***
Юнги бросил велосипед у крыльца и, торопливо стянув кроссовки, забежал в дом к бабушке, сразу кидаясь к раковине, чтобы напиться прямо из-под крана. Не было ещё и десяти утра, а солнце уже пекло так, что трудно было дышать. Бабушка молча рубила капусту, но когда он сел за маленький кухонный столик напротив неё, она не выдержала и ехидно улыбнулась. — Что, вандал, получил вчера за свою аппликацию? — усмехнулась она. — У меня отобрали все карманные деньги, запретили смотреть телевизор на сто лет вперёд и заставили написать унизительное письмо с мольбой о прощении, — он достал из кармана сложенный в четыре раза лист бумаги и положил перед ней на столешницу. — Здесь всего одно слово, — нахмурилась Кан Хваян, развернув листок. — Ты сама меня на это подбила. — Я-то? — А то нет. — Ну и что мне делать прикажешь с твоим «прости»? Хоть бы слово «бабуля» добавил. — Бабуля, — лукаво улыбнулся Мин. — Засранец! — она поджала губы, легонько хлопнув его кухонным полотенцем по макушке. Юнги хихикнул, откусив кончик капустной кочерыжки. — Но если папа позвонит, скажешь нормально? Ну, что я там раскаиваюсь и сожалею, что молю в своём скромном письме, не отражающем и доли моих душевных терзаний, простить меня, ведь я оступился, пронзённый горем трагедии… — Язык твой — помело! — Скажешь? — Скажу, что ты чучело брехливое, — ответила бабушка суровым тоном, но потом улыбнулась, и Юнги понял — она на его стороне. Впрочем, он в этом не особо и сомневался. Бабушка не могла на него долго злиться или обижаться. Она любила его огромной безусловной любовью и только в нём видела своё продолжение. Но возможно внимание её так неравномерно разделилось между ним и Санён потому, что из них двоих именно Юнги проводил с ней больше времени. Отец требовал от него тишины, порядка и послушания. Он же съезжал по перилам парадной лестницы, постоянно роняя керамический вазон в прихожей, бегал грязными ногами по персидским коврам и сражался с чучелами животных, раз за разом обламывая рога оленю, голова которого висела в гостиной ещё со времён прадедушки. Оставляя его на каникулы и выходные у бабки, отцу не приходилось волноваться ни за свои нервы, ни за оленьи рога. Мама не выдерживала его извечной дотошности, и тоже отправляла его к бабке. Потому что та каким-то невероятным образом справлялась с его бесконечными «А почему?» и «А как?». Но были темы, на которые даже она не могла с ним поговорить. Например, о религии. Бабушка не была верующей и ничего не смыслила в христианстве, поэтому не могла дать ему исчерпывающих ответов на его вопросы. А вопросов было много. Прежде всего, его волновало, что произошло после распятия Христа на Голгофе. Как мог он воскреснуть, имея человеческую оболочку? И что случилось с ним, когда он воскрес? В чем заключалась великая тайна в Евангелиях? — В Библии сказано, что Иисус восстал из мёртвых, так? — спросил он у бабушки. — Восстал духом, он же Бог, — ответила она и бросила горсть просяной крупы цыплятам. — Но ведь тело его пропало из пещеры. И как же Фома Неверующий, что вложил свой перст в его раны? А Мария Магдалина, которая обнимала его ноги? Ноги-то были настоящие, — ступая за ней по пятам, продолжал Мин. — Значит и тело его тоже воскресло, — терпеливо ответила бабушка и взяла в руки цыплёнка, что сидел, насупившись, и грозился помереть. — И что с ним стало дальше? — С кем? — С живым Иисусом? С его телом. Оно что, вознеслось на небеса и стало жить там? Или куда оно делось? — Не знаю, Дружочек, — она переместила цыплёнка в другую клетку и налила ему в блюдце воды. — Спроси у своего отца. — Он тоже не знает. — Ну надо же! Есть что-то, чего Джинни не знает, подумать только… — съехидничала бабушка. — Что ж, пусть сводит тогда тебя в свою церковь. Но и в церкви Юнги не давали покоя всё те же практические вопросы о смерти. Если Иисус был мёртв три дня и три ночи, разве его тело не должно было начать разлагаться? Как обстояли дела с его ранами? Был ли трупный запах? Ну неужели нельзя было написать об этом в Священном Писании поподробнее? Разве не было это никому интересно? Тому же Иоанну? Ведь не каждый день у них в Иерусалиме люди воскресали. — Великая тайна… — развёл руками священник на его вопрос о том, как воскрес Иисус. — То есть, нет ни свидетелей, ни доказательств… айщ-щ… проклятье! — зашипел он на отца за то, что тот больно сжал его руку. Разговор мгновенно был закончен, его умыли святой водой и отправили домой. К обеду бабушка разобралась с капустой и в её доме появилась Санён, как обычно меланхоличная и брезгливая, с самым печальным лицом она села за стол и, сославшись на отсутствие аппетита, отказалась от предложенного рагу. Только один вид бабкиной стряпни заставлял её бледнеть. Юнги отодвинул от себя опустевшую тарелку и вытер рот тыльной стороной ладони, он был уверен, она не ела только оттого, что слишком остро реагировала на вид бабушкиных блюд и их запах, а вот если бы хоть раз пробовала… После обеда бабушка посадила их в машину и повезла к Суним. Юнги снова посмотрел на сестру с сожалением, думая о том, как всё же зря она отказалась от рагу. Ведь возможно это был их последний обед. Потому что доехать до пункта назначения с бабушкой и остаться в живых — чудо небесное. Юнги вжимался в сиденье каждый раз, когда бабка пролетала на красный свет или разворачивалась через две сплошные. И первым делом, оказавшись на месте, он поблагодарил Иисуса и всех святых за то, что сберегли ему жизнь. В отличие от Санён, которая воспринимала поездки к двоюродной бабушке как наказание, Юнги любил бывать у неё дома. Всё потому, что та была в прошлом врачом. Хирургом, если быть точнее. Она имела у себя огромную коллекцию книг по медицине, в том числе и атласы по анатомии, патанатомии и антропологии, которые Юнги так любил разглядывать. — Смотри, — ткнул он в фотографию человеческого уха. — Мы по пояс состоим из жабр. — Да, — отстранённо ответила бабушка, помогая Суним нарезать пирог. — Всё, чем мы дышим, слышим, глотаем и говорим — развилось из жабр, видишь? — Вижу. — Это отверстие над ухом может быть их остатком… Ну посмотри, бабуль! — Я смотрю. — Нет, не смотришь! — Я уже видела это миллион раз. Сядь же и успокойся! Этот ребёнок сведёт с ума кого угодно… — Мм… кого-то он мне напоминает, — засмеялась Суним. — Где твоя сестра? Иди к ней, посмотрите мультики, — сказала бабушка, махнув рукой в сторону дивана. — Не хочу я смотреть эти дурацкие мультики! — насупился Юнги. — Чего?! — возмутилась сидящая перед телевизором Санён. — С каких это пор они дурацкие? — С тех самых, как в них появляется любовь. Принц ни с того ни с сего забывает про все свои мечты ради принцессы, бросает все приключения, женится и заводит детёнышей. С чего это вдруг из-за этой любви они все становятся такие тупые? — Не тупые, а взрослые. — Тупые. Как коровы Пака. — Бабу-уль! — Так, тихо! Юнги, прекрати выражаться! — строго произнесла бабушка. Санён мгновенно сжалась от её тона, Юнги же только цокнул недовольно языком, захлопывая книгу, демонстрирующую сходства человека и рыбы. — Пойду прогуляюсь, — бросил он с тем же недовольством и, стащив с тарелки кусок пирога, вышел на улицу. Некоторое время он сидел на ступеньках, бросаясь крошками от пирога в курей, а потом услышал чьё-то тихое посвистывание и осторожно посмотрел за соседский забор. Сидящий на траве мальчик заглядывал в щель под крыльцом и что-то тихо бормотал. Юнги не был с ним знаком, они жили в разных кварталах и ходили в разные школы, но, как и все в Дальсо, они знали друг друга в лицо. Он уже встречал его, приезжая к Суним, но они никогда не заговаривали, хотя были ровесниками и, бывало, поглядывали друг на друга через забор. — Эй, привет! — позвал Юнги. Мальчик обернулся и взглянул на него недоверчиво. Он долго молчал, хмуря брови, но всё-таки произнёс в ответ: — Привет. — Как тебя зовут? — Чхве Ханги, — ответил мальчик и снова замолчал. — Я Мин Юнги, — продолжил Юнги, разглядывая смуглое лицо соседа, его полные губы и курносый нос. — Я знаю, кто ты, — сказал