Обещай, что никому не скажешь

Пак Чимин, 7 лет. 2005 год. Рваные облака окрасились в розовый цвет, закатное солнце стремилось скорее спрятаться за горизонт, а заветный дедушкин автомобиль всё никак не появлялся на подъездной дорожке. Чимин поджал под себя ноги, сидя на жёсткой табуретке, и прислонился щекой к подоконнику. Сквозняк, залетевший в открытое окно, всколыхнул лёгкие тюли и дотронулся до его волос, разбросав прядки по лбу. Дедушка очень громко ругался по телефону днём, даже несколько раз бросал трубку, что случалось крайне редко и, как правило, по одной причине: ему звонила дочь. И Чимин как никогда радовался этой ругани, потому что это означало, что мама, наконец, приедет домой. Дедушка всегда сначала долго ругался, потом ворча и причитая, уезжал, а возвращался уже с ней. Мама крепко обнимала его, плакала и дарила подарки под презрительным взглядом деда. Иногда Пак Джонхван грубо оттаскивал её за плечо со словами: «Сначала смой с себя грязь», и Чимин ненавидел его в такие моменты. Они смотрели друг на друга со злостью. Старика раздражало любое проявление любви, как и сам внук. Главный порок его, по мнению деда, заключался в основном в мягкости. Его нежный голос звучал тихо, а манера общения была несколько апатичной. Он был застенчивым и робким, легко расстраивался и мог расплакаться лишь от того, что дед повысил на него голос. Тот в свою очередь считал, что это признак отсутствия индивидуальности и считал его созданием слабым и изнеженным. «Жизнь скрутит тебя в бараний рог», — повторял он, пророча ему невыносимые страдания от людской жестокости и несправедливости судьбы. Он ценил твёрдость характера и силу жизни во всех их проявлениях. Поэтому открыто негодовал на его поведение и при любом удобном случае пытался его «закалить» и избавить от «сердечных глупостей». Чимин боялся деда как огня, и заливался слезами всякий раз, когда приходилось надолго оставаться с ним наедине. А оставаться вдвоём им приходилось часто. Если бы его спросили о первом воспоминании о маме, вряд ли он бы смог ответить. Изначально в его памяти существовал лишь образ некой неизъяснимой печали, а уже из печали рождалась фигура женщины, которую он называл мамой. И она присутствовала в его жизни ровно столько же, сколько и отсутствовала. Поначалу всё было хорошо. Она возвращалась домой уставшая и слабая, несколько дней приходила в себя и снова становилась бодрой. Мама играла с ним, брала с собой в магазин, где покупала ему и себе кучу красивой одежды, водила его в кино, они почти совсем не расставались, даже засыпали вместе. Но потом неизменно наступал момент, когда красивые мамины платья сменялись на старые футболки, смех на слёзы, а сон на ночные блуждания. Мама начинала дрожать, нервничать и раздражаться или напротив, бывало, впадала в странный ступор. И, в конце концов, снова исчезала, оставив записку. Писала она тоже всегда одно и то же. «Прощайте родные. Я уезжаю отчасти потому, что так сильно вас люблю и не хочу делать больно. Мне жаль оставлять вас. Папа, прошу, позаботься о моём малыше. Он самое дорогое, что у меня есть. Простите». И мир любви исчезал вместе с ней. Она забирала с собой тепло поцелуев и объятий. Дом затихал, воздух в нем стыл и становился недвижимым, зато оживали тени. Уход матери был единственным поводом для слёз, за которые его никогда не ругали. Поэтому Чимин мог плакать без страха быть наказанным сколько пожелает. — Полегчало? — пренебрежительно спрашивал дед, когда он наконец заканчивал реветь и красный от слёз встречался с ним где-нибудь в доме. — Нет, — отвечал Чимин, глядя на деда исподлобья. — Ну так слезами горю не поможешь, теперь ты это понял, дурёха? — хмыкал разочарованно Пак Джонхван. — Когда она вернётся? — всхлипывал Чимин. — Дай Бог, когда-нибудь вернётся, — вздыхал в ответ дедушка. Медленно, но верно, жизнь входила в привычную колею. Дед ругал его за уроки, прислуга за несъеденные обеды. Впрочем, время от времени, на Пак Джонхвана внезапно снисходила благодать, и он, вместо того, чтобы сравнивать внука с хлебным мякишем и журить его за школьные недочеты, ласково гладил мальчика по голове. Он скрывал его руку в своих больших грубых ладонях и обещал порадовать, выполнив любое желание. Из-за христианской догмы, надо полагать. Чимин ненавидел эти его ласковые прикосновения, потому что этой же ладонью дед раздавал ему затрещины. Когда дедушка спрашивал его, что он хочет, ему вообще переставало хотеться чего-либо. Будто не было ничего в этот момент такого, что могло бы порадовать его. Но и отказаться от подарка Чимин не мог, а если приобретённая вещь всё же нравилась ему и была полезной, он чувствовал себя так горько, что даже хотелось заплакать. Потому что этот подарок был не что иное, как проявление унизительной жалости, а не любви. Но случались и другие моменты. Когда жалость была не так уж заметна и могла бы сойти за настоящую доброту. Например, день его рождения. На семилетие дедушка купил ему торт и поставил в него свечку, почему-то только одну, ну да ладно, главное она там была, и он смог загадать желание. А во дворе для него стоял новый велосипед. Они сидели за столом вдвоём и ели сладкий бисквит, хотя была суббота, а по субботам дедушка отправлялся в клуб, где он и другие богатые мужчины Дальсо играли в карты, пили виски и