошли мимо тайной комнаты и спустились вниз по лестнице, ведущей в храм. Джунёль открыл оконную защёлку и влез на подоконник. Чимин последовал его примеру. А дальше за окно, ловко и неслышно. — Куда ты ведёшь меня? — шёпотом спросил Чимин и поморщился, вдохнув затхлый воздух, они вылезли из окна со стороны сада. — На футбольное поле. Но нам нужно обойти здание вокруг, — тоже шёпотом ответил Джунёль и потянул его за рукав. — Не отставай, нельзя попадаться охраннику. Они пробежали через тёмный сад, огибая западное крыло, и по задворкам пробрались к лесной посадке, прилегающей к футбольному полю с противоположной от главного входа стороны. Небо держало полную луну. Её мерцающий свет пронизывал деревья сверху, и плоские тени стволов ползли по земле, покачиваясь. Было жутковато, но Чимин следовал предчувствию, потому что был уверен, что в это мгновение, чувствует больше, чем знает. Его сердце тревожило нечто особенное. Ночь была свежа рождающейся отовсюду прохладой. Она проникала глубоко в его тело и очищала от всего темного, горького и больного, оставляя внутри частичку волшебного неба, спокойного и гладко-темного. Ноги его были легки, он отталкивался от земли и плыл в голубых лунных сумерках, заворожённый прикосновением ночи и теплом, рождённым меж их с Джунёлем сцепленных рук. Пространство мчалось, терялись мысли, терялся он сам. То была необъятная свобода. Запретная и оттого ещё более сладостная. Футбольное поле слабо освещалось тёплым оранжевым светом дворового фонаря, под которым роились мотыльки и ночные бабочки. Они прошли мимо скамеек и остановились в тени стен летней раздевалки. — Моё местечко, — Джунёль плюхнулся на траву, вытягивая длинные ноги, и взглянул на него снизу вверх. — Когда я чувствую себя так, будто вот-вот сойду с ума, я всегда прихожу сюда. — И ты не боишься пробегать через сад и те деревья один? — Чимин, взволнованный ночной прогулкой, продолжал шептать. — Иногда бывает жутко. Но оно того стоит. Ночь в общей спальне длится целую вечность. А здесь ты чувствуешь себя по-особенному. Правда? Ты ведь тоже ощутил это, покинув заплесневевшие стены Сент-Стилиана? — спросил Джунёль, и Чимин тихонько кивнул ему согласно в ответ. — Я выбрал тебя не случайно, я знал, что ты в этом нуждаешься. А я нуждаюсь в тебе, — он улыбнулся и, чтобы скрыть неловкость, отвёл глаза, — в моём маленьком друге. Пахло скошенной травой и влажной от росы землей. Чимин глубоко вдохнул этот запах и уселся на газон рядом с Джунёлем. У него никогда прежде не было настоящих друзей, только глуповатый Йерён, но он постеснялся в этом признаться. Впрочем, тот, наверное, и так об этом догадался. Джунёль всё чувствовал и всё понимал. И он был прав — ему нужно проживать это иногда, чтобы не забыть, что в нём ещё есть то, до чего никому не добраться, то, что никто не сможет тронуть. Это надежда на свободу. И она только его. — Мне тут нравится, — улыбнулся Чимин. — Так тихо… — Они растянулись на траве, густой, точно мех дикого зверя. — О чём ты думаешь, когда приходишь сюда? — Здесь я освобождаюсь от того, кто я есть, — Джунёль прикрыл глаза и коснулся ребром своей ладони его руки. — И становлюсь тем, кем могу и хочу быть. Пак Чимин, 13 лет. 2011 год. Чимин скомкал одежду и, сунув её под подмышку, вышел из уборной. В спальне было тихо и темно. Он поставил кроссовки на своё место на полке и прошмыгнул к кровати, быстро запрыгивая под одеяло. Кожа пахла ночной свежестью и всё ещё была прохладной. Кровать казалась немного сыроватой, но он всё равно улыбнулся, натягивая одеяло до подбородка. Сегодня они с Джунёлем слегка продрогли. Осенние ночи становились всё холоднее, но пока не полили дожди, они чувствовали, что не должны упускать ни одной возможности попасть на футбольное поле хоть на несколько минут. А это в последнее время становилось всё большей проблемой. Сент-Стилиан перестал принимать новых воспитанников, часть детей, в основном малышей, была распределена в другие интернаты, а за теми, кто остался, было решительно некому присматривать. Сестра Агнес дежурила едва ли не каждую ночь, и это было большой проблемой. Монахиня обладала таким чутким слухом, что реагировала на каждый шорох, да к тому же имела привычку ходить по спальням и проверять, все ли на своих местах. Но время от времени им с Джунёлем удавалось всех надуть. И каждая такая ночь делала их мудрее для следующего дня. Всё шло к завершению. Это понимали все. И даже Бог покинул свой дом — приход опустел, двери храма закрылись, а богословие исчезло из школьного расписания, его просто некому было преподавать. Сент-Стилиан