он таким тоном, будто это было само собой разумеющееся. — Мой отец работает прессовщиком на заводе твоего отца. Юнги понимающе кивнул. Их семье принадлежал ряд местных пилорам, завод по переработке древесины и мебельная фабрика. В народе его отца прозвали «Краснодеревщиком», хотя тот никакого отношения к этому ремеслу не имел, в своих кругах его звали Джинни, но, так или иначе, знали его все. — Что ты делаешь? — поинтересовался Юнги. — Щенок забился под крыльцо, и я не могу его достать. — Щенок? Можно посмотреть? — Эм… да, — неуверенно ответил Ханги. Юнги перелез через забор и сел рядом с ним, заглядывая в щель под крыльцом. — Ничего не вижу, — сказал он. Ханги включил фонарик, они вдвоём прижались к земле, вглядываясь в темноту под домом. Черно-белый пушистый комок зашевелился, отползая ещё дальше. — Он подохнет, если я не накормлю его из соски, — вздохнул мальчик. — А где его мама? — Сбила машина. — Тогда нужно залезть за ним. — Я не помещаюсь. Они приподнялись и посмотрели друг на друга. Ханги и правда был крупным, в свои восемь он выглядел на все десять. — Я могу, — пожал плечами Юнги. — Ты? — удивился Ханги. — О нет, не думаю, что это хорошая мысль… — Посвети, — скомандовал Юнги, не дослушав, и лёг на живот, заползая в широкую щель под крыльцом. Дом Ханги стоял на сваях, и в пространстве между ним и землёй было столько грязи, паутины и мусора, что поднявшееся от его движений облако пыли заставило его задержать дыхание, однако он всё равно почувствовал противный землистый привкус во рту. Но опасность состояла не в этом, Дальсо располагался так близко к горам, что кишел разной живностью. Люди находили клубки змей в собственных палисадниках, рептилии, пауки и прочая страшная гадость скрывалась в тёмных прохладных закоулках подпола и с наступлением первых холодов начинала тянуться к теплу в дом. Юнги схватил щенка и, прижав его маленькое тёплое тельце к себе, выбрался обратно на свет, делая такой шумный и глубокий вдох, будто проплыл несколько метров под водой. Сердце всё ещё колотилось как бешеное, он боязливо поглядывал на тёмную щель, отчего-то ожидая, что оттуда непременно выползет разъяренная его вторжением змея. — Ты весь в грязи, — поморщил нос Ханги и принялся отряхивать его джинсы. — Ничего, — сказал Юнги, хлопая себя по пыльной одежде. — Юнги! — донёсся до него бабкин голос. — Юнги, иди сюда! — несколько секунд тишины и снова: — Юнги, ты где?! Я тебе сейчас ноги повыдираю! — Вот дерьмо! — сказал Юнги, переглядываясь с Ханги и резко присел. Тот засмеялся, снимая с его волос паутину. — Держи, — он передал ему кряхтящего щенка и улыбнулся, — увидимся, Ханги. Так началась их дружба. Поначалу она была робкой и несмелой, каким оказался и сам Ханги, но довольно быстро приобрела достойную крепость. Юнги не приходилось рассказывать о себе, Ханги и так знал о нём довольно много, а вот сам он стал для него открытием. Его старший брат утонул в реке прошлым летом. Зачем-то парень взял мальца с собой, решив утопиться. Что случилось там, на реке, так и осталось тайной, потому что Ханги упорно об этом молчал с тех самых пор, как его испуганного до смерти вытащили из зарослей камышей. И эта трагедия сделала его таким взрослым и понимающим, что довериться ему было не страшно. Смерть брата придавала Ханги особую мрачную ауру, и что-то незримо тонкое связывало его с загадочным миром мёртвых. И Юнги был не в силах перед этим устоять. Вдобавок ко всему его мама работала поваром в Сент-Стилиане, в котором по слухам призраки мёртвых монашек убивали детей-сирот. Интернат выглядел жутко и пугал Ханги, но ему приходилось время от времени ходить туда за мамой, и Юнги частенько делал это вместе с ним, рассуждая по дороге о совсем не детских темах. Но с кем, как не с понимающим Ханги он мог поговорить о смерти, о её причинах и последствиях. В призраков Сент-Стилиана он не верил, но вот интернатские парни выглядели очень даже маргинально и устрашающе. Юнги казалось всё это довольно рискованным. Ведь, несмотря на то, что Ханги отличался физической силой, смелостью он похвастаться не мог и в драке вряд ли бы выстоял. И в один из летних дней, что они посвятили игре с метательным планером, Ханги, рухнув от усталости рядом с Юнги на траву, сказал: — Ты такой классный, Юн, ты — мой первый друг. — В смысле лучший? — не понял Юнги. Ханги положил самолёт из пенопласта себе на грудь. Синева неба слепила его, и он закрыл глаза. — В смысле первый. До Юнги наконец дошёл смысл его слов, и от сказанного ему стало грустно. Для него Ханги не был единственным другом, у него была школьная подруга Сони и другие друзья одноклассники, Санён, в конце концов, но он задумался, так же ли они ему близки. — Мне нравится быть твоим другом, Ханги, — сказал он, неловко улыбнулся, глядя на солнце, и зажмурился. Оба молчали. Глаза закрыты, дыхание тихое и мерное. Они лежали неподвижно и чувствовали, как меняется мир вокруг них и внутри них. Так случается, когда встречаешь своего человека. Границы сужаются и становятся чёткими, всё суетное и тревожное остаётся по ту сторону, растекается по периметру и испаряется, как нечто иллюзорное, а остаётся лишь самое важное. Юнги сдвинул ладонь и коснулся осторожно мизинцем его крупной загорелой руки. Мин Юнги, 10 лет. 1998 год. — Бабуль! Бабуля! — закричал Юнги, на ходу снимая и бросая на пол школьный рюкзак. Бабушка выглянула в дверной проем кухни, встречая его в коридоре. — Смотри! — он покрутил перед ней корейской флейтой, а потом приложил её к губам и сделал глубокий вдох. Бабушка вздрогнула, услышав громкий протяжный звук, похожий на что-то среднее между воем и мычанием. — Круто? — Точно бык воз навоза в гору тащит. — У Ханги получается лучше, у него лёгкие больше, — с гордостью сообщил Юнги. — Где вы взяли Тэгым? — спросила бабушка и, заметив, что он вновь глубоко вдохнул, забрала у него из рук флейту. — Ханги на чердаке нашёл… — он замолчал, ощутив запах сигаретного дыма, и хлопнул испугано ресницами, вопросительно посмотрев на бабушку. Та утвердительно кивнула. — Проклятье… — прошептал едва слышно Мин и заглянул на кухню. — Иди-иди сюда, — подозвала его пальцем мама. Она сидела за столом и почти пустая чашка с кофе, который она имела обыкновение пить ну очень медленно, говорила о том, что она там достаточно давно. — Ты почему не на уроке Мари Дюпреа? — спросила строго мама. По велению матери Юнги должен был посещать уроки Мари Дюпреа и изучать с ней правила поведения не реже раза в неделю. Он же предпочитал познанию истин этикета любые другие точные и гуманитарные науки или даже физический труд, и два часа, проведённые в классе старой француженки, воспринимались им как настоящее испытание, которое он старался всячески избежать — обычно просто прогуливая. А если не выходило, то после уроков миссис Мари Дюпреа Юнги непременно прибегал к бабушке и цитировал той её демагогические сентенции, которые незамедлительно ими осмеивались. Бабушка по-прежнему оставалась для Юнги той опорой и стеной за которую всегда можно было юркнуть. Их семья проживала не лучшие времена. Жёсткая диктатура отца сталкивалась со своенравием матери, и это походило на бой двух титанов. Как правило сильней всегда оказывался Джинни и победа оставалась за ним, но сила его не вызывала уважения, ибо единственным её назначением было унижение. Всех и вся. Но бабушка возвышалась посреди этих бесконечных склок и драм, как последняя надежда на мир и стабильность. — Или ты думаешь, раз отец в командировке, то можно прогуливать? И все твои проделки останутся безнаказанными? — продолжила мама. Да, именно так он и думал, но, покачав отрицательно головой, ответил: — Нет. — Тогда почему ты не на занятиях? — Потому что не хочу, — прямо признался он, мама знала его как облупленного, выдумывать что-то не было толку. — Я и так могу изобразить по необходимости аристократа. — Не нужно изображать, Юнги, нужно быть, — она старалась говорить строго, но не выдержала выбранного образа и смягчилась. — Хорошие манеры ещё никому не