курили сигары за бесконечно долгими разговорами. Под монотонный звук телевизора, дед задремал в кресле, когда не было ещё и восьми вечера. Благодарный, за то что в этот день его предпочли другим развлечениям и не оставили одного, Чимин сел на пол у его ног и положил голову ему на бедро. Через какое-то время Пак Джонхван зашевелился и коснулся рукой его волос. — Господи Иисусе! — произнёс он слегка напугано. — Чимин? Чимин закрыл глаза, оставаясь неподвижным. Испугавшись, что Пак Джонхван разозлится, он решил притвориться, что спит. — Да что ты так жмёшься ко мне, как собачонка какая… — дед подхватил его под подмышками и со вздохом поднял на руки, неумело и неудобно, словно ему вообще не было известно, как нужно обращаться с ребёнком. — Несчастное ты дитя… Надеюсь, твоё желание исполнится, и мама скоро вернётся. Как он узнал? Дед отнёс его в комнату и положил на кровать. Ещё несколько секунд непонятного шороха, и его накрыл мягкий плед. Потом дверь в спальню закрылась, и наступила тишина. Мама так и не позвонила, к тому моменту её не было уже четыре месяца. Чимин с горечью подумал, что желание его, если и исполнится, то уж точно не скоро, и открыл для себя странный парадокс: злой человек, от которого ждёшь плохого, не всегда плохое делает, а хороший человек, от которого ждёшь любви и добра, неожиданно предаёт и бросает. Чимин потянулся, высовывая руки из окна. Ожидание было мучительным. Знание того, что мама должна вернуться, превращало каждую минуту в вечность, а одиночество в худшее, что только может случиться с человеком. Сегодня скука его убивала, хотя обычно он довольно легко её переносил. Чимин занимался рисованием комиксов, придумывая десятки сюжетов о том, как доблестные герои борются со злом, или читал, реже играл на улице с другими мальчишками. Но с ними ему было не очень-то интересно, они казались ему какими-то глупыми и в большинстве своём бешеными. В школьной столовой он сидел за одним столом с самыми популярными мальчиками из таких же богатых семей, но никто из них за пределами школы не мог назваться его другом. Внешне он был одним из них — прекрасные манеры, хорошая одежда, дорогие вещи и большой дом в престижном квартале Дальсо, но больше их ничего не связывало. Поэтому основную часть времени он проводил один, а если и не один, то это были те мальчишки из бедных кварталов, которых прислуга обычно выгоняла со двора грязной тряпкой. Тогда они перемещались на другую сторону улицы, и Чимин мог только сидеть и наблюдать за ними со стороны. — Наглые попрошайки, чего они тут забыли? Зачем ты их привечаешь? Они вечно таскают твои игрушки! — ругалась старая китаянка. Но правда была в том, что ничего они не таскали, Чимин сам им их отдавал. Он с самого рождения чувствовал себя отверженным, и когда встречал человека, которого относили по какой-то причине к изгоям, то мгновенно наполнялся по отношению к нему огромной нежностью и пониманием. Правда по вечерам было труднее, даже хуже чем сейчас. Иногда им овладевала такая тоска, что он замирал и, приложив руку к груди, прислушивался к своим ощущениям, казалось, его что-то разрывает изнутри. В такие вечера он бродил по пустому дому как кошка и нигде не мог найти себе места. Но со временем ночное одиночество ему даже полюбилось. Чимин зажигал всюду свет, включал телевизор на полную громкость, таскал печенье, ел его на ковре и безнаказанно прыгал на диване. А иногда заходил в кабинет к деду и залазил в шкаф с оружием. В первое время его особенно восхищал револьвер, но потом он открыл для себя винтовку с оптическим прицелом. Это было опасно. Но не потому, что он мог себе навредить, всё оружие было разряжено, а потому, что об этом мог узнать дедушка. Он наверняка открутил бы ему голову. Уходя, Чимин всегда совершал прощальный ритуал, брал один из дуэльных пистолетов и, заведя свободную руку за спину и расправив плечи, театрально целился в портрет деда. — Бах! — шептал он, и рука его дёргалась, имитируя отдачу. Потом он убирал всё на место, очень аккуратно. К счастью у него была прекрасная память, и он легко запоминал все детали, поэтому дед никогда не замечал его проказ. Во двор въехала машина. Слово «мама» разорвало тишину в доме, точно артиллерийский снаряд, и Чимин сам содрогнулся всем телом. Он вскочил с табуретки и бросился к входной двери. Он увидел маму, она тоже заметила его, выходя из машины, и, улыбнувшись, помахала рукой. И отчего-то его это ужасно разозлило. И чего она улыбается? Они не виделись несколько месяцев, разве не должно быть ей до слёз печально? Ему вот печально. — Привет, — сказала мама и присела на корточки, прикладывая к его щекам ладони. — Как ты, малыш? — Где ты была? — Чимин сам почувствовал, что голос его прозвучал зло. — У мамочки были дела. Я привезла тебе подарок, хочешь посмотреть? — ответила она, ничуть не смутившись его тона. Чимин покачал отрицательно головой, больше всего ему хотелось закричать, затопать и чем-нибудь в неё швырнуть. Заходясь праведным гневом, он уставился ей в лицо, бледное и осунувшееся, но до странного безмятежное. Бесцветные губы, морщинки вокруг рта, под глазами темные круги, веки припухшие, грязные волосы, она будто постарела на десяток лет. — Ну что такое? — Я устал тебя ждать, — выдал Чимин и тут же об этом пожалел, вообще-то он был несказанно