Хлябь

Ветер колючий, режет, саднит по коже, покрывая её красным, плотным, непроглядным, точно хорошая густая краска, румянцем, укутываясь поглубже в кожаное пальто, докуривая остатки сигареты, заполняя до отказа лёгкие горьким, терпким табачным дымом, пытаясь игнорировать зудящую, горящую от мороза дерму на сухих руках, потрескавшуюся от нападков январских набегов. Погода сменяла настроение, как, бесхозно потрепанные, перчатки, выбрасывая их на головы прохожих пышными, узорными хлопьями снега, тающими при соприкосновении с обжигающим дыханием, идущим густым паром из носа и рта, беспокоя слизистые угрожающими болями, скатываясь вниз ближе к губам, хлюпая и шмыгая, словно в глубоком детстве после беспощадных пробежек и прыжков по грязным, мутным лужам, покрытым тонкой коркой слякоти и хрустальных, узорчатых стеклышек льда. Вытирая рукавом бегущие из носа влажные дорожки, выдыхая остатки дыма в, пробираюший до костей, холодный воздух улиц, выстреливая фильтром в огромный сугроб, поросший белым мхом на, когда-то цветущей клумбе, зарываясь продрогшими пальцами в карманы, ощущая лишь едкие поцелуи игл и обжигающий пар кипятка. Хлопок подъездной двери, как по волшебству, зажигает свет тёплой рассеянной лампочки, плохо освещающей лестничные площадки, выставляя их бельмом, чем-то незримым в полумраке, гнетущим, утаскивающим в самые дальние закрома тьмы, завораживая своей расплывчатой фигурой, цветущей звездами и первыми лучами восхода, помигивая одним, белесым ярким, глазом, Венера улыбалась и красиво подмигивала с далёкого неба, расплываясь в дымке тлеющего курева, хотелось поднять в честь неё бутылку из тёмного стекла, но ни её мутных заигрываний, ни отвратительно тёплого пива, сейчас не было, на их остывшие, просиженные места пришли ослепляющие отблески снега, сливающиеся с бледным, нездоровым сводом неба, заплывшим непроглядными тучами, плачущими колкими, острыми слезами, и сетчатый красный мешок с рыжими, вечно беспечно веселыми, апельсинами, сверкающими обликами от поплывших ледяных хлопьев. Подбираясь ближе к двери, вслушиваясь в застывшую жизнь за, толстыми сталинскими, стенами, притупленные, приглушенные разговоры мыльных новогодних фильмов, столь романтичных и слащавых, несущих свою своеобразную праздничную атмосферу, шагающих за людьми из в года в год, оставаясь выжженными на подкорке сознания диалогами и сценами, вступая в ряды традиций к оливье и дорогущим бутербродам с икрой и горчащими шпротами, за соседней железной дверью кряхтела и кашляла бабка, громко, грузно шаркая ногами, что-то причитая и шепча в пустоту немой квартиры. Кащей еле слышно хмыкает, хлюпая замерзшим, заледенелым носом, поправляя, влажную из-за крупных хлопьев снега, мохнатую шапку, решительно выдыхая, пытаясь унять, остановить, поставить на паузу, образовавшуюся внутри груди стихию, сердце шалило, игралось с его телом, точно с тряпичной куклой, то безжалостно ускоряясь, стуча и брыкаясь в мышцах, заключённых в сильных конечностях, то показушно стопорилось, сбиваясь с беспощадного ритма, пропуская пару ударов, начиная тугую, громоздкую работу, обливая порывом кипящей, горячей крови, нападая на организм волной жара, втягивая полной грудью душный, спертый подъездный воздух, рассеянно поглядывая на замершую напротив двери руку, умоляя её сделать уже что-нибудь, прикрывая глаза, костяшки глухо стучатся в деревянную поверхность, погружаясь в тягучую тишь, пытаясь подметить хоть какие-то признаки жизни за ней, хотелось вновь стать маленьким, забиться в истерике, кричать, стучать руками, и даже пустить по щекам пару горьких, порывистых слезинок, но сейчас все что он может себе позволить, это нервно сжать губы и ждать пока болезненные, лёгкие, парящие над землёй, шаги дойдут до этого злополучного барьера, грубо, беспрекословно разделяющего их, наслаждаясь, упиваясь страданиями старшего, тело которого ломило, колотило, размазывая по ближайшей стенке, точно от тяжёлых наркотиков, смешанных в, дурманящий разум, коктейль. – Кто? – голос