вредили. — В последний раз мы говорили об английском этикете. И это было так скучно и мучительно долго, что я чуть не умер… — Ну что ты, помирать из-за реверансов. Твой кумир Иисус-то и не такие муки выдерживал, — вмешалась бабушка. — Это так, конечно, — согласился Мин. — Но это у него миссис Дюпреа не было, она бы заставила его уйти по-английски, и никаких тебе воскрешений. — А вот Санён всё нравится. И Миссис Дюпреа ей полюбилась. Может, тебе просто стоит проявлять больше вовлечённости? — стояла на своём мама. — Руки в карманы не суй, локти на стол не клади, не чавкай, не хрюкай — это я ещё понимаю, — Юнги сделал глубокий вдох, готовясь выразить крайнее недовольство, — но оставлять еду на тарелке, это уж извините… С чего это вдруг доедать обед до конца — это дурной тон? А если я не наелся? И вообще, у нас так не принято. — Английский этикет — это образец утонченности и благородства. — И глупости, — добавил Юнги. — И скуки. Ну почему я должен вести два часа бестолковые разговоры о погоде, новостях и прочей ерунде, прежде чем спросить то, что меня интересует? Или не сметь смотреть незнакомому человеку в лицо? А если я возьму не ту ложку для десерта, наверное, кто-нибудь умрёт. Но самое ужасное — это во время чаепития положить в чашку лимон раньше сахара. — Ты смотри, спорит со мной и спорит, — возмутилась мама. — Ты мне это прекращай. Отец узнает, отправит тебя на перевоспитание в пансион к Луи, будешь там ходить на уроки этикета семь дней в неделю. Юнги закатил глаза, тяжело вздыхая, но язык прикусил. Пансион их друга семьи Луи находился далеко за городом и представлял собой элитную закрытую школу для детей богатых родителей. Время от времени отец заводил речь о переводе, но мама напрочь отвергала эту затею. Так что, так или иначе, она была его союзником, и спорить с ней действительно не стоило. — Слышал, Юнги? Будешь выдрыгиваться поедешь в Альма-матер! — сказала с наигранной предупредительностью бабушка. Юнги сел за стол, манерно взял салфетку пальцами за уголки и накрыл ею колени. — Погода сегодня замечательная, — сказал он с деланной улыбкой. Бабка глянула в окно на посеревшую от дождя крышу курятника и усмехнулась. — Не паясничай, — сделала очередное замечание мама и прикурила тонкую сигарету, томно выдыхая ментоловый дым. — А ты перестань чадить, — отняла у неё сигарету Кан Хваян. — Не мешай мне глушить мою горечь. — Глуши, не глуши, а была ты вдовой соломенной, ей и останешься, — произнесла тихо бабушка и затушила сигарету. Юнги тоже притих. При маме он не решился спросить, что это значит, но когда та уехала, тут же прибежал к бабке со своим вопросом. — Что значит соломенная вдова? — Ничего, — ответила бабушка, что, судя по выражению её лица, означало «ничего хорошего». Однако такой ответ его не удовлетворил. И на следующий день он спросил об этом у Ханги, но тот лишь пожал плечами. И тогда они пошли к его маме. — Мам, ты знаешь, кто такая соломенная вдова? — спросил Ханги. — Это женщина, которая при живом муже на какое-то время осталась без его внимания и любви, — пояснила та, а потом взгляд её упал на Юнги и тут же сделался жалостливым. — О, милый, не слушай, что говорят люди. Мужчины иногда выбирают других женщин, так случается, но потом они возвращаются к жёнам. Твоя мама замечательная женщина. Самая лучшая. Её фонд очень много сделал для Дальсо, как и она сама. Сердце у Юнги вмиг сжалось и ухнуло вниз, лицо вспыхнуло, ладони вспотели, он ведь не говорил ничего про маму ни ей, ни Ханги, это чужие слова. Вот, что в Дальсо говорят о его маме — она соломенная вдова. И бабушка это знала, да и сама мама. Юнги сконфуженно кивнул. Унижение, что он испытал, ещё несколько дней не позволяло ему перешагнуть порог дома Ханги. Со временем он подавил в себе это чувство, но обида за мать была слишком сильной, её побороть он не мог. И чем больше Юнги об этом думал, тем сильнее порождал в себе болезненную ненависть к собственному отцу. И каким же ясным вдруг стало всё вокруг. Всё, что он не замечал, будучи ребёнком, не подмечал в силу поверхностного мышления и всё, чему не придавалось значения в его ограниченном детском мирке, предстало перед ним в одночасье, будоража своей близостью и откровенностью. Юнги не мог разобрать, он испытывал ненависть потому, что повзрослел или повзрослел потому, что чувствовал ненависть, но так или иначе, он стал другим. И жизнь вокруг него тоже. Теперь тишина в доме была не просто тишиной, это была тишина равнодушия. Ибо нарушать её запрещалось не покоя ради, а лишь для того, чтобы исключить ненужные напоминания. Отец не хотел знать, что в его доме есть кто-то ещё, кто нуждается в его внимании и любви. Юнги вспоминал своё детство, цепляясь за мелкие обрывки, способные убедить его в обратном, но не выходило. Внутренний голос шептал: «закрой глаза и смотри». И он смотрел. И увиденное его ужасало. Мать прибегала к нему ночью в слезах не потому, что соскучилась. Порка ремнём за неверную интонацию или взгляд — незаслуженно жестоко. Стояние на коленях и вымаливание прощения — крайне унизительно. Фотографии отца с другими женщинами — неуважение. Его слова маме о «кусании локтей» — угроза. И только Санён в их семье казалась счастливой. Потому что была покладистой и исполнительной, как дрессированная кошка. От хитроумности ли или от бесхарактерности, она не имела привычки отстаивать своего мнения, а это в свою очередь и делало её любимицей отца. И всё же, сколько бы не родилось в нём ненависти, любви к отцу в его сердце было не меньше. И оттого иной раз его разрывало на части. За унижение, испытываемое им и мамой, он не мог его не ненавидеть, но так же не мог и не любить, ведь было и хорошее: достаток, покровительство, сила, власть и то, что так необходимо юному мальчишескому сердцу — отцовское доброе слово, пусть и было оно редкое и скупое. Когда Джинни брал его с собой на охоту, когда учил стрелять из винтовки и седлать лошадь, не было мальчишки счастливее, и Юнги не мог просто взять и вычеркнуть это из жизни, перестать вспоминать и притвориться, что больше ничего не чувствует. Он не мог отринуть свою обиду и ненависть и не хотел отрекаться от нежно хранимой любви, поэтому взывал к Иисусу, моля избавить его от этих терзаний. И молитвы его были услышаны. В новогодние выходные они всей семьей, за исключением бабушки, которая к огромному сожалению Юнги не имела возможности оставить своё хозяйство, отправились в Сеул. Всё было чудесно. Они гуляли по городу, украшенному тысячами цветных гирлянд. Некоторые из них были такие яркие и причудливые, что Юнги внезапно останавливался перед ними, открыв рот, но никто из проходящих мимо людей не ругался и не отталкивал его в сторону, напротив, прохожие оборачивались с улыбкой, а некоторые даже становились рядом с ним. Праздничная атмосфера в любом человеке пробуждала ребёнка. Прилавки рождественской ярмарки ломились от сладостей, и всюду витал букет зимних запахов: хвои, корицы, имбиря и глинтвейна. В воскресенье вечером было решено устроить семейный ужин в ресторане. И до этого момента всё шло так гладко, что даже не верилось. Но в последний день, к разочарованию Юнги, отец дал слабину и выпил за ужином три стакана виски вдобавок к той бутылке, что потягивал весь день. За столиком в ресторане Джинни молчал, и это казалось Юнги странным, обычно алкоголь развязывал ему язык. Они вкусно и плотно поели и вернулись в арендованный пентхаус. Джинни кренило то на одну сторону, то на другую, пока они шли к двери по подъездной дорожке, а как только они вошли внутрь, он встал и уставился на жену немигающим взглядом. Санён убежала в свою комнату, но Юнги медлил, он-то знал, что может означать этот недобрый огонёк в его пьяных глазах. — Ты что-то новое во мне пытаешься разглядеть? — спросила Даён с улыбкой. — Нет, — качнул головой Джинни. — Стерва ты всё та же. Мамина улыбка тут же померкла. — Но я разглядел кое-что другое, — продолжил отец. — Я видел, как тот парень в ресторане пялился на тебя. Глаза его так и бегали