рад её возвращению, просто злился от обиды, но это пройдёт. — Обещаю больше тебя не оставлять, — сказала Пак Чжэён, притягивая его к себе и прижимая к груди. Она всегда так говорила и ещё ни разу не сдержала обещания, но Чимин всё равно закивал головой, будто бы поверил. Он обнял её в ответ. От мамы странно пахло йодом и таблетками, а ещё на ней почему-то был дедушкин пиджак. — Заходите в дом, — нетерпеливо сказал Пак Джонхван. — Он же раздетый. И босой. Ты что, не видишь? Чимин шумно вздохнул в ответ на разорванные объятия, и сам схватил маму за руку, заводя её в дом. Прислуга накрыла на стол ужин. Чимину не хотелось есть, он был слишком возбуждён, но всё равно запихнул в себя еду через силу, чтобы не гневить лишний раз деда, тот, судя по его лицу, держался из последних сил. Было даже удивительно, что за столом он ни разу не выругался. Наверное, он выговорился по пути домой, и оттого они ехали так долго, догадался Чимин. — Ты пошёл в первый класс, как тебе школа? — спросила Пак Чжэён. Чимин взглянул на неё удивленно. — Он во втором классе, Чжэ, — ответил за него дед. — Ему уже восьмой год. — О… — повисло неловкое молчание. — Мой милый мальчик, ты уже совсем большой… — Твоему милому мальчику, — «милый» в понимании дедушки было синонимом «вялый» и «дохлый», — следует начать интересоваться чем-то серьёзным, а то с ним даже не о чем разговаривать. Я уже молчу про то, что он абсолютно не способен вести себя достойно на людях. Мямлит вечно как умственно отсталый, — высказал он претензию в свойственной ему категоричной манере. Чимин мгновенно зарделся. От стыда в горле тут же раздулся больной ком. Исподлобья он посмотрел на деда, уверенный, что тот всё испортил. Мама только приехала, а он уже наговорил про него плохого. И что она теперь подумает о нём? — Ест плохо, Шая с ним ложки считает, куда это годится? Хилый совсем, на полголовы ниже остальных в классе… Чимин совсем раскраснелся и, выскочив из-за стола, бросился бегом к себе в спальню. Залез под письменный стол, задвинул просвет стулом и, обхватив острые коленки руками, расплакался. Лицо горело, сердце в груди разрывалось. Ну неужели совсем нет в нем ничего хорошего и не за что его похвалить? Ну хоть разок… — Чимин? — позвала мама, комнату залил искусственный желтый свет. — Иди ко мне, сынок. — Я здесь… — произнёс он, отодвигая стул. Мама присела рядом и, вытянув его за руку на свет, обняла. — Я здесь, — повторил он зачем-то, судорожно хватаясь за неё в ответ. — Я здесь… И он правда был там, и она была там. В его комнате. Реальная. Они на самом деле сидели на полу и обнимались, несмотря на то, что он был ужасно опозорен перед ней минуту назад. — Всё хорошо, дедушка ругается, потому что переживает за тебя, — сказала она, похлопав его по спинке. — Он так выражает свою любовь. Чимин был в корне не согласен. Какое отношение любовь имеет к грубости и жестокости? А к унижению? А к боли, причиняемой сильным слабому? Либо его мама лгала, либо она действительно ничего не знала о любви. Ему очень хотелось рассказать ей о многих ужасных вещах, ранивших его в её отсутствие, но он не стал ей жаловаться. Но не потому, что побоялся, а потому что не был уверен, что может ей доверять. И уже одна эта мысль сделала ему больно. Но такова была правда. Сейчас она здесь, добрая и ласковая, а завтра снова исчезнет, плотно закрыв дверь надежды перед ним, маленьким человеком по имени Пак Чимин. И тут же он вспомнил, как однажды показал деду свои комиксы и признался, что мечтает тоже бороться со злом, когда вырастет. Чимин всё ещё не мог забыть ехидство, проскользнувшее тогда в лице дедушки, и то, как он захохотал, услышав его признание. Сколько презрения было в его смехе… Странно, что он подумал об этом сейчас и странно то, что вдруг разозлился сегодня на маму, когда увидел её после долгой разлуки. Странно, что доверие оказалось чувством вовсе не безусловным, а любовь может означать для всех разное. И что для одного любовь, для другого — страдания. Ох, неужели эти мысли всегда теперь будут в его голове? Взросление — страшная вещь. Оно простое делает сложным, многое отнимает, а взамен даёт то, чего совсем не ожидаешь. — Ну, маленький, не дуй губки, — сказала Пак Чжэён, отпрянув, и коснулась кончиком пальца его нижней губы, — мы тебя так любим… — Тогда почему дедушка хочет, чтобы я изменился? Ведь если я буду делать всё так, как он говорит, это буду уже не я, а кто-то другой. Выходит, меня настоящего он не любит? Мама вздохнула. — Другие мужчины всегда будут тебя чему-то учить. Но это не значит, что они знают всё лучше. Учись слушать их, но принимать решения самостоятельно. Всегда поступай так, как сам считаешь нужным. Потому что… Она была рассеяна и не могла надолго задержать внимание на чём-то одном. — Только ты сам знаешь, чем горит твоё сердце… Нет ничего плохого в том, чтобы хотеть танцевать. Почему играть на пианино для светских сибаритов — это гордость и честь, а танцы — это пошлость и… Её голос становился всё тише и умолк на середине фразы. Чимин заглянул ей в застывшее лицо. Он никогда не хотел танцевать. Его мама говорила про себя, каким-то странным образом перепутав прошлое с настоящим. — Я уложу тебя спать, — сказала она и, встав с пола, протянула ему руку. — Можно сегодня с тобой? Пак Чжэён, улыбнувшись, кивнула.