дрожащий, пропитанный насквозь шипящей, колючей, тупой болью, сворачивающейся комом где-то очень глубоко, в недрах кишечника, переворачивая с ног на голову желудок, пропуска через мясорубку чувствительны почки, скребясь и царапая острыми когтями диафрагму и грудную клетку, руки холодные, влажные ползут по внутренней части проёма, обводя кончиками пальцев по всем неровностям шлифованного дерева, ведя слишком медленно к колёсику замка, ощущая ребристые дорожки для удобного проворачивания, но как только с лестничной площадки раздаётся знакомый хриплый, прокуренный смешок, Вова без раздумий отпирает дверь, облокачиваясь об устойчивую, толстую стену, удерживая свое неуправляемое тело за ручку двери. – Воры. Привет, моя киса... – знакомая ехидная ухмылка появляется в небольшой щели входного проёма, звучно перешагивая порог, он разводит руки в стороны, чуть выше приподнимая мешок с рыжими, ароматными апельсинами, потрясывая им в воздухе, в попытке обратить на них внимание, но светловолосый лишь обводит его усталым взглядом, сползая по стене вниз, из последних сил удерживая голову поднятой, пытаясь проморгать наплывающую муть и грузную топь тягостного утомления, попытки тщетны, потирая кулаками потяжелевшие веки, сдавленно, прерывисто выдыхая последнее что было в скованных легких, брюнет поворачивает дважды замок и закидывает на верхнюю полку шапку, попутно стягивая с себя мокрые ботинки, выскальзывая из кожаного плаща, вешая его на ближайший крючок, оседая на корточки рядом с поникшим парнем, прикладывая тёплую ладонь ко лбу, кипящему, пышущему жаром, взъерошивая русую лохматую чёлку, он терпко сжимает губы, прикидывая все возможные причины плохого самочувствия – Ты чё-то бледный какой-то. Ты как себя чувствуешь? – Хуево очень, Никит, – глаза напротив тёмные, блестят нездорово, бегают по его лицу, в попытке зацепиться хоть за что-то, радужка цвета засахарившегося мёда, обрамлена, наступающими с каждой стороны, лопнувшими капиллярам, окрашивающими склеру в красноватый цвет, норовящий захватить все оставшееся пространство, угрожая стать ярче, насыщеннее, погрузить саднящий белок в кровавое марево, ровные зубы безжалостно сдирали бордовые корочки с губ, оголяя недавно зажившие трещинки и раны, пытаясь отвлечься от угнетающей, затапливающей по уши, боли, единственное, что получается выдавить из себя, это тихий, хриплый шёпот, – Пиздец, помоги мне подняться и до туалета дойти, а то меня сейчас вывернет прямо здесь... – Ну ты даёшь, Вовка... – испуская из себя нервный смешок, он тянет его за руку на себя, укладывая её себе на плечо, придерживая обмякшее тело за талию, перешагивая через скрипящие половицы, покрытые дорогим линолеумом, согретым горячими батареями, пускающими в отрешенные квартиры хоть что-то греющее, растапливающее годовалые слои льда внутри груди, потянув за ручку двери свободной ладонью, Кащей выпускает из рук светловолосого и опирается спиной на прохладный косяк, наблюдая, как под грузом изнемождения, тот рухает на пол, совершенно не жалея колени, поддаётся вперёд неудержимому порыву, напрягаясь каждой клеточкой организма, укладывая голову на дрожащую руку, крепче цепляясь за холодный стульчак, громко кашляя, сдирая лёгкие в мелкую труху, сплевывая мокроту вместе с, подступающей волной желчью, старший лишь потирает переносицу, пытаясь игнорировать неприятные звуки – А я тебе говорил не носить кроссовки зимой, вот тебе и последствия и подкатили. – Да какие кроссовки... – нажимая на смыв, он пересаживается ближе к стене, откидывая на неё гудящую голову, вытирая выступившую на лбу испарину рукавом, зарываясь в отросшие, густые русые волосы, лохмато стоящие дыбом, поглядывая на него через пелену мути наплывшую на зрачок, Вова протягивает ему руку, на что брюнет порядочно принимает её, притягивая его ближе, поднимая на неустойчивые ноги, окутывая его в тёплые, бархатистые объятия, целуя в растрепанную макушку, чувствуя сбитое, кипящее дыхание где-то под челюстью, младший оплетает дрожащими