туда-сюда… туда-сюда… — он провёл пальцем от её груди к бёдрам. — А ты это знала… понравилось, да? Любишь, когда тебя мужики разглядывают? — Так ведь это он меня разглядывал, а не я его, что ж ты молчал, когда мы там сидели? Тебе следовало высказать эту претензию ему… И тут Джинни схватил её за волосы. Она вскрикнула, но скорее просто от неожиданности и зажмурилась, заметив его взметнувшуюся вверх руку. Он ударил её по лицу и швырнул на пол. Отец бывало и раньше поднимал на неё руку, но сначала долго орал, и Юнги почувствовал, что сейчас что-то будет. Ор всегда был предупреждением, а тут он ударил её после безобидной фразы. — Мама! — бросился к ней Юнги и, упав рядом на колени, склонился над ней, обнимая осторожно за плечи. — Мам… — шёпотом повторил он и почувствовал, как крепкая мужская рука схватила его за рубашку. Отец взял его за шкирку и поднял, разворачивая к себе лицом. С размаху он ударил его по щеке своей широкой мужской ладонью с той же силой и решительностью, с какой мгновение назад бил его мать и с тем же равнодушием, с каким обычно стегают лошадь. Юнги даже не понял сначала, что произошло. Его поразил не столько удар, сколько сам звук пощёчины, и только потом он ощутил, как запылало лицо. Этот неприятный жар он знал хорошо — он всегда приходит после сильного удара и заставляет оторопеть, а затем сменяется болью. — Не лезь, — процедил сквозь зубы отец и толкнул его в сторону. — Запомни, Даён, раз и навсегда, — продолжил он приказным тоном, склоняясь над мамой, — никто кроме меня не смеет тебе под платье заглядывать! Поняла? Запомни до конца жизни! — рывком разодрав ей платье на груди, он поморщился и с отвращением плюнул ей прямо в лицо. От его толчка Юнги шлёпнулся на задницу на пол рядом с матерью, но не смел больше пошевелиться, смотря в его разъярённое лицо. — Иди спать, Джинни, ты пьян, — ответила мама так, словно ничего не случилось. Юнги ощутил, как её ладонь коснулась его спины и тихонько похлопала по пояснице, тайно призывая к спокойствию. Он взглянул на отца, тот посмотрел на него в ответ холодно и надменно. Сердце Юнги застучало мучительно глухо, он не мог сказать, что чувствует страх, скорее это было что-то сродни звериному гневу, который поднимался откуда-то из самой глубины его души. И в этот самый миг грудь его сдавила нестерпимая боль. Сердце сделало свой выбор, он это понял и почувствовал. И ни глубокие вдохи, ни медленные выдохи не могли унять его страдания. Тогда Юнги закрыл глаза и задался вопросом: это болезненное напряжение меж лопаток, этот раскалённый нож — он там теперь навсегда? Мин Юнги, 11 лет. 1999 год. Узкая лесная тропинка шла в гору. Склонившиеся над ней ветви клёнов скрыли её от солнца. Время от времени набегал лёгкий порывистый ветер, и сныть покачивала тревожно белыми головами, пока зелёный просяник стелился покорно к ее корням. Юнги взмахнул палкой, сшибая голову вытянувшемуся крапивному стеблю, и посмотрел на впереди идущих Сони и Ханги. Сони оставалась его лучшей школьной подругой. Они сидели за соседними партами, и ходили к одним и тем же репетиторам. Даже в столовой у них был свой собственный столик. Многие думали, что у них нечто большее, чем дружба и что на уроках они шепчутся о любви, когда на самом деле их заботило только одно — беззаботное веселье и поиск приключений, что в их обыденной школьной жизни было делом совсем непростым. И когда Ханги спросил, может ли он позвать «ту девчонку», которая ходит с ним иногда из школы домой, погулять, он подумал, что это неплохая идея. Но теперь, когда двое его друзей без умолку болтали только друг с другом, не обращая на него никакого внимания, ему так больше не казалось. Ханги что-то тихо шепнул Сони на ухо, и та звонко засмеялась. Юнги замахнулся и шлёпнул палкой по огромному лопуху. Ханги снова склонился к её уху, и она взяла его под руку, продолжая хихикать. Он выпрямился, отстраняясь, и какое-то время они шли молча, но маленькая ладошка Сони продолжала обвиваться вокруг предплечья Ханги. Юнги ощутил, как всколыхнулось в нём какое-то неприятное чувство, острое и жгучее, как смесь обиды, злости и ещё чего-то, чего он понять пока не мог. Он отбросил в сторону палку и, нагнав друзей, нагло встрял между ними, из-за чего Ханги пришлось шагать по траве. — О чём шепчетесь? — спросил он, посмотрев на друга. — Да так, ни о чём особом, — пожал плечами Ханги. Юнги перевёл взгляд на Сони. — Он рассказывал, как вы ловили здесь саламандру… — её прервало чьё-то отчаянное тявканье. Все трое остановились и прислушались. Тявканье исходило из кустов. Юнги сошёл с тропы, мягкой поступью крадясь в сторону истошно вопившего зверя. — Юн, стой! — крикнула Сони. — Не ходи! Но он не остановился, а немного погодя следом за ним потянулся и Ханги. Под кустами разросшегося щитовника попалась в охотничью ловушку лиса. Рамочный капкан, явно рассчитанный на дичь покрупнее, защемил лисице бедренную кость у самого основания, удивительным образом, не прихлопнув ей таз. — Что там… — подбежала Сони и тут же зажмурилась. — Ох… Юнги присел, медленно раздвигая в стороны окровавленную листву щитовника. Завалившаяся набок лисица дёрнулась, пронзительно закричав. — Не трогай, вдруг она бешеная, — сказал Ханги отчего-то шёпотом. — Никакая она не бешеная, ей просто очень больно, — возразил Юнги и несмело взялся за капкан, но новый лисий вскрик заставил его отдёрнуть руки. Сони испуганно прижала ладони к груди и замерла. — Оставь, у тебя всё равно не хватит сил его разжать, — покачал головой Ханги. — А у тебя? — спросила Сони, взглянув на него умоляюще. — Ты больше, чем Юнги. — Ну, я конечно посильнее… — замямлил парень. — Я возьму её за холку, а ты разожмёшь капкан, — предложил Юнги и, не дожидаясь ответа, обошёл лису с другой стороны. Она потеряла много крови и заметно обессилела, даже крик её стал тише. Юнги знал, ему нужно лишь выбрать подходящий момент. Он склонился над лисицей и, как только та прижала голову к земле, схватил её за шкуру на холке. Она попыталась извернуться, но он сжал её густую шерсть в кулак так, что голова её запрокинулась. — Давай, — скомандовал он. Ханги присел на корточки, боязливо поглядывая на лису. — Давай! Если она кого и покусает, то меня, — поторопил Юнги друга. Парень взялся за дуги капкана и попробовал их разжать, они поддались, но совсем немного, а затем сжались обратно. — Так не пойдёт. Он слишком тугой, я не смогу его долго держать, — сказал Ханги. — Приподними её. На счёт три я разожму, а ты потянешь, — предложил он, и Юнги согласно кивнул в ответ. — Только дёргай быстрее. Не хочу, чтобы это штуковина отрубила мне пальцы. — Пожалуйста, осторожнее… — запричитала Сони, услышав об отрубленных пальцах. — Раз… два… три… — сосчитал Ханги. Юнги с силой потянул лисицу на себя и в то же мгновение ощутил странный скрежет. Лисица завопила как никогда прежде, а потом резко затихла, перестала извиваться и только дышала, отрывисто хрипя. Юнги опустил взгляд на Ханги, тот продолжал держаться за дуги капкана, крупные зубья которого сжимали оторванную лисью конечность. — О Боже… — прошептала Сони, бледнея на глазах. — Юнги, нужно бежать к твоей бабушке, — она пыталась держаться, но смотреть на него не могла. — Ну же, быстрее! Юнги не мог пошевелиться и не мог объяснить того чувства, что вдруг охватило его и пригвоздило к земле. Зрелище приближающейся смерти было столь же ужасающим, сколь и завораживающим. — Ха… — только и смог произнести Ханги. Такой же оцепеневший, он смотрел на истекающее кровью животное, широко распахнув глаза. Лисица содрогнулась всем телом и обмякла в залитых кровью руках Юнги. Её маленькая головка поникла и свесилась на бок. И хоть глаза её всё так же блестели, выражение боли и страха исчезло, он видел в них лишь один вопрос «за что?», который задаёт всё живое, убиенное без причины. Чувства возвращались к Юнги по нарастающей от сожаления до настоящей паники. В уголках глаз проступили слёзы, и он сморгнул их, крепко зажмурившись. Вырвавшийся из него стон прозвучал хрипло и