***

Мама привезла ему в подарок большую упаковку маркёров и скетчбук. Как она узнала, что это именно то, что ему нужно? Она проспала завтрак и могла проспать и обед. У неё бывали дни, когда она почти совсем не спала или спала тревожно по несколько часов, поэтому Чимину не хотелось её будить. Он тихонько сел на ковёр в её комнате и открыл скетчбук. Стержень маркёра приятно поскрипывал, скользя по плотной бумаге. Когда он был маленьким, то проводил бесчисленное количество времени на этом шерстяном ковре у её кровати, геометрический узор которого служил полем боя для игрушечных солдатиков. Какие только грандиозные войны не свершались в этой тихой спальне с цветочными обоями. Пак Чжэён со стоном оторвала голову от подушки. Она хмурилась и оглядывалась, будто не могла понять, где находится, но потом увидела его, сидящего на полу, и взгляд её обрёл ясность. — Ты не в школе? — спросила она, выбираясь из-под одеяла. — Сегодня воскресенье. Мама потерла пальцами виски и, шлепая босиком по паркету, направилась в ванную. Её не было так долго, что Чимин успел дорисовать свой рисунок. Шая несколько раз позвала его обедать, и он нехотя поплёлся за стол. Прислуга поставила перед ним тарелку с супом и села напротив, наблюдая за ним точно сторожевой пёс. Чимин уже почти погиб, склонившись над тарелкой, как вдруг в столовой появилась мама. И её было не узнать. Глаза её блестели, длинные волосы струились по плечам, она надела красивое платье нежно-сиреневого цвета и накрасилась. Мама изящно покружилась и упала на стул рядом с ним. Но сидеть спокойно она не могла, поэтому практически сразу вскочила вновь и запорхала по кухне, готовя себе сэндвич. Она вся сияла, была энергична и полна сил. Что за чудесные метаморфозы? Чимин никогда не понимал, как она это делала, но определённо точно хотел бы уметь так же. Пак Чжэён поставила на стол тарелку, но так и не принялась за свой сэндвич. Она подбежала к окну и выглянула на улицу. — Как замечательно! Как я люблю дождь! — она вернулась к столу, схватила его за руку и бросилась вместе с ним к входной двери. Они выскочили на улицу и побежали по газону босиком, хихикая, как два расшалившихся ребёнка. Потом мама легла на траву, раскинув руки в стороны. — Иди сюда, ляг. Здесь так прекрасно! Почувствуй это… Он лёг рядом, жмурясь от редких дождинок, попадающих ему на лицо. Трава была слегка влажной, но земля под ней ещё дышала теплом. Тёмные дождевые тучки медленно ползли по синему небу, стремясь закрыть собой солнце, но оно продолжало светить. Дождь сквозь солнце — удивительно. — Бах… бах… Молекулы воды на нашей коже… Чувствуешь, как они проникают в тебя? Наши атомы едины. Да… человек вышел из океана, поэтому кровь его солёная… Чимин улыбнулся. Это всегда так просто — поддаться её безумию. Сначала он просто подыгрывал, поддакивая её странным фантазиям, а минуту спустя уже сам был в самой глубине её диковинного мира. Ему казалось, что он и правда ощущает проникающие ему под кожу крохотные молекулы воды, чувствует запах озона и все те хрупкие невидимые связи, о которых говорила мама, держа его маленькую ладонь в своей тёплой руке. Чимин радовался и грустил одновременно, чувства, что он испытывал, нельзя было выразить словами. Наверное, ловить тёплые дождинки — это как ловить счастье, когда ты ощущаешь его, но, в конечном счёте, оно ничего тебе не даёт. Мама была права: мир такой непередаваемо прекрасный. И это солнце, прорывающееся сквозь дождевые облака, будет вставать перед его мысленным взором ещё ни один раз. Как если бы ужасные несчастья, уготованные ему судьбой, делали это мгновение ещё теплее и ярче — словно горящий в густой мгле последний огонёк.

