Хлябь

Его колотит, трясёт, точно истязают током, тело истерично бьётся в судорогах, руки дергано проходятся по волосам, утягивая голову за русые растрепанные лохмы вниз к коленям, намокшая чёлка прилипает ко лбу, где-то внутри черепной коробки стучит пульс, словно напольные, старинные часы, винтажные, покрытые ажурной резьбой, позолоченные стрелки часов и громадный маятник, грозно удручённо, обремененно тикали, пугая, унетая его состояние, Вова трёт опухшие глаза, пытается втянуть поглубже спертый воздух, приобнимая колени, поражённые до костей тремором, рвано бегающие по керамической плитке, стопы никак не могли найти опору, соскальзывая по гладкой поверхности, а любимые, светлые спортивные носки совершенно отказывались греть ледяные пальцы ног. К горлу подкатывает тяжёлый ком, ощущаясь на языке обильной, вязкой слюной, грозясь вырваться наружу, тошнота овладевала им, толи сам организм пытался прекратить его продолжительные муки и затянувшуюся истерику, толи его состояние и положение вдавливало в грязь все больше и больше, смешиваясь с той непроглядной, чёрной, утягивающей на дно хлябью, голосовые связки хрипло выдавали уже только сиплые крики, подходящие на удушливые попытки ухватить хоть каплю спасительного кислорода, трахею и ротовую полость гадостливо жгло, смешивая все ощущения от беспощадной желчи, кислой, отвратительно горькой, и бесконечных, выдаваемых из последних сил, криков и завываний, слезы болезненно резали повреждённые, истерзанные до красноты, щеки, сползая, выливаясь беспрерывным градом, из покрасневших очей, прячась за острой челюстью, склеры неприятно кололо, давило со всех сторон, точно в них насыпали песка, из носа неприятно потекло что-то теплое, отпечатываясь на светлых штанинах и на тыльной стороне левой ладони бордовыми полосами и пятнами. Что за пиздец... Этого не может быть... Светловолосый наконец-то выбирается из туалета, оставляя после себя на полу алые капли, остывающие, засыхающие по краям, превращающиеся в мелкую пыль багрового цвета, настырно капающие из носа, в ванной комнате его ловит Диля, обеспокоенно, пугливо смотрящая на его состояние, на белоснежную поверхность, невинную, девственную, осыпаются тёмные разводы, плывущие, цветущие в слив, подхваченные холодными струями воды. Отражение пугает, чужой, совершенно незнакомый человек смотрит на него, красные склеры, заволоченные, поеденные маревом, лопнувших по всему периметру, капилляр, потрепанные от укусов, губы, исписанные алыми блестящими ранами, лицо лихорадочно пульсирует в такт головной боли, стучащей по темечку и вискам, запуская трясущиеся руки под ледяную воду, остужая истерику, топя все чувства, в надежде прийти в нормальное состояние, но та бойко сопротивлялась, догоняя, нанося ответный удар, сильнее и значительнее, окуная, погружая вновь в беспросветные пучины тягучих болот. – Вов, что случилось? – беспорядок, оккупирующий худое бледное лицо, убран, стерт отрезвляющими потоками прохладной воды, а левая ноздря заткнута белоснежной ватой, перед тёмными очами наконец проясняется изображение, женщина пугливо поглаживала его по голове, прижимая русую голову ближе к груди, зарываясь тонкими фалангами в лохматую, взбудораженную копну, накручивая стоящие колом пряди на указательный палец, осторожно, успокоительно шикая, укачивая, точно в детстве на своих тёплых руках, рассказывая в полутьме сказку, обязательно заканчивающуюся хорошим, счастливым концом, но что-то пошло не так с его повествованием, где же он свернул не туда? Он не мог ответить внятным и понятливым ответом, потому что эта позорная и глумящаяся над ним истина мельтешила перед ним, но ткнуть на неё пальцем боязливо стеснялся, в страхе остаться в дураках, – Врач же тебе говорил не нервничать, у тебя после травмы голова чувствительная. Вот давление и подскочило. – Мам, все испорчено... – голос не родной, хриплый, сорваный, выходящий лишь тихим скрипучим шёпотом, поддаваясь в материнские ладони, укладываясь поудобнее, ластясь, точно брошенный котёнок, выкинутый на бездушную трассу, инфантильно искавший поддержку во всем что греет и прижимает, слишком близко подпустивший жаркую искру к себе, он снова пострадал, обжегся, вспыхнул, точно спичка, и вновь планы рухнули, словно карточный домик, от малейшего дуновения ветра, он тянет матери, убранные в глубокий карман спортивных штанов, сине-белые тесты, каждый из них придательски испачкан двумя красными полосками, грудная клетка извивается от нервного, судорожного дыхания, закусывая нижнюю губу, он