жалобно. — Чёрт… — сокрушенно прикрыл глаза Ханги. Юнги осторожно положил мертвую лису на землю и вытер окровавленные руки об одежду. Они прикрыли её папоротниковыми листами и вернулись обратно на тропу. — Я домой, — сказал Юнги и, избегая взглядов друзей, отвернулся, зашагав в обратную сторону, но те молчаливо поплелись за ним следом. Вернувшись в город, Ханги с Юнги проводили до дома Сони, а затем в полном молчании побрели в сторону западных кварталов. Люди оборачивались им вслед. И хоть никто не спрашивал, что случилось, Юнги казалось, что все, видя его идущего по улицам Дальсо в окровавленной одежде, и так знали, что произошло. Они чувствовали в нём убийцу и осуждали его своими взглядами. Поэтому он до смерти боялся поднять голову и встретиться с кем-то глазами. — Пока, — сказал Юнги, останавливаясь на последнем перекрёстке, связывающем пути к их домам. Ханги расстроенно поджал губы. Он редко выглядел так печально, обычно это случалось, когда они говорили о его мёртвом брате. Горькое сожаление застыло в его глазах. Юнги захотелось обнять его, чтобы он не чувствовал, что виноват больше него. Он шагнул к нему и уже готов был протянуть руки, как Ханги вдруг сказал: — Теперь Сони ни за что не пойдёт больше с нами гулять. И всё из-за тебя и твоей дохлой лисы. Юнги резко отступил назад, не сумев сдержать разочарованного вздоха. Внутри он всё ещё дрожал, и ему пришлось стиснуть кулаки, чтобы не дать этой дрожи прорваться наружу. — Если это единственное, что тебя беспокоит, не расстраивайся, я с ней поговорю, — произнёс он металлическим тоном. Но друг не распознал его злого сарказма и неожиданно быстро печаль и сожаление на его лице оказались развеяны улыбкой. — Она классная. Обязательно поговори, — закивал Ханги и махнул ему рукой. — Пока, Юн. Они разошлись по разным сторонам, но Юнги ещё несколько раз обернулся, посмотрев другу вслед. А что произошло на самом деле? — спросил он сам себя. Я убил животное, — ответил внутренний голос. Он остановился. Или не я? Так что произошло на самом деле? Он поторопился или это Ханги не смог вовремя разжать капкан?***
— Господи Боже! Что случилось? — ужаснулась мама, столкнувшись с Юнги в холле. — Собаку сбили, я убирал её с дороги, — солгал Юнги. Ему запрещалось ходить в лес и уж тем более трогать диких лисиц. — Она жива? — Нет. — Ох, мне очень жаль, милый, — мама провела ладонью по его щеке и ласково заправила прядь волос за ухо. — Но нужно привести себя в порядок. Мы ждём гостей. Юнги и забыл про званый ужин, о котором мама предупредила его ещё с утра. Вот был бы номер, если бы он опоздал и заявился в дом, полный народу, в окровавленной рубашке. Джинни бы точно его прибил. Он поднялся наверх и принял душ. Мама помогла ему высушить и уложить волосы. Он надел белую рубашку, бабочку и классические брюки, Санён — лёгкое бирюзовое платье из шёлка. — Ты что, глаза накрасила? — Юнги прищурился, вглядываясь ей в лицо. — Накрасила, — ответила Санён, одарив его пренебрежительным взглядом. — Зачем? — Что б ты спросил! — Мм… — поджал губы Юнги. Они сидели на скамье у летней веранды и наблюдали, как официанты разливают по бокалам шампанское. В холле уже выставили барную стойку и накрыли столы для фуршета. — Тебе идёт, ты красивая, — сказал Юнги. Лицо Санён вмиг смягчилось. — Правда? Спасибо, — она смущённо потерлась щекой о плечо. — Ты тоже красивый, похож на папу. Комплимент показался Юнги сомнительным, но он всё же улыбнулся сестре. Начали прибывать гости, веранда и холл заполнились людьми, и воздух зазвенел от смеха и болтовни. Коллеги и деловые партнёры Джинни с женами прохаживались по их дому, попивая шампанское и ещё чего покрепче. Некоторые из них приехали с детьми, кое-кто из которых учились с Юнги в одной школе. Но все они казались ему такими снобами, что у него не было ни малейшего желания с ними общаться. В синеве сада, украшенного гирляндами, плыли среди приглушённых голосов подносы с коктейлями, Юнги следил за ними, они его отвлекали, и молился, чтобы музыка не стихала. Предстоящая ночь его страшила. Ему всё чудился истошный лисий вопль в любой случающейся тишине. — Юнги, — мама взяла его под руку. — Всё хорошо, сынок? Ты какой-то бледный. — Устал, — ответил Юнги и поморщил нос. В холл вошёл Пак Джонхван, владелец мясокомбината и самой крупной в Тэгу скотобойни. Он выглядел так, словно сошёл с экрана голливудского фильма про джентльменов. Импозантность — вот его главная визитная карточка. Бабушка говорила, что в молодости он был невероятно красив. Впрочем, года его не портили, он не выглядел как обычный седой старик, он превратился в зрелого мужчину с седыми висками, но остался всё таким же величественным и царственным, как старый опытный лев, что может дать фору любому молодчику, решившему посягнуть на его власть. Он был старше Джинни почти на два десятка лет, но при этом оставался его лучшим другом. Они не имели общих дел, но их связывала особенная привилегированность и множество общих взглядов и черт. Например, тяжёлый нрав, бескомпромиссность и циничность. Юнги он не очень-то нравился. — Добрый вечер, дорогая, — улыбнулся мягко Пак и поцеловал мамину руку. Её рука задержалась в его руке на секунду дольше, чем следовало. Его мама нравилась всем. Она была умной, интеллигентной и обаятельной. У неё не было недостатков, а если и были, её улыбка заверяла всех в обратном. Ею все восторгались, и все её любили, но никто её не знал. Она была вроде книги с красивой обложкой. Книги, о которой все говорили, но никто не читал. И Пак Джонхван не был исключением. — Добрый вечер, — мама вернула ему улыбку. — Здравствуйте, — поклонился Мин. Мужчина крепко пожал ему руку, Юнги ответил тем же. — Что же вы припозднились, Джинни вас заждался, — мама плавно взмахнула рукой, указывая на столики в саду. — Был бы я один, давно бы примчался. — Я позабочусь о ней, не волнуйтесь. — Спасибо, дорогая. Юнги посмотрел вопросительно на мать. Та проводила взглядом Пак Джонхвана и только потом ответила: — Чжэён тоже здесь. — Чего? Зачем? — нахмурился Юнги. — Я позвала. Юнги опешил. Чжэён была дочерью Пак Джонхвана, она родилась после смерти его первого сына и осталась единственным его ребёнком. Из-за её позднего рождения, некоторые даже не верили, что она действительно его дочь, но возможно причина слухов крылась в её дурном поведении. Дочка была ему совсем не под стать. Она только и делала, что позорила своего отца. Все знали, что Чжэён конченая наркоманка. Она сбегала из дома так часто, что Пак устал вытаскивать её из притонов. Однажды она вернулась с огромным пузом. У неё родился ребёнок, которого она бросила в больнице и снова смоталась. Должно быть, она вернулась совсем недавно, потому что Юнги ещё об этом не знал. — Зачем ты тащишь вечно её в наш дом? — возмутился он, искренне не понимая материну склонность опекать эту убогую наркоманку. — Девочке всего восемнадцать лет, Юнги, она больна и совсем запуталась, ей нужна поддержка. — Ты поддерживала её много раз, и что изменилось? Мама вздохнула и, снова взяв его под руку, повела на веранду. — Главный признак богатой души — это доброта, — сказала она, чуть склоняясь к его уху. — Будь участливее к тем, кто слабее, Юнги. Помогай, если можешь помочь. И не жди ничего в ответ, — закончила она шёпотом и выпустила его руку, чтобы приобнять Чжэён. О Боже… — подумал Мин, увидев у неё на руках ребёнка. — На кой чёрт она с ним притащилась? В Дальсо закончились няньки? — Кто это у нас тут… — защебетала мама и, взяв малыша себе на руки, легонько его потрясла. — Чимин… Чимини… Тебе ведь уже целых шесть месяцев, какой ты уже большой мальчик. Юнги мысленно усмехнулся. Ребёнок был крохотным. Таким крохотным, что, казалось, мог поместиться у неё на вытянутой руке. — Мы ненадолго, Даён. Заглянули только поздороваться, — заговорила Пак Чжэён. Выглядела она неплохо. Легкий макияж, волосы, собранные на затылке в тугой хвост, платьице благородного зелёного цвета, открывающее её худые коленки. Внешне она была довольно симпатичной, но на фоне его