***

— Привет, — сказал Чимин. — Господи! — Йерён вздрогнул, и лягушка, сидящая у кромки воды, нырнула в озеро. — Ты всегда такой тихий, напугал. — Что ты делаешь? — А что не видно? Ловлю лягушек. Они познакомились несколько лет назад тут же. Йерён был старше его на год и приезжал со старшими братьями на рыбалку. Он жил у самого леса, и за его домом была полянка, откуда открывался чудесный вид на горы — излюбленное местечко всех романтиков. Парень шугал целующиеся парочки, бросая им в открытые окна машины лягушек. Однажды Чимин тоже в этом участвовал, и ещё несколько мальчишек с окраины Дальсо. Сначала они хохотали, сидя в кустах, до боли в животе, но потом, когда выскочивший из машины парень погнался за ними, было не очень смешно. — Давно тебя не было видно, — Йерён снова притаился с сачком в руке. — Мама приехала. — А я думал старая карга заперла тебя в доме. Шая однажды и Йерёна стеганула грязной тряпкой, теперь он её ненавидел всем своим существом. — Нет, — засмеялся Чимин. Мальчик накрыл лягушку сачком и издал победный клич. — Вообще-то у меня с собой удочки, хочешь порыбачить? Чимин кивнул и сморщился, наблюдая, как Йерён достаёт лягушку из-под сачка голыми руками. Но для рыбалки было уже слишком поздно. Они крошили в воду хлеб и кидали кукурузные зерна, но так ничего и не поймали. Лишь однажды Йерён вытянул крохотного пескарика, но, сжалившись, выпустил рыбку обратно. — Приезжай сегодня вечером, будет весело, — улыбнулся Йерён и недвусмысленно повёл бровью, вытаскивая из воды сетку с лягушками. — Может быть, — уклончиво ответил Чимин. С одной стороны ему не хотелось больше участвовать в подобных глупостях, но с другой — находиться постоянно дома становилось сложно. Эйфория от маминого возвращения прошла, и потянулись монотонные будни: школа, уроки, репетиторы, бесконечные наставления деда. Мама опять почти не спала, и её было «очень много» везде и во всём. Не то чтобы Чимина это стало раздражать, но иногда он скучал по тихим вечерам, когда дом принадлежал только ему, и можно было рассматривать улицу и соседские дома в прицел оптической винтовки. Чимин зашёл в дом, Пак Чжэён тут же вылетела из спальни и бегом сбежала с лестницы. — Ты это специально? — вскрикнула мама, хватая его за плечи. — Решил мне отомстить за то, что я бросила тебя?! Пальцы её больно впились ему в кожу. Взгляд у неё был безумным, а лицо белым, как лист бумаги. Мама, бывало, и раньше вела себя странно, но чтобы так — никогда. — Где ты был?! — взвизгнула она истерично и ударила его по лицу. Не больно, удар был слабым, но неожиданным. Чимин, опешив, отшатнулся. — Что я сделал, мама? — шок прошёл, и он ощутил, как начинают подкатывать слёзы. — Я был на озере. — Что ты делал на озере ночью? Чимин взглянул на неё изумленно. — Но сейчас день, мама, — сказал он, почувствовав, что начинает паниковать. Несколько секунд она стояла, не шевелясь, а потом отпустила его плечи и бросилась к окну в гостиной. — Господи Иисусе! — вскрикнула Пак Чжэён, хватаясь за голову. — Я всё перепутала… О, мой милый… — она села на кресло и протянула к нему руки, он обнял её в ответ, но сделал это с некоторой опаской. — Мой малыш… прости меня… Чимин крепче прижался к её груди. Слёзы вырывались из него внезапно, и он почувствовал, как что-то словно лопнуло у него в груди. К ужину вернулся с работы дедушка, и они все вместе собрались за столом, чего не случалось давненько. Чимин заметил, что с приездом мамы, дед стал возвращаться с работы позже, что было хорошо. Во-первых, резко снизилось количество нравоучений, во-вторых, тот постоянно ссорился с мамой, кричал на неё и обзывал кукушкой, грозясь насильно отправить в рехаб, и чем меньше он находился дома, тем тише там было. Но вечерами всё возвращалось на круги своя. И этот ужин не стал исключением. Дед напомнил его маме, что до конца осени она должна выйти на работу, та ответила, что разберётся сама, и слово за слово они вновь поскандалили. Чимин сжался и сидел, притихнув. Мама не выдержала, швырнула приборы и ушла. — Всё, что мы имеем, перешло к нам по наследству от прадедов. Это семейное дело, и ты обязана продолжать его вместе со мной! — крикнул ей в след дед и стукнул по столу кулаком, Чимин подпрыгнул от неожиданности. — Но тебе только дай! Дай! Дай! Дай! А не дашь, берёшь сама. Слышишь меня, Чжэ?! Ещё раз ты вытащишь что-нибудь из моего дома, я сам тебя прибью! Пак Джонхван дышал шумно, как разъяренный бык. Чимин старался не поднимать головы и жевать как можно тише, чтобы случайно не привлечь его внимание, но всё равно ощутил на себе его взгляд. — Ты знаешь, чем занимается наша семья? — спросил он вдруг. — Продаёт мясо, — выпалил испуганно Чимин. Дед зло усмехнулся, но больше ничего не сказал, закурил сигарету и откинулся на спинку стула, смотря на него задумчиво сквозь сизый дым. Утром следующего дня он сообщил, что в школу Чимин не идёт, а едет с ним в рабочий цех. — Пора взрослеть, Чимини, — вздохнул он и поправил запонки, прежде чем взяться за руль машины. — Я ведь не вечный, — снова вздох. — Может, хоть из тебя выйдет какой-то толк. Чимин не был глупым ребёнком, конечно, он понимал, из чего делаются сосиски и откуда в свою очередь берется мясо. Но когда они подъехали к огромному производственному цеху, и он увидел большой загон с крупным рогатым скотом и вольер со свиньями, ему стало не по