умирал. И если прежде Чимин думал: смогу ли я продолжать жить? Теперь — как я буду жить? Несмотря на то, что ночь была почти бессонная, Чимин по привычке всё равно проснулся раньше остальных. Он потянулся и завозился, выбираясь лениво из-под одеяла. Рука его вдруг коснулась чего-то мягкого и гладкого. Он откинул край одеяла и едва не вскрикнул, увидев в своей постели сизого голубя. Птица была мертва. Чимин испуганно огляделся вокруг. Тишину в спальне нарушало лишь монотонное сопение его спящих соседей. Он схватил со спинки кровати полотенце и набросил его на трупик с неестественно запрокинутой головкой. На мгновение его охватила паника, но потом Чимин понял, что единственное, что он может сделать — это как можно скорее избавиться от нее. Он схватил свёрток с мертвой птицей и сунул его в большой мусорный контейнер в уборной. Случившееся так потрясло его, что он едва смог собраться к завтраку, хоть проснулся одним из первых. При виде еды в столовой его затошнило. Чимин попытался отыскать глазами Джунёля, тот нашёлся за самым дальним столом. Он взял свой поднос с едой и подсел к нему, но его друг, казалось, был этому совсем не рад. Джунёль даже не взглянул на него и, насупившись, продолжил ковыряться, не поднимая головы, в чашке с рисом. — Кто-то кинул мне в кровать дохлую птицу, — прошептал Пак. Джунёль несколько раз слабо кивнул и поднял наконец на него взгляд. В уголке его губ виднелась свежая ранка. — Сонгю ночью тискал какую-то девку в тайной комнате и видел нас в окно, — тоже шёпотом сказал Джунёль. — Это он сделал? — спросил Чимин, дотрагиваясь кончиком пальца до своих губ. Джунёль снова склонил голову и молчаливо уставился в тарелку. — Что он хочет? Но Джунёль вновь не ответил. Чимин ещё никогда прежде не видел его таким поникшим. Пожалуй, друг ему всё же лгал — он боялся Сонгю. Чимин и сам вынужден был в том признаться. Как бы он ни отнекивался, но фокус с мёртвым голубем произвёл на него впечатление. Весь день сердце его замирало и ухало куда-то вниз, стоило их с Сонгю взглядам встретиться. А встречались они как назло как никогда часто. Он храбрился напоказ, нарочно не отводя глаза первым, но когда Сонгю пошёл после уроков за ним по коридору и зашёл следом в туалет, чтобы остаться с ним наедине, ему стало не до игр. Он понял, что угодил в ловушку и бросился обратно к двери. — Ну-ка, стой! — приказал Сонгю, становясь у него на пути. Чимин врезался по инерции ему в грудь и чужие ладони легли ему на лопатки. Его передёрнуло, когда он почувствовал их жар даже сквозь футболку. — Нет! Не смей меня больше трогать! — вскрикнул он, отталкивая Сонгю от себя, но поскользнулся на мокром кафеле и чуть не упал спиной назад. Сонгю вцепился в его предплечья, грубо дёрнув вперёд. Благодаря этому Чимин удержался на ногах, но крепкая хватка причиняла ему боль, он поднял голову и, вывернувшись, хлопнул его ладонью по щеке. Однако Сонгю будто и не заметил этого, он перехватил его за спину и сжал, лишая возможности шевелиться. — Пак Чимин! — прикрикнул на него Сонгю. Чимин шумно выдохнул ему в грудь, стискивая зубы. Он подумал, что мог бы его укусить, но тогда наверняка лишится зубов. — Пак Чимин, — повторил Сонгю спокойнее. — Джунёль не тот, кому можно доверять. — А кому можно доверять? Тебе?! — спросил он, посмотрев ему прямо в глаза. — Куда он водит тебя ночью? — Не твоё дело! — Всё, что происходит в Сент-Стилиане — моё дело. — Оставь меня в покое, — перешёл на шёпот Чимин, понимая, что как бы ни брыкался, он всё равно слабее Сонгю, — я сам разберусь. — Ты не можешь разобраться сам, — голос его зазвучал мягче, он медленно ослабил хватку, выпуская его из насильных объятий. — Если бы мог, то уже бы разобрался. Но ты как испуганный кролик. Лиловый кролик Пак Чимин. — Сонгю криво усмехнулся, касаясь пальцем кончика его носа. — А теперь послушай меня, — зашептал парень, склоняясь к его уху. — Ещё раз увижу с ним, запру опять в тайной комнате на ночь. Понял? — Можешь запугивать меня мёртвыми голубями сколько угодно, хоть всем им головы посворачивай, но я не брошу своего друга, нет, — возразил Чимин и затаил дыхание, ожидая реакции от Сонгю. — Чего?! — нахмурился парень, а потом вдруг резко побледнел. — Не смей никуда с ним ходить, — сказал он, растерянно блуждая взглядом по его лицу. — Иначе в следующий раз со свёрнутой башкой окажется не голубь, а ты. Чимин стиснул зубы, смотря на него враждебно. — И никакой он тебе не друг. У Джунёля вообще нет друзей, — Сонгю на мгновение замолчал и склонился, сближая их лица настолько, что Чимин мог смотреть лишь ему в глаза. — Я тебя предупредил. Он резко выпрямился и попятился к двери, до последнего не отводя от Чимина взгляда. — Предупредил… — тихо повторил Сонгю, ткнув на прощание в его сторону указательным пальцем.***