не в силах сдержать и противостоять нападение, получая ожидаемый острый клинок в спину, истерический всхлип вырывается из него, выбивая опору из под ног, вырывая из глубин лёгких последний воздух. Нет, он ему не скажет, никогда не скажет, будет таить до последнего, пока поздно не станет. Так будет лучше ему и Никите, менее болезненно будет если уйдёт он первый, чем оставаться одному под прицелом подозрительного взгляда, обвинющего его во всех смертных грехах. Разойдутся по тихой, как в море корабли, останутся при своём, и Володя заживёт мирно, никого не трогая, может осядет наконец-то, отрешится от вечного веселья среди цветастых, сверкающих страбоскопов, а кудрявый... Кудрявый продолжит делать, что делал все это время, пропадать в глубинах качалок, заправленный алкоголем, мечтающий начать безнес и обзавестись крупными пачками денег, согревающими душу и то, что находится за толщей ребер, глубоко в груди. Лучше... Слишком больно быть заложником ситуации. Он знает, не раз с ним жизнь поворачивала такие бесхребетные, наглые фокусы. Он обещает себе, что это последний раз. Потому что, лучшая защита – это нападение. – Всё хорошо будет, Вовочка. Мы поможем, чем сможем. Учёбу закончишь, подрастёт малыш, на работу устроишься. Мы поможем тебе. Не переживай... Все будет у нас лучше всех. Вова надеется... *** Солнце, плавно падающее за горизонт, красит небо в рыжие, розовые оттенки, смущая своим красным отливом, проплывающие вдоль, по миролюбивому, разморенному небосводу, узорные облака, вечерняя трасса удивительно пуста, абсолютно никто не торопился приехать поскорее домой, укутаться в уютный, комфортный плед, согреть свои пошарпанные души в объятиях ласковых рук, обвивающих шею, поесть домашней, родной еды, от которой на сердце становилось бы легче, Кащей бы сейчас все отдал за такую атмосферу, даже больше чем у него есть, все без остатка оставил, лишь прикоснуться вновь, вылечить наболевшее, откреститься, избавиться наконец от бессонных ночей, сводящих с ума своими снами и тревогой, глумящихся над ним, точно над настоящей бесхозной скотиной. Спасает лишь курево и работа, возникшая не так давно, но приносящая свои неслыханные плоды, невиданных размеров, это необычайно радовало, особенно то, что она наконец доставляла удовольствие, не меньше секса или вкусной еды. Машины всегда были его стихией, копаться в запчастях, разбирать и собирать, а сейчас судьба повернулась к нему лицом, ярко, жизнерадостно улыбнувшись, обещая лишь своей одной ухмылкой безграничные просторы развития и движения, старый, добрый друг из армии, слишком хорошо знакомый, чтобы спутать его с кем-то другим, приехал погостить в Казань, рассказывал долго про свой родной городок, да про то, что брат родной из Казахстана иномарки новенькие возит и девать их уже некуда, он в них не разбирается, и не нужны они ему, так и сплелись, кудрявому понравилась эта идея возить тачки из других областей. Его язык – проклятье, следить за ним совершенно бесполезное, невыгодное дело, лязгает сильнее плети, оставляя после себя глубокий след на поверхности души, но помимо рычащих ссор и слезливых обид, отдать ему должное, он был награждён, в качестве самых душевных и пуганых извинений, за такую нелегкую, гулкую ношу, его способностью находить со всеми общий язык, выворачивая ситуации и договорённости в удобные для него стороны, получая максимальную выгоду и пибыль из общения, полезные связи липли к нему, точно мягкая длинная шерсть к одежде, брюнет мог найти их даже в самом тёмном и безжизненном переулке, среди врагов и завистников – язык его самый верный советчик, друг, который никогда не бросит, и глумливый, клыкастый, корыстный надзиратель, наслаждающийся его муками, бесконечными тревогами об уходе близких, скучая и вспоминая, оставаясь верным, как собака, лишь одному, питаясь и набираясь сил из горьких слез и гадких, выпаленных в порыве эмоций, слов, давно не режущих, не приносящих боль, обиды давно не колят стальную, закаленную душу, плевать он хотел на чужое мнение. В мире нет места слабакам, у него нет времени на таких. Он двигается дальше, не обращая внимание на, терзающую рассудок, пульсацию. Может работа заглушит саднящие раны, засевший глубоко в грудной клетке. – Какого хуя мы так медленно тащимся? Зима, ну дави на педальку сильнее! Или ты спишь уже? Давай поменяемся? – зажимая между губами сильнее сигарету, Кащей машет рукой другу, указывая на ползущую под колёсами дорогу, окрасившуюся в алый, принимая, отражая пурпурные тона неба, стряхивая