себе. Почему-то он никогда не думал о том, что между живым животным и беконом, ровненько сложенным в вакуумной упаковке, существует ещё и скотобойня. Когда они вышли из машины, Чимину захотелось взять деда за руку, но сделать это ему не хватало смелости, поэтому он постарался перебороть это желание. Мужчина в загоне поочерёдно делал коровам уколы, тихо щёлкая автоматическим шприцем. Увидев их, он остановился и поклонился, приветствуя дедушку. — Это чтобы им было не больно? — спросил Чимин. — Это чтобы их мясо было мягким, — ответил рабочий, корова рядом с ним задрала наверх голову, шумно втягивая воздух, и протяжно замычала. — Идём, — строго сказал дед и завёл его через открытые ворота внутрь цеха. В самом помещении стоял ужасный шум и уже на подступах ощущалась отвратительная вонь. Коровы выходили из стойла и поочередно становились в специальный загон, где их принимал человек в грязном сером комбинезоне. — Видишь аппарат у него в руке? — громко спросил дед, склоняясь к нему, чтобы перекричать шум. — Это электрический пистолет. Человек выстрелил корове электрическим пистолетом меж глаз, и она упала на бетонный пол. Потом рабочий набросил ей под колено цепь, и механический подъёмник поднял её так, что лишь голова касалась пола. Она выглядела окаменелой. — Что он делает? — в ужасе спросил Чимин, наблюдая, как человек вставляет в отверстие меж глаз, сделанное пистолетом, кусок какой-то толстой проволоки, но дед его не услышал и ему пришлось крикнуть громче. — Что он делает? — Убивает её. — Но она ведь уже мертва, он выстрелил в неё из пистолета. Дед снова склонился. — Он только оглушил её, чтобы она не сопротивлялась, и ей было не больно. Когда он вставляет ей в голову этот провод, её головной мозг теряет связь со спинным, и она умирает. Животное хоть и было без сознания, вдруг начало брыкаться и беспомощно трястись на подъемнике. Чимин дрогнул и интуитивно отступил назад, однако тут же почувствовал, как дед предупреждающе похлопал его ладонью по спине. — Ей всё равно больно! Ей больно… — произнёс он, но голос его сделался слабым и дрожащим, никто не обратил внимания на его писк. Он дёрнул деда за рукав пиджака, испуганно завопив: — Ей больно! — Нет, — ответил он спокойно. — Это просто рефлекс. Наконец, корова затихла и перестала шевелиться, её приподняли чуть выше, и человек перерезал ей глотку. Кровь брызнула плотной струёй, заливая всё вокруг. Чимин ощутил, как мелкие капли попали ему на лицо, но не мог пошевелиться и утереть их. Подъёмник загудел, перенося животное глубже в цех, где другой работник в таком же сером комбинезоне сдирал с туш шкуры. Дед дёрнул его за плечо, и он едва не упал на окровавленный пол, шагая за ним на одеревеневших ногах. В следующей секции корову разрубали надвое, при этом все её внутренности вываливались наружу, затем тушу распиливали по позвоночнику и отправляли в морозилку. Дед присел на корточки и, заглянув ему в лицо, что-то произнёс, но Чимин не разобрал его слов. Шум вокруг тоже стал каким-то глухим, к горлу подкатила тошнота. Лицо деда смазалось и поплыло, он отвёл взгляд в сторону и увидел, как вывалился из очередной туши на платформу с потрохами уже развитый телёнок. Желудок скрутила невыносимая боль, и его вырвало, он не успел отвернуться, и часть его рвоты попала деду на пиджак и брюки. Дед схватил его за руку и потащил за собой, практически волоча по грязному полу. В первой секции мясники никак не могли оглушить корову. Человек в грязном комбинезоне выстрелил в неё из электрического пистолета несколько раз. Но она не хотела умирать и сопротивлялась до последнего, даже с проволокой во лбу. Чимин поскользнулся на луже крови и упал на коленки прямо у её головы. Её брыкание не было рефлекторным. Он видел, как осознанно она посмотрела на мясника, когда тот вонзил ей в шею нож. Дед поднял его за шкирку и вынес на улицу, роняя небрежно у входа в цех. Чимин снова приземлился на коленки. Дыхание его было частым и шумным, и несмотря на то, что светило солнце, в глазах темнело так, что казалось будто на землю уже опустились сумерки. В соседнем цеху забивали свиней, и визг, доносившийся оттуда, был самым страшным звуком, какой только слышал Чимин. Он посмотрел на свои окроплённые кровью руки и его снова вырвало. — Слабак… — прошептал за спиной дед.

***

— Ты повёз семилетнего мальчика на скотобойню?! — маме затея деда очень не понравилась, она была в гневе. — Ты можешь ненавидеть меня, но не смей издеваться над ребёнком! Чимин прижался спиной к стене и опустил голову. Он не хотел слушать то, как мама ссорится с дедушкой из-за него, но они стояли в коридоре и так друг на друга кричали, что голоса их доносились до него громко и отчётливо даже через закрытую дверь спальни. — Хватит говорить о нём так, будто он хрустальный младенец! Я в его возрасте умел стрелять из ружья и разделывать дичь! А он блюёт от вида крови… — Твои методы воспитания ужасны. Ты жестокий, глупый старик. Он боится тебя. Ты испортил ему детство! На несколько секунд наступила полная тишина, потом послышались шаги деда, тяжелые и уверенные. Чимин испугался, подумав, что тот собирается ударить маму, но ничего не происходило. Он тихонько приоткрыл дверь и посмотрел через узкую щёлку на коридор. Дед стоял прямо перед мамой и пристально смотрел ей в лицо. — Я испортил ему детство? — спросил он, голос его прозвучал