Втягивая глубоко воздух, Чимин, не мигая, смотрел в потолок, пока накатывающие на него волны тревоги не отступили. И когда это наконец произошло, он натянул одеяло до самого носа и заставил себя закрыть глаза. И это была лучшая часть этого ужасного дня. Но стоило ему задремать, как тут же почудился ему во сне Сонгю, его следящий взгляд и губы, шёпотом зовущие его лиловым кроликом. Он протянул к нему руки, в них, свесив головку, лежала мертвая пташка. — Чимин… — услышал он сквозь сон своё имя и крупно вздрогнул, распахнув глаза. Полная луна отражалась от стеклянных бра. В её холодном свете он увидел знакомое лицо и медленно выдохнул. — Проснулся? Идём… — прошептал Джунёль. — Куда? — спроси Чимин и потер сонные глаза. — Не тупи. — Сегодня дежурит сестра Агнес. — Не дежурит. Ей стало плохо, она поменялась. — Джунёль, я не могу, мы не спали прошлую ночь… — Напугался Сонгю? — перебил его Джунёль. — Нет, дело не в этом, мне нехорошо… — Напугался. — Нет! — Тогда идём. Джунёль заметно поник, видя его сомнения, и опустил взгляд. Ранка на его губе покрылась тёмной корочкой и в темноте была похожа на маленького чёрного паучка. — Пожалуйста, — печально сказал Джунёль, комкая уголок его одеяла, он выглядел ужасно подавленно. — Ладно, — выдохнул Чимин и нехотя сел, опуская босые ноги на холодный пол. — Только ненадолго. Спортивные брюки и куртка ждали его аккуратной стопочкой возле кровати. Он оделся и мягкой поступью прокрался меж кроватей к выходу. Проходя мимо тайной комнаты, Джунёль на секунду открыл её дверь и заглянул внутрь, убеждаясь, что там никого нет. Потом они спустились по тёмной лестнице вниз и вылезли в окно. Теперь, когда храм не работал, на заднем дворе царил ещё больший мрак, и чтобы миновать его, им приходилось держаться друг за друга. Чимин ступил на склизкую, покрытую тонким мхом землю и взялся за руку Джунёля. Но сделав всего несколько шагов, он почувствовал: сегодня всё совсем иначе. В посадке, сгущаясь, вились черные тени, словно что-то тёмное и зловещее рыскало добычу во тьме. Пронзительные вскрики доносились со всех сторон сразу и затухали обрывисто в шуршащих кустах. Джунёль был непривычно молчалив и крепко, почти до боли, сжимал его ладонь, ведя за собой так быстро, что он едва за ним поспевал. Со страхом вглядываясь в густые кроны деревьев, Чимин ощутил, что и сам он сегодня иной — он больше не был невесомым и не плыл над землей, как бестелесный туман, его ноги стали тяжелы и издавали глухой топот. Подспудное чувство тревоги вмиг облеклось во вполне сознательную мысль: сегодня он не вольный вершитель судьбы своей, сегодня он… жертва. — Стой, — сказал он, резко останавливаясь. — Я хочу вернуться. — Но мы уже пришли, — дёрнул его за руку Джунёль, кивая на футбольное поле. — Я хочу вернуться, — твёрдо повторил Чимин. — Я больше не хочу приходить сюда. — Вот как? Из-за Сонгю? — Давай вернёмся, Джунёль. — Сонгю только рычит, но не кусает. Он абсолютно беззубый. Он вообще не тот, кого следовало бы бояться. Он только и умеет свои бестолковые разговоры водить. Не обижайте слабых, тянитесь к сильным и бла… бла… бла… — Но он ударил тебя, — несогласно покачал головой Чимин. — Он меня не трогал. — Но ты… — Что?! — Джунёль нетерпеливо вздохнул и шагнул вперёд, насильно потянув его за собой. — Что я? Я не говорил, что он ударил меня, я молчал, ты сам так решил. Я просто упал, споткнулся в темноте. — Ты это специально? Ты хотел, чтобы я его боялся? Хотел, чтобы я продолжал это чувствовать? — Чимин выдернул свою ладонь из крепкой руки Джунёля и остановился. Фонарь, освещающий футбольное поле, слепил ему глаза, и он прищурился, отступая от друга. — А что ты чувствуешь? — медленно подступая ближе, спросил Джунёль. — Страх? Одиночество? Что у тебя здесь нет никого, кроме меня? Чимин молчаливо посмотрел на него снизу вверх, снова отступая назад. — Так оно — так и есть, — шёпотом произнёс Джунёль. Они замерли, смотря друг на друга. Затихли звуки, погасли звёзды. Он видел перед собой лишь его — бледный лик и чёрные глаза, паук в уголке его губ, он вот-вот оживет и поползёт вверх по скуле. Чимин услышал неровный вздох — собственный вздох и, резко развернувшись, побежал, пересекая поле по прямой, к главному входу, освещенному фонарями. Джунёль нагнал его у футбольных ворот. Его пальцы крепко ухватились за куртку и ворот пижамной рубашки. Он без труда повалил его на землю и за шкирку поволок