пепел тлеющего табака в окно, из открытой форточки приятно обдувал тёплый июньский веторок, колышащий кудрявые волосы парней, скрытые за брендовыми кепками, услужливо спасающими от палящего солнца, но не помогающими скрыться от вёрткой духоты, заползающей своими жаркими лапами под края лёгких футболок, на слова Никиты, Вахит лишь закатывает глаза, сжимая губы в тонкую полосу, удерживая руль одной рукой, притягивая второй бутылку с водой, жадно отпивая из неё жидкость, в попытке остудить внутренности, Турбо, сидящий посередине, разделяющий эмоциональных друзей, нахально спасал их от перепалки, отрезая от гулкой ссоры, лишь задумчиво поглядывал сквозь лобовое стекло, рассматривая слишком знакомые пейзажи, изученные и запомнившиеся, выточенные на подкорках сознания. – Нам осталось ехать то всего три часа. – Газелька новенькая, мне жалко её так шокировать. Я понимаю мы на старой гнали под все 130, а сейчас... – парень ласково поглаживал руль с глупой, сдерживаемой улыбкой на лице, на что брюнет разочаровано цокает языком, наблюдая как Валера принимает из рук своего друга пластиковую бутылку, припадая к горлышку, от жадных, изморенных глотков она сжимается по середине угловатыми волнами, скатываясь ниже по сидению, поправляя ремень на груди, он выкидывает окурок в окно, выпуская ажурный, мутный, едкий дым в салон, Турбо с наигранной обидой хмурит брови, растягивая полные губы, напоминая о том, что он просил ему оставить половину табака, но после сразу же махнув рукой на улетевший фильтр, он достаёт из кармана шорт свою пачку, выуживая тепкий никотин – Через час поменяемся. Ты знаешь, что я ночью не люблю ездить, а ты никогда за рулём, да и в принципе, не спишь. – Ночи белые, это не ночи. Я понимаю мы бы ехали зимой или осенью, вот там ночи, так ночи. – лысый бросает на него грозный взгляд, от чего кудрявый расходится в смехе, оголяя свои щербатые зубы, заражая и рядом сидящего голубоглазого парня, где-то в ногах упал термос с горячим кофе, налитым для особых случаев, да просто для небольших  остановок, для приятного и быстрого перекуса, – Ладно-ладно. Я считаю, что её надо шокировать скоростью, и резко привыкнет. Делов то. – Больно ты понимаешь в грузовых машинах. – Мне все было интересно, ты вообще как познакомился с Валькой и Женькой? – Турбо поворачивает на него свою кучерявую голову, рассматривая его своими серыми, глубокими глазами, сверкающими голубыми отливами моря на солнечных лучах, зажимая в разбитых губах дымящийся табак, выползающий у него из ноздрей вьющимися клубами, в ответ Никита лишь жмёт плечами, задумчиво присматриваясь, к бегущим за окнами, пышным берёзкам, ласково, лелейно качающими своими шевелюрами от аккуратных, осторожных порывов ветра, играющих с пластичными макушками, закручивая молодые листочки в вертком танце, напоминающий вальс, по радио заиграла какая-то попсовая музыка, играющая в переполненых клубах, в которых не было свободного места чтобы сделать глубокий вдох, а подцепить грудастую смазливую тёлочку не составило бы труда, угостив её перед этим сладким коктейлем, песня разглаживающая возникшее напряжение, в звучный, запоминающийся такт, головой закивал Валерка, подмахивая рукой, неистово улыбаясь на грани срыва на гортанный смех. – Как познакомились? В армии когда был, Жека со мной в отряде был. Валька же младше него, к нему постоянно приходил в корпус. Так и познакомились. С Валей было интересно, он мне про машины все затирал, считай на интересах сошлись, а брат старший его не такой, он более приземленный. Там тачки все обслуживал ходил, меня тоже учил, так что, я знаток сейчас. Если бы не они, я бы подох там со скуки. И Вова меня бы не дождался... Он опять всплыл в его памяти. Точно болезнь, паразит живущий в его кучерявой голове, заполонивший большую часть мозга собой, постоянно напоминая, окуная с головой, в нападающие исподтишка, воспоминания, впиваясь в его покалеченное сердце острыми зубами, отрывая толстые мясистые куски от него, все напоминало о нем, вырисовывая в голове его светлые, невинные образы, даже шелестящий под ухом ветер звучал как-то по особенному, нашептывая лишь одно и тоже, злощастное имя. Он бредил им. Излечиться от него нельзя, да и он бы никогда не смог, не решился довериться горбатой вакцине, прощаться с ним было больно и равноценно предательству, дебильной измене, которую он бы никогда не позволил себе совершить, хотя ему предлагали, а он пораженный, прогнивший лишь одним человеком, просто отрицательно качал головой, погружаясь все больше