намного тише, чем прежде, но куда более устрашающе. — Смею тебе напомнить, дорогая, что это благодаря тебе он родился с абстиненцией. Я его вылечил. И я его вырастил. А что дала ему ты? Ты бросаешь его снова, и снова, и снова! А когда возвращаешься после очередного загула, у тебя нет ничего кроме вонючих лохмотьев, ни копья в карманах. Ты даже не можешь купить своему ребёнку шоколадку. Но даже когда я даю тебе деньги, чтобы ты не приезжала к нему с пустыми руками, как полная бесстыдница, ты не можешь додуматься купить ему несчастные фломастеры. Тебе даже неизвестно, как и чем живёт твой сын. Мама издала протяжный стон, переходящий в злое рычание, и сжала пальцы в кулак, вздергивая дерзко подбородок. — Да, я не лучшая мать, но я хотя бы не делаю ему больно! — сказала она в лицо деду. — Да что ты?! — Да. В отличие от тебя. Ты дрессируешь его как собачку. — Мне плевать, что ты там думаешь. Тебя вечно нет, но кто-то же должен учить его жизни. Если бы я каждый день не долбил его как дятел с уроками, он бы не был так хорош в учёбе, уж поверь мне! — Ты стараешься не для него, а для того, чтобы тебе не было за него стыдно! Ты только и делаешь, что оглядываешься на Мина! Джинни уж три года как нет, а ты всё повторяешь: Мин это, Мин то! Уж, какой он был замечательный! И жена у него — не женщина, а богиня, и сынок — что надо! — Не сравнивай его мальчишку с нашим. — Это почему же? — Сама знаешь. — Нет, уж скажи. — Что сказать? Это как сравнивать дворнягу с породистым псом. Мальцу Джинни палец в рот не клади! Он сын своего отца — сильный, уверенный, умный, в его генах кровь лучших представителей нашего класса, и одного его взгляда достаточно, чтобы ощутить всё заложенное в нём превосходство. А какие качества мог передать ребёнку обдолбанный дилер в обосранных штанах? Или от кого ты там принесла мне в подоле? — Да любая шлюха в Тэгу знает твоего дружка Джинсока в лицо! Готова поспорить, он и пропал потому, что залез не под ту юбку. А его благоверная, эта сучка Даён, что вечно корчит из себя благодетельницу, делает вид, что ничего не знает, прикидывается глупенькой дурочкой. Охмурила богача и нарожала от него детей, а сама-то она кто? Обычная деревенщина с замашками на госпожу! Так что не такой уж их отпрыск и породистый. — Ей хотя бы на то хватило ума. Она-то, может, дурочкой когда и прикидывается, а ты и есть дура! Пак Чжэён взмахнула рукой, собираясь дать ему пощёчину, но сильная мужская рука перехватила её хрупкое запястье! — Не смей! — прорычал дед. — Да пошёл ты! Пошёл ты! — закричала она ему в лицо. Мама зашипела точно дикая кошка, вырываясь из его хватки, и бросилась бегом к себе в комнату. Некоторое время было тихо, а потом до Чимина стали доноситься странные глухие звуки, будто кто-то двигал мебель. Он несмело вышел в коридор. Грохотание исходило из маминой комнаты. Заглянув в приоткрытую дверь, он увидел, как она толкает комод. — Мам? Что ты делаешь? — Чимин сам удивился, как плаксиво прозвучал его голос. Она словно его не замечала, металась, рыдая, по комнате и шарила то по задней стенке комода, то по перевернутому матрасу. — Мам! — испуганно крикнул Чимин. — Что-о… — выдохнула она неровно и остановилась, взглянув на него. — Мне просто плохо, сынок, потому что дедушка меня очень расстроил. Мне нужно лекарство. — Пак Чжэён села на пол и провела дрожащей рукой по плинтусу. — Но я не могу его найти. — Хочешь, я помогу тебе? Я найду, как оно называется? — спросил Чимин, сев на колени рядом с ней. Мама горько усмехнулась, посмотрев на него. До Чимина долетало её тяжёлое дыхание, он кожей ощущал её мандраж, и собственное сердце билось так быстро, что он чувствовал себя маленькой птичкой. Совсем беззащитной и до смерти напуганной. — Героин, — прошептала мама. — Ты можешь найти мне героин? Не думаю. Жуткий смешок слетел с её губ, она отвернулась и попыталась поддеть плинтус пальцем. — Иди поиграй, я скоро приду к тебе… иди… Чимин медлил. — Иди же! — прикрикнула она на него, и он, вскочив с пола, выбежал из комнаты. Дедушка сидел в кресле на веранде, меж пальцев его дымилась сигарета, она уже почти совсем истлела, и пепел с неё сыпался прямо на пол. Он про неё забыл. Чимин переминался с ноги на ногу, робко выглядывая из-за угла. Дед назвал его дворнягой, это было обидно, но только у него он мог попросить помощи. Ох, какое же это отвратительное чувство — безысходность. — Дедушка… — решился он всё же. Пак Джонхван взглянул на него измученно. — Не сейчас, Чимини. — Но там мама… она… — продолжил он робко, но встретившись глазами с дедом, осекся и замолчал, втянув голову в плечи. — Господи Боже, ну что ещё? — Ей плохо… она там отдирает плинтус… — Перестань же мямлить, я ничего не понимаю. — Маме плохо, она сказала ей нужно лекарство, пожалуйста, помоги ей его найти… — Какое лекарство? — Героин. Дедушкины глаза округлились. Он вскочил с кресла и бросился в дом. Чимин побежал следом. Но что-то заставило замереть его посреди лестницы. Мгновение, сотканное из холодного дыхания судьбы и человеческого страха. А потом до него донёсся дедушкин вскрик, он был похож на хриплый волчий вой. Чимин сорвался с места. Дверь в мамину спальню была открыта. Она сидела на полу, вытянув ноги и прислонившись спиной к кровати. Юбка её задралась, бретельки от топика висели на худых плечах. Дедушка тряхнул её за плечи, и голова её безвольно склонилась набок, тягучая вспененная слюна потекла вниз по подбородку. — Выйди! Выйди отсюда, Чимини! — прокричал дед, заметив его в дверном проёме. В два шага он оказался рядом и толкнул его ладонью в грудь, заставляя отступить обратно в коридор. Дверь в спальню захлопнулась. Но словно застывший кадр продолжала стоять перед глазами та же картинка: голые мамины ноги, сползающий топ, голова, неестественно свесившаяся набок, рядом на полу тонкий маленький шприц и почерневшая ложка, слабо обмотанная вокруг левой руки резиновая тесьма, Йерён из такой делает рогатки…