в тень, за стены летней раздевалки, в то самое своё любимое местечко. Он приводил его туда, наверняка уже зная, что сделает с ним. Вёл его туда за руку, сидел, обнимая за плечи и трогая за колени, лежал рядом с ним на траве, разглядывал и думал о том, как однажды сделает ему больно. Чимин громко вскрикнул, изворачиваясь, и попытался пнуть его ногой. Джунёль перехватил его за руки и прижал к земле, сев на него сверху. — Ш-ш-ш… ш-ш-ш… заткнись! Будь тихим, Пак Чимин! — зашипел он сквозь зубы. Но Чимин снова закричал, тщетно пытаясь высвободить руки. Джунёль хлопнул его по лицу и, приподнявшись, одним движением опрокинул на живот. — Будь тихим… — сказал он, наваливаясь на него всем своим весом. Чимин не был готов к тому, что должно произойти. Он замер в ожидании, что вот-вот грянет гром, поднимется ураган, пронзительные ночные вскрики взметнутся в небо, и оно разлетится на миллионы черных осколков, а земля под ним превратится в огненную геенну. И боль заполнит всё его тело, ослепляя, оглушая, разрывая изнутри… Но ничего этого не случилось. Футбольное поле так и осталось клочком земли с неровно подстриженной травой. Вьющаяся тьма в посадке — всего лишь тени самих же деревьев, шумящих кроной на ветру. Только жуткие крики продолжали доноситься отовсюду, но и из них исчезла всё пугающая таинственность. Это были просто глупые ночные птицы, бессмысленно вопящие на всю округу. И даже боль не стала для него чем-то особенным — тупое саднящее чувство. Чимин повернул голову набок и поморщился, ощутив шумное ритмичное дыхание Джунёля над ухом. Желтеющие травинки перед глазами расплылись и превратились в бесформенные пятна. Он моргнул, крупная капля покатилась по его переносице, и картинка прояснилась.***
Джунёль ушёл, оставив его на футбольном поле одного. Чимин впервые возвращался в спальню один, но ни темнота, ни ночные звуки больше не могли его напугать, потому что он уже знал, то, чего следовало бы бояться, то самое ужасное — оно уже произошло. Чимин бросил одежду на пол у кровати и залез под одеяло, уговаривая себя больше не плакать, потому что его всхлипы могли кого-нибудь разбудить. Он не пытался заснуть, и даже сама мысль о сне казалась ему глупой. Сердце билось неровно, дыхание дрожало, дрожали и руки, и ноги, и всё тело. Чимин старался не шмыгать носом, но стоило лишь подумать о том, что теперь делать и как быть, как противные слёзы снова наворачивались на глаза, душа его изнутри и обжигая снаружи. Утром он отыскал в тумбочке дедушкин телефон. Включить его оказалось непросто, батарейка в нём совсем разрядилась. Но даже когда у него получилось это сделать, выяснилось, что сим-карта в нём уже не работает. Когда все пошли в столовую, Чимин, решив пропустить завтрак, отправился к сестре Агнес. Тихонько постучав, он дождался разрешения войти и робко заглянул в комнату к монахине. Бледная, она лежала на кровати, накрыв лоб влажной салфеткой, и выглядела слабой и измученной. — Что с вами случилось? — спросил он, подходя ближе. — Наверное, я чем-то отравилась, ума не приложу, как такое могло случиться… — Выздоравливайте скорее. — Спасибо, милый. Мне уже лучше. Ты что-то хотел? — Да… Можно позвонить дедушке? Она убрала со лба салфетку и приподнялась, взглянув на него удивленно. — Можно, — кивнула она и протянула ему сотовый. Чимин благодарно поклонился, взяв трясущимися руками телефон, и вышел в коридор. Дедушка ответил на звонок практически сразу и будто бы даже был рад его услышать. Но как только речь зашла о возвращении домой, тон его мгновенно похолодел. — Я ведь всегда говорил тебе, что ты можешь приезжать на выходные, хочешь, я заберу тебя на каникулы? — спросил дедушка. — Я не хочу на каникулы, я хочу насовсем. Мне здесь плохо. Меня обидели, мне сделали больно, мне очень страшно, и я не знаю, как быть, я не вытерплю, если это повторится снова. Ты можешь забрать меня к себе? — признался Чимин, но дедушка молчал в трубку. — Пожалуйста… Прошу тебя, забери меня. Послышался тяжёлый вздох, дедушка хрипло откашлялся. — Учебный год только начался, я не могу забрать тебя сейчас, — строго произнёс дед. — Но что мне делать? Я не знаю, что мне делать… — запаниковал Чимин. — Научись давать отпор. Разговор был закончен. Чимин ощутил, как вспыхнуло его лицо, и сделал глубокий вдох. Что ж, он был к этому готов, но глупое сердце всё равно болезненно сжалось. Чимин вернулся в комнату, собрал рюкзак и пошёл в учебный класс. Дрожь не проходила, его знобило и бросало в холодный пот, руки сделались ледяными, а из груди стал вырываться хриплый влажный кашель. Некоторое время он сидел в