и больше в идеальные обрывки памяти из треклятой жизни, которую он, как на зло, красил и помогал лишь одним своим существованием. Он бы все отдал за него, лишь бы обратно вернуть. Он помнил и тот мимолетный поцелуй, во время долгой разлуки, стоя с тяжёлой сумкой с вещами, весь грязный и вымокший, поздоровевший на казеных щах, после армии, палящее солнце над головой, ажурные тополи и берёзы возле здания, и пропитанное радостью «Никита», и как он повис на его шее, цепляясь за спиной ногами, обвивая его торс, точно он сейчас в воздухе растворится, а ему только и приходилось его в ответ подхватить, прижимая ближе, получая самую ценную награду, наконец понимая ради чего были такие испытания и проверки судьбой и фортуной. Единственное, что радовало больше всего, Вова не помнил про их первую встречу, глумливое, нахальное знакомство, которое, если была бы такая возможность, он безраздумий изменил, превращая обстановку более романтичную, нежели болезненную и гнетущую. – Ты все ещё скучаешь? – Турбо поворачивает на него голову, жалостливо, понимающе поглядывая на друга, зачесывая падающие на лоб тёмные волосы к общей копне, покусывая зубами внутреннюю сторону щеки, наблюдая как Кащей рвано достаёт из пачки табак, хватаясь за него губами, щелкая пару раз неоновой зажигалкой, жадно втягивая сигаретный дым поглубже, выпуская терпкий, горький, колючий остаток из носа и рта, придерживая никотин ртом, пока исхудалая пачка под напором загорелых пальцев летит в сумку, в компанию к самому дорогому, что до сих пор дает надежду все исправить, подначивая, прибавляя силы и уверенности добиваться собственных желаний, целей, мечт, хоть и кажутся они совершенно невыполнимыми задачами, такими же далёкими, как мерцающие на светлом сиреневом небе звезды, подмигивающие ему одним глазом, намекая на поддержку, что они на его стороне. – Скучаю? Это даже близко к моему состоянию не подошло бы. Раза в четыре сильнее точно. – хмыкает он, впиваясь в фильтр губами, точно изголодаший пёс, пропуская никотин в окно, стряхивая пепел в широко открытую форточку, подхваченный порывами ветра, уносящими его в далекие просторы полей, появившиеся за чащами редеющего леса, огражденные заборами сады дарили аромат цветущих яблонь, мягкая зелень молодых деревьев, трепещала от поглаживаний, порывов воздуха, белесые, невинные цветки, подставляли свои бархатные лепестки под наглые ласки, срывающие их, болезненно, скованно, отрешенно летящие вниз на почву, окрашенную в молочный, из-за прошлых жертв. – Да все нормально будет, Никит. Мне кажется вы ещё сойдетесь. Я отвечаю! – Вахит улыбается, оголяя кривые зубы, хохоча на весь салон автомобиля, прибавляя громкость колёсиком на радио, подпевая строчкам песни, льющейся из громких калонок, от чего на лице кудрявого расплывается слабая, мягкая улыбка, Валера бодряще пихает его в бок, подхватывая припев, приобнимая его за широкие плечи, заваливая его ближе к дверце, наклоняя к окну, выбивая наконец из друга смех, перехватывающего другой рукой тлеющую сигарету. Он верит и надеется. *** – Вон, смотри идёт, – опять, вновь выученный наизусть шепот, гнилостный, прокуренный, опаляет ухо, колыша кудрявые волосы, скрытые за капюшоном и спортивной кепкой. Полуночная дорога, захудалый переулок, испорченной Казани, плохо освещенный фонарями, испускающими тёплый блеклый свет, окрашивающий талые снежные тропы в рыжие тона, похожие на вечереющий июль, под ногами скрипит лёд, настырно растаявший от дневного тепла, но ближе к вечеру устраивающий ледовое побоище, издевательски роняя прохожих, оставляя на них свои пурпурные метки, грозно хохоча, скрипя под ногами хрустящими осколками – Богатенький. Ты погляди на него, зуб даю, бабки вытянем. Погнали. – Слушай, может не надо? Его искать будут. Тем более к ментам пойдут, – он свой голос не узнает, хриплый из-за пубертата, напитанный сигаретной дымкой, а пальцы тревожно сжимают табак, резво, быстро подносящийся к сжатым губам, исписанный ранами от метких ударов, побитый глаз после тренировки гулко намекал «не надо» , он гнустно медлил, сростаясь ногами с асфальтом. По тёмной, мрачной дороге плелся парнишка из его школы, начало марта, ещё холодно, а он без шапки, выпендривается, накинув на светлую голову капюшон толстовки, мерзляво закутавшийся в короткую куртку, импортную, такую не найдёшь в их городе, явно привезена из Москвы, а может вообще из-за границы, они себе явно могли такое позволить, его русые патлы ласкал весенний ветерок, но ещё продрогше морозный, их трое, а