***

Широкий больничный коридор был пустым и холодным. Шаги проходящих мимо медсестёр отдавались эхом. Чимин не доставал ногами до пола, сидя на высокой металлической скамье, и болтал ими в воздухе. На стене напротив висел телевизор, по которому бесконечно крутили ролик с рекомендациями профилактики гриппа. Если во время рекламы лекарства я ни разу не моргну, с мамой всё будет хорошо, и её отпустят домой, — быстро подумал Чимин и уставился на экран телевизора. Мимо прошла медсестра и уронила на пол эмалированную посудину со шприцами. Чимин вздрогнул от грохота и моргнул. Дед сидел рядом и не шевелился, будто даже не дышал. Он ожил лишь тогда, когда в коридор вышел врач. — Господин Пак, — мужчина пожал деду руку. — Передозировка сильная, но сейчас состояние вашей дочери стабильно, она в сознании. Дедушка упёрся одной рукой в стену, а другой провёл устало по лицу. — Ваш внук? — спросил врач, посмотрев на Чимина, как-то настороженно. — Да, — вздохнул Пак Джонхван. — У ребёнка определён ВИЧ-статус? — Да, он отрицательный. Тогда она ещё хоть иногда принимала свои таблетки. Чимин заметил, как в глазах мужчины скользнула жалость, и спрятался от его взгляда за дедом. — Как давно она бросила терапию? — Да чёрт его знает, она же врушка каких не сыскать. Что там, Ли, не томи, говори как есть. — Нам лучше поговорить наедине. — Чимини, — дедушка обернулся к нему и достал из пиджака бумажник. — Сходи-ка, купи маме воды. Чимин послушно кивнул. Автомат стоял в конце коридора. Он кинул в него несколько монеток, бутылка плюхнулась вниз и покатилась к окошку мучительно медленно. Чимину хотелось вернуться как можно скорее, чтобы застать хоть часть их разговора. Схватив бутылку, он быстро зашагал обратно, но к его разочарованию, врач, коснувшись плеча дедушки, развернулся и пошёл по коридору в другую сторону. Разговор был закончен. — Идём, — прошептал дед и взял его за руку. Чимин заглянул ему в лицо и увидел крупную слезу, ползущую по щеке к уголку губ. Сердце его обмерло. Прежде дедушка не плакал никогда. — Идём, — повторил он, но Чимин не сдвинулся с места. — Что с мамой? Ты ничего не говоришь мне… — Ну что ты хочешь от меня? — вздохнул дедушка. — Скажи хоть что-нибудь! — он вырвал из его руки ладонь и отступил, обнимая себя за живот. — Мне так страшно… и ты всё мол-молчииишь… — губы его задрожали, он не смог сдержаться и заплакал. Дед подступил ближе, и Чимин зажмурился, ожидая получить за слёзы оплеуху. Но этого не произошло. Пак Джонхван присел на корточки и обхватил его руками. Чимин позволил ему прижать его к себе и стерпел покорно объятие. Дедушка похлопал его ладонью по спине. — Дело в том, дружок, что героин — это не лекарство, это тяжёлый наркотик. Когда люди принимают его, они чувствуют удовольствие, но это обман, всё не по-настоящему. Наркотики убивают людей, они становятся больными и зависимыми, превращаются в наркоманов. Знаешь, кто это? Чимин слегка отпрянул и, шмыгнув носом, утвердительно кивнул. Он видел наркоманов только в фильмах, там они обычно нюхали белый порошок, именуемый кокаином, всегда были злыми и творили ужасные вещи. Но всё это было не про его маму. Его добрая, ласковая мамочка не могла быть такой. Дедушка его обманывал, он был в этом уверен. — Мама болеет? — Да, Чимини, болеет. — Чем? Дедушка отвёл взгляд. Глупый… всего-то и надо было не моргать во время ролика… — Пойдём. Пусть она посмотрит тебе в глаза и скажет сама, — сказал дедушка и с тяжёлым вздохом поднялся. Они вошли в палату. Мама лежала под капельницей и была такой же белой, как простыня её больничной койки. Губы у неё были синими, а под глазами нарисовались такие тёмные круги, что Чимин даже её испугался, но всё равно присел осторожно рядом на край её кровати. Она дотронулась до его коленки, и он вздрогнул. Чимин надеялся, что ему станет легче, когда он увидит маму живой, но почувствовал, как перехватывает горло. Ему стало холодно, а внутри всё сжалось и задрожало. Интересно, подумал он, это ощущение ужаса когда-нибудь пройдёт? — Мамочка немного приболела, милый… — заговорила она слабым голосом. — Заканчивай, — оборвал её дед. — Хватит разговаривать с ним как с дурачком. Чимин приготовился к началу нового скандала, но к его удивлению, мама ничего не возразила, только трудно сглотнула и сделала глубокий вдох. — Тогда что мне сказать ему? — в голосе её отчётливо слышались нотки отчаяния. Она была сбита с толку и говорила так, как говорят пережившие трагедию люди в новостях. — Скажи правду, — твёрдо произнёс дед. Паника билась в груди Чимина как пойманная бабочка, но он старался дышать ровно. — У меня СПИД, сынок, — тихо сказала мама. Он спросил её, что это значит и что теперь будет, но она молчала. Взгляд у неё был такой же, как у той умирающей коровы с ножом в горле.