тишине, растирая в одиночестве онемевшие пальцы, но потом завтрак закончился, и в кабинет пришёл Сонгю со своими друзьями. Стало шумно, они снова заговорили про футбол. Чимин почувствовал, как его замутило. Он хотел было выйти, но увидев идущего по коридору Джунёля, вжался в стул и опустил взгляд на свои колени, чтобы, когда тот будет проходить мимо, даже случайно не встретиться с ним глазами. Пришла учительница, начался урок. А за ним другой с новым учителем, и так по кругу. Чимин сидел, сжавшись от переполняющего его несчастья, и пытался сообразить, как поделиться тем, что с ним случилось, и с кем он вообще может это сделать. Но чем больше он об этом думал, тем сильнее стыдился, в конце концов, дошло до того, что ему стало невыносимо трудно даже смотреть на учителей и монахинь. Закончился последний урок, и Чимин ощутил, как тревога опускается вниз живота, наполняя его ноющей болью. Вот и всё. Скоро снова вечер, а потом ночь и темнота, а в темноте Бог весть что. — Сонгю! — позвал он, решаясь на это так неожиданно, что и сам не знал, что будет говорить дальше. Парень остановился в дверях и взглянул на него со свойственной ему хмуростью. — Можно поговорить с тобой? — спросил Чимин, закусывая взволнованно губы. — Я догоню, — сказал Сонгю друзьям и, проводив их взглядом, прикрыл дверь изнутри. Чимин не знал, как заговорить, молчание затягивалось, и Сонгю это надоело. — Что случилось, Пак Чимин? — спросил он, бросая рюкзак на парту и подходя ближе. — Я… — Чимин взглянул ему в лицо, такое повзрослевшее и мужественное, и понял, что не сможет ничего рассказать, не посмеет признаться в том, как был очернён и испорчен по собственной глупости. — Я прошу у тебя прощения за то, что был груб и ударил тебя вчера. Сонгю неожиданно смутился и опустил глаза, мягко улыбнувшись. — А это… — протянул он. — Я не обиделся. — Мы ходили на футбольное поле ночью… — шёпотом продолжил Чимин. Сонгю поднял на него взгляд, и все слова его окончательно растерялись, а к глазам снова подступили слёзы. — Он обидел тебя? — тоже шёпотом спросил Сонгю. Чимин сделал глубокий вдох. — Обидел? — ещё тише повторил Сонгю, видя его смятение. — Нет, — выдохнул Чимин, отводя глаза. — Но мы больше не друзья. Сонгю положил руку ему на плечо и тихонько его сжал. — Я запретил тебе дружить с ним не потому, что хочу, чтобы у тебя не было друзей, а потому, что беспокоюсь за тебя. Тебе, наверное, кажется наоборот, потому что я был тем, кто устроил тебе прописку, но это не так, — он попытался заглянуть ему в лицо, но Пак не позволил этого сделать. — Я с тобой в одном классе не из-за того, что меня оставляли несколько раз на второй год из-за моей тупости, а из-за того, что мои родители пили как черти, они просто не отдали меня в школу. Я смог начать учиться только здесь, в Сент-Стилиане, и мне было уже почти десять. Так что, я не такой уж глупый и понимаю, что ты чувствуешь. Не замыкайся так в себе, посмотри, никто из нас никогда не трогал тебя и не желал тебе зла. Ты мог бы подружиться с кем угодно. — Я не знал, что с ним нельзя дружить. Сонгю цокнул расстроенно языком и притянулся чуть ближе. — У нас тут не принято болтать друг про друга за спиной, но я скажу тебе кое-что, — голос его стал глубже и тише. — Отец Дженёля мотает срок в колонии строго режима. Его закрыли на двадцать с лишним лет за то, что он свернул своей жене шею на глазах у сына. И знаешь, чем занимается теперь его сынок? Он пробирается на чердак, ловит птиц и сворачивает им головы. Кто знает, что у него на уме. Я прошу тебя, держись от него подальше. Чимин молчаливо кивнул, всё ещё не смея поднять глаз. — Обещаешь? — Да. — Вот и славно, — Сонгю похлопал тихонько его по плечу и отступил, забирая с парты рюкзак и закидывая его обратно на плечо. — Идём, на полдник сегодня шоколадные кексы. Они вместе дошли до столовой, и Сонгю втиснул его в очередь перед собой. Чимин огляделся по сторонам, ему было совсем не до кексов.***