он мелкий, да ещё и один, совершенно не торопится домой, хотелось крикнуть, чтобы шёл быстрее, но его не поймут, приходится молча молить идти быстрее, наблюдая, как его не очень хороший знакомый, поддатый алкоголем, пляшет на месте от нетерпения. – Да ладно тебе. Че ссышь что-ли? Погнали. Не успев даже рот открыть, как эти псины сорвались с места, опрокидывая мальчишку на землю, летние, дорогущие кроссовки и подставили своего хозяина, от чего он с грохотом, опрокидывается на скользкий асфальт, серый капюшон слетает с его головы, оголяя светлые патлы, упавшие ему на лоб, тяжёлая рука дружка хватает его за грудки, приподнимая напряжённый торс над землёй. У него нет выхода, как и у парня, получившего в прямой нос наотмашь кулак. – Деньги гони, говнюк! – по губам младшего течёт что-то теплое и бордовое, пачкающее подбородок и белоснежные зубы, но тот упрямо болезненно молчит, усугубляя свое положение, опрокидывая голову в бок, сплевывая кровь на снег. Он отворачивается в сторону, проводя руками по лицу, холодными, сухими, в попытке успокоить себя, смотря куда угодно только не на бедного мальчишку, которого держали крепкие подростки, занимающиеся с рождения криминалом, в попытке совершить правосудие, руша границы между кастами, плевать они хотели на правила, и на друг друга в том числе, нет он их не поддерживал, ни в коем случае не поддерживал. Но он оборачивается в тот момент, когда ещё один удар прилётает ему по лицу, от чего он звонко ударяется головой о землю, болезненно вцепившись в правый глаз, в который прилетели стальные костяшки, руки судорожно дергаются, когда приходит осознание случившегося, все время это он держал его за плечи, помогая своему отрешенному знакомому, лишая парня возможности двигаться. Холодный пот льётся по его лбу, приклеивая кудрявые локоны к влажной коже, покрытой мелкими пятнышками –веснушками, блеклыми, испарившимися от ужаса и тревоги, туша, твёрдой подошвой кроссовка, беспорядочно, жалостливо выкуренную, на половину парнем, сигарету, упавшую на дорогу во время сильного хвата и точных ударов. Нервно, трясущимися руками тянется к собственному карману, достаёт свою полную пачку, прикуривая табак спичками, в груди цветёт обида, когда слышит за своей спиной отдаляющийся бег, эти твари кинули его, оставив одного с окровавленной тушкой, бездыханно держащая голову прямо, от чего он поспешил приподнять его, в ужасе осознавая что мальчишка мог захлебнуться, тяжко, бессильно склонив голову вперёд, придерживая его за тощую грудь, грузно вздымающуюся, но так приятно лежащую среди ладони, правильно что-ли. Выкуривая подряд уже третью сигарету, ожидая хоть малейшего прояснение в его состоянии, но тот лишь болезненно, хрипло воет, наказывая кудрявого своим видом, выкидывая окурок в просевшие от тепла сугробы, он тянет светловолосого на себя, придерживая его под руками, каждый раз мельком поглядывая, во время быстрой ходьбы, на нового знакомого, свесившего голову, мальчишка лишь сжимал губы, пропуская по щекам прозрачные дорожки, пугливо замечая что с опухшего кончика носа, красивого и аккуратного, хоть и задетого тяжёлым кулаком подростков, с постоянной частотой, быстрым ритмом капала бордовая, тёплая жидкость, падающая ему на серую толстовку. – Зовут-то как тебя? – осторожно деликатно, только для него говорит он, своим прокуренным, сиплым, наигранно весёлым голосом, пытаясь не нарушать границы, рука уважительно лежит на угловатых, торчащих ребрах, без единой мысли спуститься ниже. – Вова... – шёпот хриплый, сухой, режет грудную клетку на части, протыкая её тупым, ржавым ножом, проникая вместе с лезвием в организм заразой, под названием сожаление и чувство вины. Он грешит на себя, что не помог, а мог изначально бы вписаться за него, и этого всего бы не произошло, виновато он притупляет глаза в свои кроссовки, но почему-то, сам того не понимая, поддаётся мимолетному, лёгкому желанию взглянуть ещё раз на миловидное лицо, провести тёмными очами по разбитым губам, измазанным в крови, по прямому, косящему в сторону из-за сильного удара, носу, хотелось ужасно прикоснуться. Но с другой стороны, как бы они познакомились, если бы не этот бездушный случай? После встречи с этим Вовой, что-то зашевелилось в груди, а его лицо сладостливо манило и притягивало, точно сильным магнитом, его гипнотизирующие карие глаза завораживали, хотелось смотреть на него безостановочно, спасая внутренности от самовозгарания, одним лишь видом исцеляя, притупляя воспоминания о плохом. Этот светловолосый