матери странным образом превращалась в субтильную девочку-подростка. — Мне просто хотелось поблагодарить тебя за то, что ты навещала моего сына в больнице и вообще за всё… — тоненький голосок Пак Чжэён дрогнул. — Нет-нет, не торопись так. Идём же выпьем хоть по бокалу шампанского, — мама повернулась к Юнги, он с ужасом посмотрел на ребёнка в её руках. — Сынок, пригляди-ка за малышом, нам с его мамой нужно поговорить. — О не… я не… — он ошарашено взглянул на всученного ему ребёнка. — Даён… — робко окликнула её Пак Чжэён. — Он справится, — уверенно сказала мама. Юнги испуганно затряс головой. — Я не умею… я не знаю как… — Просто держи. — Вдруг я что-нибудь ему сломаю, — прошептал он матери в лицо, отчаянно пытаясь вернуть ей ребёнка обратно. — О, младенцы не такие хрупкие, как ты думаешь, — улыбнулась она. — Господи Боже… — прошептал Юнги, оставшись с младенцем наедине, тот начал кукситься. Всё, что ему было известно о маленьких детях, так это то, что они постоянно орут, рыгают прокисшим молоком и в любой момент могут обделаться. — Умоляю, только не ори. И не делай пока свои делишки. Ладно? Чим… Чим… Как тебя зовут? Проклятье… Держать его на расстоянии от себя было тяжело, ему пришлось расслабить руки и прижать ребёнка к груди. Тот чмокнул пухлыми губками, с интересом поглядывая на его бабочку. Юнги перехватил его так, чтобы он смог до неё дотянуться и потрогать, но это была не лучшая идея, тот схватился за неё и потянул слишком сильно. — Отдай… нет, отдай… — мягко сказал он, чтобы не напугать и, к своему удивлению, с трудом отцепил его ручонку от своей бабочки, он и подумать не мог, что маленький ребёнок может быть таким сильным. Крошечные пальчики схватились за его палец, норовя затащить его в рот, в котором уже виднелись резцы. — Чш-ш, Чимчим, не на-а-до так делать, — сказал Юнги и пошевелил пальцем, поглаживая кончик его курносого носа. Он не знал, умеют ли младенцы в этом возрасте улыбаться или у них просто случается спазм лицевого нерва, но на пухлых губках будто бы появилась улыбка, а ножки запружинили, пиная воздух. До Юнги наконец дошло, что грудные дети действительно не хрустальные, и он взял его увереннее, перехватывая так, чтобы тот оказался в вертикальном положении. Малыш закряхтел, напоминая Юнги маленького щеночка, и зажевал его плечо краем беззубых дёсен. — Да что ж ты какой! Тебе так нужно попробовать меня на вкус? — вздохнул он и поморщился, чувствуя, как тёплые слюни просачиваются сквозь его рубашку. — Ладно, Чимчим, пойдём-ка пройдёмся, посмотрим огоньки, может, тебе расхочется меня облизывать. Мерцающие гирлянды в саду и правда его отвлекли. Юнги тихонько покачался вместе с ним, похлопывая и поглаживая малыша по спинке. Вообще-то от него очень приятно пахло. Чем-то молочно-сладким. Может быть, детством? — Юнги, — окликнул его отец. Он подошёл ближе. Джинни сидел за столиком с Пак Джонхваном и ещё двумя мужчинами, которых Юнги не знал, один из них курил сигару, второй крутил в руках визитку с прописной буквой «М» на лицевой стороне. Возможно, она означала название гипермаркета интерьеров «Мунли», а возможно, судя по надменному выражению лица этого типа, слово «Мудак», как знать. — Почему он с тобой? Дай мне ребёнка, — сказал Пак, подзывая его к себе рукой. — Нет, — не согласился Юнги. Пак Джонхван удивленно вскинул брови. — Нет? — переспросил он. — Нет, — уверенно повторил Мин. — Это почему же, позволь спросить? — Пак Джонхван подался немного вперёд, буравя его взглядом. — Он мой внук. — При всём моём уважении к вам, господин Пак, я не могу этого сделать, — проговорил Юнги твёрдым голосом, он был не из тех, кого можно подавить взглядом. — Мне было поручено приглядеть за ним, я держу его в руках с согласия матери. И я же ей его и верну. Это вопрос доверия. Понимаете? Пак Джонхван переглянулся с Джинни и вальяжно откинулся на спинку стула. — Что ж, понимаю, — ответил он, согласно кивнув, и на губах его проскользнула улыбка. — Интересный ты парень, Юнги. Присядешь к нам? У Юнги не было ни малейшего желания составлять им компанию, но из вежливости он всё же опустился на свободный стул. Чимчиму это тоже не очень понравилось, Юнги пришлось снять с себя бабочку и отдать её в его цепкие ручонки, чтобы он не канючил. — Нянькать детей — не мужское дело, — сказал Джинни. — Тогда не мужское дело и хвалиться их успехами, — тут же возразил Юнги. — Твой отец прав. Мужчины не должны тратить время на такие глупости. Мужчины не хотят менять памперсы и утирать сопли, мужчины хотят зарабатывать деньги, — поддержал друга Пак. — Наш долг заботиться о материальном благе и о нас самих, ведь мы и есть пример для наших детей. Не путай любовь и обязанность. — То есть, настоящий мужчина делает только то, что хочет, а не то, что обязан. По-моему, это вы путаете обязанность и нежелание. Мужчина с сигарой насмешливо хмыкнул. — А ты любишь поспорить, милок, — подметил Пак Джонхван, он разговаривал с ним ласковым, слегка пренебрежительным тоном — как с маленьким щенком, который только что пытался укусить его за руку. Юнги ответил ему тем же. — Я люблю иметь своё мнение, — произнёс он в той же надменной манере, что и Пак. — Он вечно трется рядом со своей бабкой, а та только и делает, что паясничает и дерзит, — сказав это, Джинни усмехнулся, но, заметив, что Юнги глядит на него весьма агрессивно, быстро продолжил, чтобы у того не было возможности его прервать. — Не женщина, а бульдозер. И Даён такая же. — Уж сколько лет ты с ней, и всё брыкается? — спросил мужчина, крутящий меж пальцев визитку. — Ну не так, как та мулатка в Ансоне. Стерва чуть без яиц меня не оставила, — покачал головой Джинни, и они все громко захохотали, объединённые общим воспоминанием. — Зря ты решил её нагнуть прямо там, — хриплым от смеха голосом произнёс мужчина с сигарой. Юнги стало отвратительно сидеть с ними за одним столом. Никто из этих взрослых мужчин не придал значению то, что он находится рядом с ними. Даже Джинни. Особенно Джинни. Он ведь его отец. Почему он ведёт себя так омерзительно? Почему все они ведут себя так омерзительно? — Это ещё что! Была у меня одна филиппинка… — продолжил Джинни, остальные засмеялись в предвкушении раньше, чем он начал рассказывать саму историю. Ну как же так?! — воскликнул мысленно Юнги, его внутреннее желание плеснуть в отца его же скотчем достигло пика. Он обвёл мужчин взглядом, по их лицам пытаясь разгадать, бывает ли им хоть за что-нибудь и когда-нибудь стыдно? Или же все они — подлинные эгоисты, уверенные в собственной непогрешимости? В таком случае, им очень легко живётся. Они всегда довольны собой и ничто не подвергают сомнению. Как же спят они ночью, и какие им снятся сны? О чём они думают, когда едут в машине в свой офис? О деньгах? Вряд ли только о них… К облегчению Юнги, его позвала Пак Чжэён. Впервые в жизни, он был ей рад. — Пока, Чимчим, — сказал Юнги, протягивая девушке ребёнка. — Ох, милый, это нужно вернуть, — она потянула за край бабочки и, выудив её из цепких маленьких пальчиков, передала Юнги, измятая и пожёванная, та вся была пропитана детскими слюнями. — Спасибо, что побыл с ним, но нам уже пора, — сказала Пак Чжэён и, посмотрев на его мать, улыбнулась, как ему показалась, не очень-то искренне. — Увидимся, Даён. Мама ласково поправила рукавчик на её платье. — Конечно. Звони мне в любое время. Пак Чжэён села в машину и, прежде чем та тронулась, помахала им рукой. Мама тяжело вздохнула, провожая их взглядом. Юнги подступил к ней ближе и взял её за руку, но его внезапная ласковость слегка её напугала. — Что такое, сынок? — спросила она, взволновано заглядывая ему в лицо. — Ничего, — покачал он головой и крепче сжал её ладонь. — Просто люблю тебя. — Я тоже люблю тебя, — сказала мама и потянула его за руку, чтобы обнять. Из сада донёсся громкий мужской смех. Должно быть, Джинни закончил свой отвратительный рассказ про филиппинку. Юнги представил их лица и его замутило. Он крепче прижал ладони к маминой спине, и глубоко вдохнул её запах, в это самое мгновение