— Чимин! — шёпотом позвал Джунёль. Чимин открыл глаза и увидел его лицо прямо перед собой. Это что, повторяющийся кошмар? — Я закричу, если ты не уйдёшь, — сказал Чимин первое, что пришло на ум. — Попробуй, — кивнул Джунёль и дёрнул за одеяло. — Попробуй только пикнуть. — Что ты от меня хочешь? — спросил Чимин, обратно натягивая на себя одеяло. — Поговорить. — Поговорим завтра. — Нет, сейчас. Вставай! Чимин вздрогнул, почувствовав, как холодные пальцы коснулись его шеи, слегка её сдавив. — Вставай и иди за мной, — приказал Джунёль. — У меня к тебе только разговор, я ничего тебе не сделаю. Но Чимин уже не мог разобрать его слов, он слышал только собственное сердце, гулко ухающее в груди и в ушах, и думал о том насколько это легко — лишить человека жизни, свернув ему голову. Сколько времени потребуется такому взрослому парню как Джунёль, чтобы сломать его тонкую шею? Чимин спотыкался, ноги его подкашивались и заплетались и, только ступив на холодные бетонные ступени лестницы, ведущей в храм, он заметил, что не обут. — Наверх, — приказал Джунёль, приподнимая его, очередной раз спотыкнувшегося, за шкирку. Лестница заканчивалась выходом на колокольную башню — маленькую площадку, открытую со всех сторон. Под балками, держащими купол, висел ржавый колокол, который на памяти Чимина ни разу не звонил. — Я думал тебе хватит мозгов помалкивать, пожалел тебя, а ты сразу побежал жаловаться! — закричал разъярённо Джунёль ему в лицо и оттолкнул от себя, но тут же перехватил за грудки и притянул обратно. — Маленький тупой ублюдок! — Я никому не жаловался, — испуганно затряс головой Чимин. — Сонгю теперь твой новый дружок? А? Что ты ему сказал? — Ничего. Джунёль с силой тряхнул его и перехватил за горло. — Что ты сказал ему?! — Клянусь, ничего! — Тогда какого черта он требует, чтобы я поменялся с тобой комнатой? Ты, значит, теперь будешь у него под боком, а мне запрещено в твою сторону даже смотреть? — Он боится за меня, потому что знает, какой ты. — И какой же? Чимин зажмурился. — Какой?! — снова тряхнул его Джунёль. — Садист, — выплюнул ему в лицо Чимин, вспыхнув праведным гневом. — И трус! Ты можешь мучить только тех, кто беззащитен перед тобой… — А ты убогий, — перебил его Джунёль и скривился. — Ты такой отвратительно убогий, что даже Сонгю тебя пожалел. Но знаешь, что? — он шагнул вперёд, толкая его к краю башни и крепче сжимая горло. — Мне тебя совсем не жаль. И никогда не было жаль. Чимин вскрикнул и попытался вырваться. Но ничего не вышло. Джунёль прижал его к парапету, и им мгновенно овладела слепая паника. Он запрокинул голову и посмотрел в чёрное небо, несколько холодных капель дождя упало ему на лицо. Джунёль наклонился к уху Чимина, и он ощутил его горячее дыхание на своей коже. — Мне вообще не бывает жаль, — прошептал он и принялся сталкивать его вниз. Чимин успел схватиться рукой за деревянную балку. Он сопротивлялся изо всех сил, но понимал, что надолго его не хватит, Джунёль был крупнее и сильнее. Единственным союзником Чимина стал дождь, намочивший вымощенную плиткой поверхность колокольни, из-за него нога Джунёля, на которую он опирался, пытаясь его сбросить, скользила. Пак видел, как кривилось его лицо от гнева, очевидно, он не ожидал такого упорного сопротивления от такого слабого коротышки, как он. Джунёль начинал терять самообладание, все его усилия были тщетны, и тогда он сменил тактику: стал пинать его по босым ногам, вынуждая переступить за парапет. Чимин почувствовал острую боль и пнул его отчаянно в ответ. Удар пришёлся прямо в пах. Джунёль отступил и со стоном согнулся, прикрывая ладонями ушибленное место. И в этот самый момент, движимый отчаянным инстинктом самосохранения, Чимин с разбегу толкнул его в грудь. От неожиданного нападения Джунель потерял равновесие. Он замахал руками, в попытке за что-то схватиться, но было поздно: его тело перевалилось через парапет. Чимин наблюдал за его падением, не шевелясь, и видел, как тьма приняла его в свои объятия, смягчив неминуемый удар. Он не сразу осознал того, что произошло, а когда всё же осознал, то ноги его подкосились, и он сам чуть не слетел вниз. Он резко отпрянул от парапета и бросился вниз по тёмной лестнице. Поскальзываясь на ступенях, Чимин едва сумел добежать, не убившись, до скрипучей двери, толкнув которую, он вылетел, споткнувшись о порог, в длинный заброшенный коридор. Сонгю, вздрогнув, выронил сигарету, уголёк её мигнул в полутьме, и яркие искорки рассыпались по грязному полу. Глаза их встретились. Хриплый вдох. И такой же хриплый выдох. Чимин обошёл его медленно, точно большого незнакомого пса, и снова сорвался на бег, исчезая в пустом тёмном коридоре.***