мальчишка, щемится ближе, укладывая голову на широкое, ещё угловатое, плечо, начиная мычать громче, закусывая блестящую от слюны губу, от такой картины, он оторваться не может, ощущая как больно что-то щёлкнуло в груди, а фантастический, практически воображаемый образ парня, отпечатывается на подкорке сознания, похожий на лесную, аккуратную феечку, с фарфоровой, идеальной кожей, сквозь которую просвечивали синюшные и пурпурные трубки и сеточки, вен и капилляр, похожей на гжель, такой же красивой и хрупкой, он боялся даже дышать с ним, в страхе что он исчезнет, рассыпится прямо на глазах. Мазнув по нему вновь очами, до него доходит Заразился... *** Кащей подскакивает с мягкого дивана, замечая что шея неприятно трещала, позвонки грозились выпасть, покинуть свое привычное место нахождение, а мышцы напряглись, точно старые струны гитары, готовые вот вот лопнуть, шипя, выпуская из носа тяжело воздух, он проводит по лицу крепкими ладонями, усеянными множеством мозолей, собирая фалангами холодный пот, бегущий по лбу, кудрявый проводит взглядом по спящим друзьям, разделяющим одну кровать, Турбо приглушенно похрапывал, приобнимая свой голый торс руками, а Вахит, забравший все одеяло себе звонко посапывал, забывая про своего товарища, укутался в тяжёлое покрывало с головой. Хоть кто-то хорошо спит. За окном раннее утро, бледное голубое небо очищалось от розовых оттенков, отпуская тёплый рассвет, заменяя его молочным туманом и пением деревенских игривых птиц, свистящих, воркующих под окнами, заселивших пышную яблоню, пустившую маленькие зелёные плоды, деревня всегда занимала особое место в его душе, долгие поездки за город вместе с дедушкой и бабушкой, начинающиеся с середины тёплого апреля, заканчивающиеся лишь в долгом, пестром октябре, но просыпаться в вечно зелёной, мерцающей красками деревеньке, было отдельным видом искусства, и даже вечные копания в грядках не могли испортить это ощущение, только дополняя и собирая удовольствие в кучу, он помнит и ранние рыбалки, и как они все вместе строили баню, дедушка, вечно смешно ругающийся и рассказывающий анекдоты, конопатый Валерка, сгоревший на ярком, жарком солнце Зима и Вова... Вновь он, прояснился в его потрепанной памяти, махая ему аккуратной рукой, покрытый приятным, аппетитным загаром, и яркими карамельными веснушками, оккупирующими не только его притягательные нос, ланиты и скулы, а ещё и угловатые плечи и аккуратную спину, он помнит каждую из них, исцелованную, усыпанную всевозможными комплиментами, от которых у него все ещё стоит, как в далёких восемнадцать. Хоть что-то не меняется. Сон давно покинул его жизнь, оставляя после себя лишь глубокие, не отпускающие кошмары, цепко удерживающие его за шею, окунаясь головой в муть вод, перекрывая дыхание, либо полностью бессонные ночи, страх лечь на подушку и закрыть глаза, погрузиться в сон, вновь увидеть его, всего в крови и плачущего от боли во всем теле, а собственная беспомощность и растерянность заводят каждый раз в тупик, вызывая лишь безконтрольную агрессию и злость, присыпанной страхом потерять его навсегда, и каждый раз, Вова мучается в кошмаре от головокружения, из-за сотрясения, а Никита просто стоит в ступоре, пытаясь прервать его муки, не зная с какой стороны подобраться. Он проклят. Заражение уже давно перешло все границы, усугубило ситуацию их расставание и полное прекращение общения. Теперь он по настоящему понимал, что эта зараза носила угнетающее название – любовь. *** Июль жаркий, печёт лучами даже сквозь медленно ползущие облака, пропускающие сквозь свои кудрявые, завивающиеся концы, плетёные, ажурные, точно салфетки вязаные тоненьким крючком, стоя в тени, прислонившись спиной к плитке, ровно приделанной к стене, облегая её со всех сторон, создавая вид цивильности, обкусанные губы и вертлявый язык молибельно требовали сигарету, прочувствовать вновь табачный, терпкий дым, но курить он давно бросил, ради своего же здоровья, но больше на это повлиял косой взгляд отца и проведённая беседа, нудная лекция о вреде курения, на которую он лишь сонно кивал головой, но значимый эффект на привычку оказал Марат, слезливо попросивший этого не делать, поглаживая рукой его спину, укладывая голову на грудь, отказать не в силах, Вова не курил уже четвертый месяц, облизываясь и оглядываясь на людей свободно вкушающих никотин, ему все ещё хотелось, до ужаса хотелось, но упрямство и обещания гулко тикали в груди. Зажимая в руках красную корочку аттестата, он мазал глазами по дорогам и пешеходным тропинкам, но