твёрдо решив, что его мама заслуживает получить мужчину, который будет уважать её, принимать все её недостатки и восхищаться её достоинствами, мужчину, который будет заботиться о ней так, как никто другой. Им будет он — её сын. Мама поцеловала его в висок, клеймя своей любовью, а он мысленно поклялся всю жизнь её оберегать. И дело было даже не в том, каким поганым оказался Джинни мужем и отцом, а в том, каким сыном Юнги хотел стать. Пак Джонхван покинул их дом последним, к тому моменту Джинни успел хорошенько набраться, но к счастью для всех пребывал в хорошем расположении духа. Даже помог слугам разобраться со столами и стульями в саду. А потом со странной ласковостью в голосе попросил Юнги пройти с ним в его кабинет. Он не знал, чего ожидать от такого Джинни, поэтому был готов и к порке, и к похвале. Когда они вошли в кабинет, тот налил себе ещё один стакан скотча и, подойдя к Юнги, положил свою тяжёлую ладонь ему на плечо. — Сынок, ты сегодня стал свидетелем взрослого мужского разговора, — он произнёс это так, словно это была великая честь. — Я надеюсь, ты понимаешь, что есть вещи, которые должны оставаться между мужчинами? — Мама и так всё знает про тебя. Сложно не знать, когда это известно всем вокруг. — Плевать мне на всех. Ты не должен быть треплом. Твоя мать счастлива, у неё есть всё, что она пожелает. Ладонь Джинни будто становилась всё тяжелее и тяжелее, Юнги ужасно хотелось столкнуть её со своего плеча. — Она хочет слышать хорошие новости и видеть красивую картинку. Вот и дай ей это, — продолжил Джинни. — Ты просишь меня лгать ей? — Все мужчины поступают так. — А в девятой Божьей заповеди сказано: «Не солги». — Это про другое. Юнги шумно выдохнул, несогласно качая головой. Ненавистная рука наконец соскользнула с его плеча. — Мама этого не заслуживает, — процедил он сквозь зубы. Джинни присел на угол стола и закурил. — С какими бы женщинами я не был, я всегда вернусь к твоей матери, и она это знает. Удовлетворение физической нужды — это не измена, сынок. Когда ты подрастешь, и у тебя появится эта потребность, ты всё поймёшь сам. А сейчас всё, что от тебя требуется — это приобщиться к нашему кругу. Слушать, смотреть, запоминать и впитывать. И тогда ты станешь настоящим мужчиной. Так вот, первое, что тебе предстоит усвоить: всё, о чём говорят мужчины — остаётся между ними. Тебе это понятно? Слова с трудом воспринимались сознанием Юнги. И внутренняя дрожь не унималась, несмотря на старания Джинни быть деликатным. Нет, он не станет больше гадать, любит ли отца и любит ли отец его. — Мм… — промычал Юнги, поджимая губы. — Скажи так, чтобы я это услышал, — произнёс Джинни строгим тоном. Повисла напряжённая тишина. Юнги не сводил взгляда с пепельницы, хотя та уже начала расплываться у него перед глазами. Задвигался меж лопаток, вонзаясь глубже, всё тот же раскалённый нож. Он сжал зубы, твёрдо решив не поднимать взгляда на отца, ведь тот так рьяно ждал от него знака, кивка и фразы «да, папа, конечно, ты прав». В конце концов, Джинни не выдержал, взялся за его подбородок пальцами и насильно заставил взглянуть на себя. Молчание промеж ним и отцом можно было рубить топором. — Ты меня понял? — спросил он, и металлические нотки в его голосе предупреждали о том, что лучше не стоит проявлять непослушание. — Понял, — прошептал Юнги, сдавшись. — Не слышу, — качнул головой Джинни, — Понял! — громче повторил он и прикусил изнутри губу, борясь с подкатывающими слезами. Джинни усмехнулся, отталкивая от себя его лицо. — Вот и славно. Доброй ночи, сынок.***
Юнги шёл по просёлочной дороге, пиная попадающиеся на ходу камушки. Холодный северный ветер гнал серые тучи. И хоть там, за плотными облаками, солнце было ещё высоко, улицу уже охватили вечерние сумерки. — Что ты делаешь? — спросил он, увидев во дворе бабушку, насыпающую в свой любимый расписной заварочный чайник землю. — Сажаю цветок, — не поднимая головы, ответила она. — Фиалка. Посажу и подарю тебе. Завяла, правда, немного, ну ничего. Будешь поливать, расцветёт к твоему дню рождения. — И зачем она мне нужна? — На память. — Так мы ж и так видимся каждый день. — Каждый… не каждый… кто знает, что завтра может случиться. — Ой, ну… — скривился Юнги в ответ на бабкины причитания. — И что, ты для этого любимый чайник пожертвовала? — Так я с утра его случайно об кран тюкнула, — бабушка подняла на него взгляд и хмыкнула. — Так трещина пошла по боку и от донышка ровнёхонький кусочек откололся. Куда ж его теперь дырявый? — Ну и подарок… треснутый чайник и полудохлый цветок, — цокнул языком Юнги. — Будешь выдрыгиваться, вообще ничего не получишь, — пригрозила бабушка. Юнги поднял вверх открытые ладони, отказываясь спорить. — А что, заклеить ты его не могла? — спросил он, наблюдая, как она прикатывает вялый кустик землей. — Не всё в этом мире можно починить. — А если использовать суперклей? Бабушка отрицательно покачала головой. — Всё начинается с крохотной трещинки. Она кажется безобидной, но вода её непременно найдёт. Она будет давить на неё и размывать, пока трещина не разойдётся по сторонам и сосуд не расколется, и тогда вода хлынет наружу. Юнги опустил голову, тихонько кивая в знак согласия. Бабушкины руки ласково обтерли дорогой её сердцу чайничек, превратившийся в кашпо. Он почувствовал, как растёт в горле больной ком и отвернулся, уставившись на покосившийся заборчик. — А ничего… весёленько получилось, — сказала бабушка, ставя чайник на блюдце. Юнги, не глядя, кивнул головой. — Что это за херофобия у тебя сегодня? — заметила его упадническое настроение Кан Хваян. — Что-то случилось вчера на вашей вечеринке? Джинни нажрался? — Он всегда нажирается, — пожал плечами Мин. — Ничего нового. — Он обидел тебя? Сказал что-то плохое? — насторожилась бабушка. Юнги устало потёр лицо ладонями. — Дело не только в этом. Я сам вчера сделал кое-что плохое. — Что сделал? — Ты будешь ругаться. — Не буду, скажи мне. — Мы ходили гулять в лес… — он замолчал, бросая на бабушку боязливый взгляд, та вздохнула, терпеливо смолчав. — Там в капкан попала лиса. Мы с Ханги пытались освободить её, но так вышло, что… что я нечаянно убил её. Я дёрнул её слишком сильно и слишком рано, Ханги не успел открыть капкан. А кость была перебита, так что… — он снова замолчал, не смея договаривать. — Ты оторвал ей лапу, — закончила за него бабушка. — Да. И она умерла. — Она кусала тебя? Царапала? — Нет. Она просто истекла кровью на моих руках. — Он вспомнил об этом и снова начал тереть глаза. — И это ужасное ощущение… когда я смотрел, как она умирает, я не могу забыть его. У меня такое чувство, что однажды это вернётся ко мне. Бог накажет меня. Бабуль, мне так жаль… Мне очень-очень жаль. Я не хотел, чтобы так вышло. — Я знаю, Дружочек, — бабушка подошла к нему и, приобняв за плечи, повела в дом. — Но почему ты чувствуешь себя таким виноватым? Юнги вжал голову в плечи. — Разве прежде вы с Джинни не убивали зверей на охоте? — Джинни говорит, что настоящее удовольствие от охоты получаешь не тогда, когда добиваешь жертву, а тогда, когда ты можешь решать, убить её или сохранить ей жизнь. — И что же, он ни разу никого не убил? И чего это ты называешь отца по имени? Он пожал плечами, отводя взгляд. — Нет. Ни разу. К удивлению Юнги, бабушка как-то неодобрительно хмыкнула. — Охота, Дружочек, это стремление одного зверя найти другого зверя и подчинить его себе через смерть, — она включила чайник и села на свой стул, посмотрев на него прямым взглядом. — Что ты чувствовал, видя, как она умирает? Страх? Жалость? Боль? А может, кое-что ещё? Власть, например? Или, быть может, удовлетворение? За что тебе стыдно на самом деле, Юнги? — Я не садист. Клянусь, я сделал это не специально, — затряс головой Юнги, но вспомнив, как стоял, обомлев, зажмурился, пытаясь разобраться в той мешанине непонятных ему чувств. — А твой Ханги? Он точно пытался открыть капкан? — Точно. — Так, значит, сделай выводы и заканчивай наматывать сопли на кулак. Что я тебе всегда говорю? — Не навреди. — Ещё. — Не полагаться