В какой момент мгла засосала его в свой чёрный водоворот? Чимин не мог вспомнить. Добрался ли он до своей спальни? Лёг ли в кровать? И как долго он уже пребывает в этой вязкой и мучительно бесконечной темноте. Я умер. Меня похоронили. Я не могу пошевелиться, потому что лежу в гробу, — думал он. Прошло ещё какое-то количество времени. Какое, Чимин уже больше не понимал. Но теперь он мог ощущать своё тело. Вот он бежит в темноте, но кто-то хватает его и грубо поворачивает к себе. Вожделеющие глаза Джунёля совсем близко. Разум снова заманил его в ту же ловушку. К Чимину вернулась способность рационально мыслить, но это не спасало его от дрожи, охватывающей всё тело, не спасало от темноты и образа Джунёля, что гнался за ним по пятам. Он чувствовал призрачное прикосновение его рук к своей коже и чувствовал, как липнет противно к телу пропитанная потом одежда, но все усилия были тщетны, он не мог вырваться из окружившей его тьмы и обитающего там теперь чудовища. Он попытался прочесть «Отче наш», слова молитвы всплывали в памяти урывками. И как-то сам собой возник перед ним образ Пресвятой Девы Марии. Лик её мягко светился, рассеивая вокруг себя плотную мглу. Она протянула ему ладонь, и он взялся за неё, ощущая, как тепло растекается внутри правой руки. Это было приятно. Пахло лекарством. Дева Мария исчезла, но он чувствовал, что всё ещё не один. Кто-то был рядом с ним, дотрагивался до его щеки и ладони, но он не знал, радоваться этому или нет, потому что ещё не понимал, что несёт в себе это присутствие — добро или зло. Темнота сменилась искаженными картинками прошлого и неизвестными неразборчивыми голосами из настоящего. Наконец он смог распознать знакомый запах — запах больницы. К нему вернулось ощущение пространства и времени. Он понял, что лежит на больничной койке, а усталость, пронизывающая всё его тело, и сон, в который он потом погружается, никак от него не зависят. Это медикамент, который ему вводят по вене, чтобы притупить чувства. Но он всё ещё не мог распознать ощущение чужого присутствия рядом, но научился прислушиваться к нему. Оно было приходящим и кратковременным. Оно садилось рядом с ним. Иногда просто сидело и наблюдало, а иногда кормило терпеливо чем-то сладким из ложечки. Хорошо, что не приходилось жевать, у него не было на это сил. Потом оно давало ему попить воды. Оно всегда касалось его ладоней, говорило с ним, издавая басистое неразборчивое мычание. И Чимину хотелось бы ответить, спросить кто это, но его губы отказывались шевелиться и воспроизводить слова. Так было, пока однажды неразборчивое мычание странным образом не превратилось в слова. — Как ты, Лиловый Кролик? — произнёс голос со знакомой хрипотцой. Чимин поднял тяжелые веки и увидел перед собой Сонгю. Вот только тот больше не сказал ни слова, хлопнул с радостным удивлением ресницами и выскочил из палаты. Побежал за доктором, понял позже Чимин. В следующий раз Сонгю пришёл многим позже, когда чёрные пятна на его лёгких стали меньше и прошёл изнуряющий жар. — Ну как ты тут? — спросил он и дотронулся своей ладонью до его руки — действие до истомы знакомое. — Ничего… — тихо ответил Чимин. Сонгю положил на его тумбочку несколько яблок и баночку йогурта, какие дают в Сент-Стилиане. Свой не съел, догадался Чимин. С минуту они сидели молча и просто смотрели друг на друга. Впрочем, слова были бы лишними, и взгляда оказалось достаточно, чтобы понять — Сонгю всё знает. И о том, что случилось в ту ночь, и том, что Чимину известно, что он обо всём догадался. — Я обещаю, что никому не скажу, — сказал Сонгю, не сводя с него глаз. И Чимин смог лишь кивнуть в ответ, пряча выступившие на глазах слёзы за ладонями. — Я никому не скажу, — повторил тише Сонгю. — Приехала комиссия, они собираются признать Сент-Стилиан непригодным для проживания. Полиция тоже там. Кто-нибудь скажет, что Джунёль помогал тебе с латинским. Или даже, что вы дружили. И тогда они захотят поговорить с тобой. Ты должен быть готов. Слышишь? Он взялся за его запястья и отвел их в сторону, заглядывая ему в лицо. — Ты слышишь меня, Пак Чимин? — в его интонации и взгляде читалась безнадежность. Чимин выдавил из себя слабое «да». — Но дай Бог, всё обойдётся, и тебя даже никто ни о чём и не спросит, — похлопал его по плечу Сонгю. — Я буду держать тебя в курсе. Он ушёл, оставив Чимину горькое ощущение, что он — хрупкий стеклянный сосуд, разбитый вдребезги. Теперь ему придётся очень постараться, чтобы собрать воедино все осколки. Но не только это страшило его. Было и кое-что другое, не менее ужасающее, чем его истерзанная душа — вина. Убийство. Слово веское и тяжёлое. Иногда он произносил его шёпотом и представлял, как оно камнем падает рядом с ним в подушку, оставляя после себя глубокую ямку. Порой мысли об этом были такими навязчивыми, что Чимин даже ждал, когда откроется дверь, и в его палату зайдёт полицейский, чтобы сказать ему о том, что всё кончено. И он не будет отпираться, а покорно примет своё наказание. Но вопреки всем тревожным ожиданиям и кошмарным снам, ничего не случилось. Чимину, как и предполагал Сонгю, вообще не пришлось разговаривать с полицейскими. Он был таким тихим и незаметным, что