нужной, родной машины на стоянке так и не возникало, часы на руке глумливо, напряжённо тикали, время до жути тянулось медленно, вход в соседний парк и дорожки пустовали, в такое пекло никто не решался сунуться наружу, ожидая спада температуры и пестрого заката, аромат листвы и поздней сирени ветал в воздухе, распространяясь по пустующим улицам тонкими сладкими нотками лета, затягивая в свои блудливые оковы. Тёмные глаза, прытко блуждали по окружению, задерживаясь на каждом мимо проходящем человеке, неосознанно выискивая похожие черты, ожидая увидеть слишком хорошо знакомую физиономию, вечно улыбающуюся, оголяющие такие родные зубы, но надеяться на такой поворот событий, он не хотел, рассудок холодно, ледяным клинком отсекал все поганые, излишне романтичные и сказочные мечты, оставляя лишь здесь и сейчас, а сердце все бежало, бредило им, стучало гулко при каждом воспоминании и похожем лице, внутренний конфликт перешёл за грани разумного, но останавливать его сил уже не было, запуская в лохматую отросшую чёлку пальцы, он задумчиво тянет их, пропуская между фаланг, укладка все равно была испорчена игривым ветерком, заползающим своими прохладными когтистыми лапами под края и лёгкую ткань кофты, заботливо отглаженной Дилей перед вручением аттестатов, прислонив ладонь к округлившемуся животу, осторожно скрытому за мешковатой одеждой, ребёнок сонно молчал, убаюканный скучными речами преподавателей, как и он сам, свежий воздух приводит в норму рассудок, сон отступает, как и тупая головная боль, пульсирующая в теменной области, дающая корни в виски, настукивая в душном помещении противный ритм, поправляя рукой лямку рюкзака, он продолжает очерчивать узоры на плотном животе, погружаясь в собственные грёзы и раздумья, наслаждаясь ласкающим кожу ветром. – Кого ждёшь? – от неожиданности Вова вздрагивает, выпрямляясь, резко поворачивая русую голову на разрушителя его спокойствия и умиротворенного витания в облаках, голос знакомый, но не так как надо, противно откликается эхом в черепной коробке, серые глаза уставляются на него, ожидая услышать желанные слова, но светловолосый излишне груб, неосознанно сжимая губы и поправляя развивающиеся на ветру светлые волосы, бросающие золотистые отблески на ярких лучах солнца, выскользнувших из-за краёв надменных, неторопливых облаков, смотрящих с высока, высокомерно и излишне ответственно, слишком сдержанно, пытаясь вразумить, достучаться до игривого, юркого, инфантильного солнца, прыгающего, кидающего свои взоры на зеленеющие улицы. – Родителей, – голос резкий, точно сталью кованный, отсекает слова грозно, показывая, предупреждая всем своим видом о его намереньях, нежелании заводить давящий, душный разговор, Вове не до этого, он хочет домой, наконец переступить порог прохладной родительской квартиры, а не плавиться под навязчивыми лучами солнца, жаркого, спертого воздуха, спасительно пускающего прохладный ветерок по спине и бледной шее, и не вступать в гнетущий диалог с дотошным брюнетом, но идти и деваться ему некуда, от чего он грубо откидывается на рядом стоящую стену, запрокидывая голову на её гладкую поверхность, вслушиваясь в чужое дыхание, ровно шумящее под стать бойкому сквозняку, остужающему худощавое тело. Его наглые глаза прожигают в нём дыру, сверля, приколачивая к ближайшей поверхности, но двинуться с места не решается, лишь стойко, гнетуще стоит на своём месте, обследуя на его теле каждый сантиметр, вглядываясь, внимательно рассматривая вновь прояснившиеся пестрые пятнышки на лице, точно перечитывает их, складывая о нем подленное мнение, светловолосый приоткрывает глаза, с вопросом кивая ему головой, нетерпеливо, без жадного интереса, в попытке выпроводить, отогнать его от себя побыстрее. – Я думал за тобой твой Кащей приедет, – Вадим хмыкает, решаясь подойти ближе, без зазрения совести нарушая невидимые границы, от одного упоминания Никиты, он закатывает глаза, а убитое личное пространство подливает масла в огонь, но он продолжает играть свою роль, слепого, глупого мальчишки, подпуская ближе, лишь только нервно, злостно втягивая носом воздух, Володя бы сейчас с удовольствием покурил, остужая внутренний пыл и искрящую агрессию, может быть, это помогло бы ему сохранить равновесие и мнимое спокойствие, продолжая вести эту нечестную игру, забирая, отбивая шайбу у соперника из под прямого, длинного носа, но холерные, неудержимые эмоции, берут ситуацию в свои мозолистые, крепкие руки, выворачивая руль на сто восемьдесят градусов. – Значит плохо думал. Вообще