на других, в своей жизни только я принимаю единственно верное решение. — Ещё. — Соизмерять свои силы и возможности. — Ещё. — Не бояться просить помощи. — Ещё, Юнги. Самое главное. — Быть добрым. Бабушка кивнула. — Быть добрым, — повторила она и раскинула руки, он, не раздумывая, шагнул к ней в объятия. — Мне стыдно, что я сглупил, — шепнул Мин, судорожно вздыхая ей в шею. Она утешительно похлопала ему по спинке. А потом резко отпрянула и в свойственной ей резкой манере сказала: — И какого рожна вы попёрлись в лес? Узнаю, что бегаете опять в горы за саламандрами, ноги вам, засранцы, повыдираю! Юнги виновато взглянул на неё снизу вверх, зная, что она этого не выдержит. — Эх ты, шкода, ты, шкода… — томно вздохнула бабушка и снова прижала его к себе. — Я останусь у тебя, — сказал он, и чисто символически добавил: — Можно? — А что завтра выходной? — Нет. Просто. — А как же книжки и тетрадки? Юнги взглянул на неё умоляюще. Дома у неё было тихо, тепло и уютно. Намного уютнее, чем в его собственном доме, и ему нисколечко не хотелось туда возвращаться. Она, разумеется, пошла у него на поводу. Бабушка продолжала оставаться его единственным убежищем и, конечно же, об этом знала. На ужин к ним заглянула Санён, правда ничего не съела. Но услужливо принесла ему злосчастные учебники, к которым он всё равно не прикоснулся. Вечер они провели вдвоём, в покое и беззаботности, которые были проявлением не столько лености, сколько нежной тоски друг по другу. Чего Юнги понять не мог. Как не мог понять и того, отчего обострились вдруг все его чувства и почему этот вечер, один из тысячи таких же вечеров, что уже случались, кажется таким сладким. Словно осталось лишь единственное занятие в жизни — сидеть на диване, смотреть по телевизору старые комедии и слушать шум ветра за окном. И они сидели. А когда дом выстудился, бабушка встала, чтобы принести ему одеяло, и включила обогреватель. Она вернулась на место, и Юнги прислонился головой к её плечу, закрыв глаза. От бабушки пахло мятой, терпким чаем и чем-то ещё… какой-то едва уловимой горькой сладостью. Ей же пахла и мама. Он легко распознавал этот аромат, хоть и не мог ни с чем его сравнить. Так пахла любовь, он был в этом уверен. Утром приехала мама и забрала Юнги, чтобы отвезти в школу. Сони помахала ему рукой, увидев его в вестибюле. Он без особого желания помахал ей в ответ. Юнги злился на неё. Злился, сам не зная за что, и это раздражало его ещё сильнее. — Привет, — сказала она, догнав его в коридоре. — Как ты после вчерашнего? — Хорошо… — он осекся, собственный ответ показался ему странным. — То есть, не очень на самом деле, — попытался исправиться он. — Даа… Ты сильно расстроился, — как-то отвлеченно протянула Сони. — А как там Ханги? — Не знаю, я больше его не видел. — И не звонил? — Нет. Она дернула его за руку, останавливая перед входом в класс, и тихо спросила: — А можно мне позвонить ему? — Нет, — не раздумывая, ответил Юнги. — Почему? — удивленно взглянула на него Сони. Юнги посмотрел на неё в упор и впервые за всё время их дружбы обратил внимание на то, что у неё вообще-то привлекательная внешность. Внутри него всколыхнулось какое-то странное неприятное чувство. Он подумал о том, что лучше бы ей было быть дурнушкой, тогда Ханги не обратил бы на неё внимания, и она не вклинилась бы в их идеальный дуэт. А теперь что же? — Нельзя давать чужие номера, — собственные мысли вызвали у него чувство стыда, и он оробел перед Сони, не заслужившей такого отношения к себе, поэтому голос его прозвучал слабо и неубедительно. — Ладно, тогда позвоним ему вместе после уроков, — настойчиво сказала Сони. Юнги растерянно кивнул, чувствуя себя так, будто его загнали в угол. И первые два урока он только и думал о том, как бы улизнуть незаметно после школы домой. Сони же только и делала, что поглядывала на него со своей парты, при этом её улыбка казалась Юнги просто издевательской. Поэтому, когда на третьем уроке Юнги вызвали с вещами к директору, сначала он даже больше обрадовался, чем насторожился. В кабинете директора сидел Джинни. Увидев его, он вместе с директрисой состроил печально-ласковую мину. — Мне очень жаль, сынок, — сказал он тихо с совсем не свойственной ему робостью и поднялся. У Юнги перехватило дыхание, вокруг всё замерло, небо, тени, воздух и собственное сердце, земля перестала вращаться. — Что случилось? — произнёс он наконец онемевшими губами. Отец отвёл от него взгляд и уставился себе под ноги. Он сделал глубокий вдох, но никак не мог начать говорить. Мама умерла, — подумал с ужасом Юнги. — Он ударил её или толкнул, и она умерла. Или больна. — Бабушка умерла, — неожиданно сказал Джинни. — Нет, — покачал он несогласно головой. — Утром она провожала меня в школу, с ней всё было в порядке… — А сразу после у неё случился удар. Обширный инфаркт. Внутри у него всё сжалось и, там где сердце, потянуло книзу. Сначала это чувство было похоже на голод, но потом оно охватило всю его грудь и поднялось к горлу, и только тогда он понял — это боль утраты.***
Следующие несколько дней были ужасно долгими. Когда первая волна ужаса схлынула с него, он почувствовал себя каким-то онемевшим. Мама плакала каждый раз, когда приходилось звонить в похоронное бюро. Она всё причитала, что не может в это поверить. И Юнги чувствовал себя так же. Мир казался ему нереальным, происходящее — кошмарным сном. Его сознание просто не могло принять новость о том, что его любимая бабушка мертва, поэтому он выдумывал разные истории, порой абсолютно абсурдные о розыгрышах и недопониманиях, все они начинались одинаково скорбно и заканчивались одинаково счастливо. В его выдумках жизнь всегда побеждала смерть, бабушка возвращалась к нему, обнимала и любила как прежде… а потом он увидел её. Она лежала в гробу, бледная и бездыханная, но всё с той же ироничной серьёзностью на лице. Маленькая комната для прощания заполнилась тихими женскими всхлипываниями. Он коснулся ее холодной руки вслед за мамой и только тогда понял — всё взаправду. Гроб плавно заскользил по конвейеру, скрываясь в следующем помещении крематория. Юнги дрогнул. Джинни заметил это и положил руку ему на спину, но стало только хуже. Он задрожал, дыша часто и отрывисто, слёзы поползли по щекам, но он их не чувствовал и не утирал. — Не-нет! — вскрикнул он хрипло, вновь подаваясь вперёд. — Тихо-тихо… — прошептал Джинни, перехватывая его под живот. Прощание было окончено, конвейер перенёс гроб в другое помещение и остановился, опустившиеся ставни скрыли от их глаз всё лишнее. Юнги протяжно застонал, застигнутый врасплох новой реальностью. А реальность была такова: крепкие руки Джинни стискивали его сильнее, чем требовалось, он не мог дышать и не мог шевелиться, все молчали и только его с мамой стоны наполняли пустую комнату, уставленную роскошными цветами из пластика. — О не-е-ет… — протянул он надломленно, скорбя по бабушке и по своей прежней жизни. Мама присела рядом с ним на корточки, и Джинни наконец выпустил его, позволяя ему упасть в её объятия. Стоны превратились в вскрики, у мамы не получалось его успокоить, а быть может, она этого и не хотела. Кому, как не ей было знать, что такое хранить в себе боль. Рыдания его то смолкали, то вновь набирали силу и были такими горькими, словно Юнги выплакивал собственное сердце. И в конце концов, Джинни не выдержал, он выдернул его из рук матери и насильно отвёл в машину. — Хватит! Будь мужчиной! — прикрикнул он на него. — У нас ещё поминки впереди, имей силы проводить её достойно. Он громко хлопнул дверцей и ушёл обратно в бюро, у дверей которого уже столпились другие люди, ожидающие своей очереди проводить близкого родственника в последний путь. Если Иисус правда существовал и так любил людей, почему они продолжают умирать, а их тела жгут в печах или оставляют гнить в земле? Юнги погладил себя по щеке, утешая мысленно ласковыми словами, как маленького — это было унизительно и жалко, но помогло — он перестал плакать. Слёзы больше не жгли ему лицо, но продолжали жечь сердце.