никто его даже не упомянул, а на одежде и руках Джунёля не обнаружилось ни волос, ни ниток, ни любых других обличающих его вину улик. Зато о пристрастии Джунёля лазить по крышам и губить несчастных пташек стало известно всем. Несчастный случай... — заявила полиция. Здание признано аварийным и не подлежит дальнейшей эксплуатации... — сообщила комиссия. Сент-Стилиан закрывается... — сообщил директор интерната. В этот же день к Чимину приехал дедушка. Он вошёл в палату и сел рядом на стул, слабым кивком отвечая на его приветственный поклон. — Тебя выписывают, — сказал дедушка. — Знаю, я уже собрался, — сухо ответил Чимин, вообще-то он рассчитывал увидеть не его, а сестру Агнес. Она будет сопровождать его и остальную часть учеников, распределённых вместе с ним, в Сеул. — Хорошо. Я поговорил с директором, мы можем поехать домой сейчас и решить позже все бумажные вопросы. Или ты хочешь заехать в Сент-Стилиан попрощаться с друзьями? Чимин глубоко вздохнул. Лицо у дедушки стало темнее и морщинистее, на бровях появилась седина. Но во взгляде скользила всё та же унизительная снисходительность. Быть может, он и правда был уверен, что всё, что он совершает по отношению к нему — это великое благо? И мог ли сам Чимин так считать? Мучения, через которые он заставил его пройти, нанесли ему неизлечимую травму или укрепили веру и стали для него движимой силой? Как отделить то, что уничтожает от того, что созидает? Порой это совершенно невозможно. Одна и та же волна выглаживает камни и стирает их в пыль. Одно и то же солнце взращивает жизнь и выжигает дотла километры земель, делая их абсолютно бесплодными. Одна и та же любовь даёт целостность и разрушает на мелкие осколки. Одно и то же насильственное принуждение выковывает храброе сердце и оставляет на нём глубокие уродливые шрамы. На этот вопрос у Чимина пока не было ответа, но вот, что он знал точно: получая одно, всегда приходится платить чем-то другим. — Я не поеду с тобой, — ответил он и сам удивился, как легко вышли из него эти слова. — Ты не хочешь ехать домой? — переспросил дед, подаваясь вперёд. — К тебе домой. — Это и твой дом тоже. Чимин покачал отрицательно головой. — Всё, что есть у меня, будет твоим. — Мне это не нужно. — Чимин, сейчас не время для капризов и обид. Я отвезу тебя попрощаться с друзьями и поедем… — Почему ты приехал так поздно? — оборвал его на полуслове Чимин, хоть и знал, что тот терпеть такое не может. — Я за матерью твоей метался по первому звонку. Хватит. — Он ткнул в воздух пальцем, указывая на Чимина. — Не смей пытаться помыкать мной так же. — Сейчас. Почему ты так поздно приехал сейчас? В последний день существования Сент-Стилиана? Не мог решиться? Думал, как поступить со мной? Или надеялся, что я не выздоровею, тогда и решать ничего не придётся? — Ты на что напрашиваешься? Хочешь, чтобы я тебя уговаривал? Так я сейчас встану и просто уйду, неблагодарный ты сопляк. — Уходи. Оба замолчали, и повисла мёртвая тишина. — Ты понимаешь, что творишь? — не выдержал первым дедушка, и тон его стал на порядок выше. — Они отправят тебя в Сеул. — И пусть. — И что будешь ты там делать один? Слова его звучали возмутительно, ведь он и в Дальсо всегда был один. Чимин судорожно выдохнул. Ему очень хотелось заплакать, но он этого себе не позволил. Дед смотрел ему прямо в глаза и наверняка принял бы его слёзы за признак капитуляции, а это было совсем не так. Он не собирался сдаваться. Он решил, что будет делать всё, что в его власти, чтобы суметь стать, наконец, свободным. Он устал чувствовать себя неправильным, слабым и виноватым. Осталось не так много вещей, что ещё напоминали ему о том, каким он был в детстве и о том, каким бы ему самому хотелось стать. Но он много думал о них и, главным образом, о своей мечте. Она сохранилась в нём вопреки всему тому отчаянию, которое пульсировало в его груди каждую минуту, проведённую в Сент-Стилиане. Он покается в своём грехе и исполнит суровую епитимью, исполнит всё, что от него потребуется, лишь бы суметь вырваться из того ада, в который вверг его этот человек, сидящий перед ним. Для него он — дворняжка в клетке для дрессировки, но внутренняя его свобода зависела только от него самого. Ты не заставишь меня быть тихим, — подумал Чимин, глядя деду в глаза, и произнёс, выше поднимая голову: — Я стану полицейским. И он действительно им станет. Потому что жизнь уже заставила его усвоить один жестокий урок: события прошлого могут нанести миллион ран, однако со временем они затягиваются, превращаются в шрамы и бледнеют, но раны от того, что не случилось — будут кровоточить вечно.