какая разница кто за мной явится? – руки скручивает от злости, от чего их приходится одну засунуть в карман, а второй покрепче сжать корочку яркого аттестата, угнетенно, торопливо стуча по ней пальцами, молясь всем богам, чтобы отец поскорее приехал и забрал с этого треклятого места, где каждый считает нужным сунуть свое рыло не в свое дело, частицы агрессии проскакивают между словами, режа слух и отзываясь в мозге красной лампочкой опасности, но похоже у Желтухина нет инстинкта самосохранения, либо он просто безнадёжно глуп, если давит на газ при виде бездонной пропасти, Вова пропускает между пальцев светлую чёлку, массируя пульсирующую голову, поглаживая подушечками темечко и виски, грозящиеся развалиться на части, лопнуть от настырного, излишнего давления, скачущего из одного конца в другой. – А я тебе говорил, что таким, как он, доверять не стоит. Вот теперь один и стоишь. – его глумливые, самодовольные причитания не помогают, ни капли не улучшают его мерзкое состояние, светловолосый лишь устало, раздражённо цокает, непроизвольно топая ногой, отлипая от удобной, родной стены, единственной, кто сейчас не доставала его неуместными разговорами и вопросами, порядочно помогала молчанием и утешительным, мнимым спокойствием, снимая напряжение и тошнотворную тянущую боль с поясницы и позвоночника, ветер сильнее закачал верхушки деревьев, склоняя мягкие, тонкие веточки берёз все ниже и ниже, а они лишь пугливо шелестели молодой листвой, мерцая зеленью в разные стороны, выискивая помощь у своих белесых сестренок. – Ты что хочешь от меня? – Я хочу, чтобы всё-таки посмотрел в мою сторону. Я хочу быть с тобой. – слова выходят неуверенно, точно Вова их насильно выдавливал из него, притупив глаза вниз, разведывая собственные туфли, Вадим жмёт плечами, прибирая узловатые, сухие руки в карманы, точно нашкодивший ребёнок, он хмурит тёмные брови, насупливая полные губы, ещё чуть чуть и он покроется краской с ног до головы, а Суворову останется только безудержно разойтись в смехе, прикрывая глаза от яркого солнца и прыткого веселья, но в вместо этого на лице расплывается лишь сдержанная ухмылка, притормаживающая рвущийся наружу смешок, светлые глаза стыдливо поднимаются на него, ожидая ответной реакции, желательно согласно кивающей головы или мягких, добродушных объятий, но ничего из этого не последовало. – Хочешь быть со мной? – светловолосый оголяет свои ровные зубы, ощущая, как стальные цепи в груди бессильно расходятся, выпуская наружу безжалостливых псов, агрессию и острую наглость, плохое воспитание даёт о себе знать, отбивая в колокол тревожные трели, но брюнет их никогда не уловит, продолжая пребывать в собственных фантазия и мыслях, продолжая выстраивать в своей больной голове, не менее лихорадочные ванильные и розовые образы о его персоне, на его встречный вопрос он лишь пугливо кивает головой, встречаясь, жмурясь от душераздирающего смеха, неприятно режущего ротовую полость и трахею, Володя придерживается рукой за стену, кривясь от потока идиотизма в этих словах, поднимая тёмные, сверкающие яростью, глумливостью, очи на своего собеседника, он протягивает ему руку, намекая подать свою широкую ладонь, но тот лишь упрямо, непонимающе моргал на протянутую конечность, обречённо изучая бледность – Дай сюда руку. – Жёлтый лишь кротко, понятливо кивает, заторможенно подавая руку парню, на что он осторожно подносит её ладонью к округлому, плотному животу, ловя на себе ошеломленный взгляд сузившихся серых зрачков, без того большие глаза, распахиваются в невиданном удивлении, а жутко тёплые пальцы проходятся по ткани белой толстовки, поглаживая, в попытке хоть ещё пару секунд насладиться желанной близостью. – Ты...? – Да, у меня будет ребёнок. – дыхание старшего замирает, в неудачном рывке прийти в себя после неожиданной новости, но действия не увенчались должным, предпологаемым успехом, из-за чего Вадим, как вкопанный, замер на собственном месте, пугливо потирая светлые глаза, отворачиваясь, переминаясь с ноги на ногу, под счастливые взоры Суворова, зарываясь поглубже в собственную толстовку, спасаясь от когтистых лап колкого ветерка, Вова пытается занять себя ещё пару секунд, высчитывая их тиканье в голове, размахивая красным аттестатом, в который вложен плотный диплом, точно винтажным веером, приколачивая лишь одним взглядом из под опущеных ресниц нервозного Вадима к собственному истоптанному месту – А теперь вопрос. Ты все ещё хочешь быть со мной? – Вов... – Давай, Вадим, чао какао. За мной отец приехал.