руками загорелую шею, отдаваясь без остатка сильному, устойчиво стоящему под натиском повисшего на нем парня, телу, возвышающегося над ним, спокойно прикрываюшему глаза, старший придерживает его за поясницу, не давая рухнуть на холодный пол, медленно плавно, направляясь в сторону соседней комнаты, усаживая на бортик чугунной ванны ватную тушку, цепкой хваткой вцепившуюся ему в локоть. Володя безукоризненно даёт ухватывать себя за челюсть, и подставляясь, утыкаясь, подхватывая ласку, точно маленький инфантильный котенок, любопытно выискивающий ласку во всем, что его окружает, Никита стаскивает полотенце с вешалки и намачивает его под струйкой холодной воды, протирая лихорадочно бледное лицо, проходясь мокрой тканью по уголками губ, по покрасневшим, покрытым пурпурными, синюшными молниями венами, векам, лелея ланиты и сокрушительные скулы, требовательно подставленные для своеобразной заботы, возвращаясь на свое место влажное полотенце, он аккуратно поглаживает его щеку, чмокая в угловатые губы, улыбаясь так, что на мгновение тупая, тягучая боль прекращает свои настигающие врасплох пульсации, неуверенно перехватываясь за широкие плечи, он туго сглатывает, расплываясь, теряясь, утопая в чужих глазах цвета выдержанного коньяка, терпко пахнущего чем-то горьким и режущим слизистую, – У меня из-за тебя течка, на две недели раньше началась. Повезло, что из-за холода на дом нас вывели на неделю... – Ну дак это не проблема, быстро тебя на ноги поставим. Ща я тебе чай с молоком сделаю, мёд достанем, обезболивающее найдём и всё. Как новенький будешь. *** В комнате уютно, но до ужаса душно, отопление делало воздух неимоверно горячим, кипящим, бурлящим внутри лёгких, собираясь валить из ноздрей тучными, густыми клубами пара, от накала атмосферы хотелось разорвать на себе лёгкую футболку и открыть настежь форточку, в попытке спастись от жара, но укутавшийся в плед Вова, жадно отпивающий из кружки горячий чай, тормозил и останавливал, перехватывая на лету все губительные мысли, разрывая все шаблоны в пух и прах, выдохнув с гулом, он тянет его на себя, приобнимая на плечи, бережно, умело спускаясь ниже, очерчивая кончиками пальцев ребра через ткань, наслаждаясь тяжестью улегшейся на плечо головы, утыкаясь в неё носом, втягивая сладковатый запах, поглядывая на экран телевизора, на котором, как на повторе, шли одни и те же, заученые наизусть, новогодние фильмы, и даже сейчас, по квартире бегала белобрысая девушка, в многочисленных попытках выпроводить нежданного пьяного гостя. Принимая остывающую кружку с чаем из чужих рук, осторожно оставляя её на столе, он тянется вперёд, припадая своими губами к чужим, холодные руки невинно хватают его за щеки, остужая, поправляя поехавший рассудок, мокро вылизывая и прикусывая нижнюю, разделяя на двоих сладковатый вкус, текущий по языку, собирающийся на кончике капелькой слюны, ловя ртом томный выдох, пользуясь моментом, Кащей обводит кромку зубов, встречаясь с пугающе горячим языком, цепкие ледяные руки заползают в тёмные кудри, перебирая прядки, накручивая их на пальцы, светловолосый щемится ближе, пряча продрогшие ступни под, пышущие жаром, бедра, младший тянется назад, отстранясь под недовольное пыхтение старшего, прижимаясь ближе к чужому боку, запуская пальцы под край чёрной футболки, поглаживая втянувшиеся мышцы пресса. – Вов... – янтарные глаза поднимаются на него, вопросительно, томно поглядывая на него сквозь прикрытые веки, от чего сердце на секунду стопорится, слова испуганно застревают поперек горла, оставаясь мутным, тяжёлым остатком, слипшимся в тягучий ком, громко сглотнув, метнув глаза к экрану, наблюдая, как мужчина вместе с белокурой девушкой пытаются объясниться Ипполиту, тот лишь грозно зыркал на них и что-то бухтел, прикрыв на мгновение очи, пытаясь восстановить потрепанное, сходящее каждый раз с ума, мучая его, погружая в страх и ненавистные, гнетущие мысли все больше, брюнет поворачивается к нему, ловя чужую холодную ладонь, сжимая её, лелея продрогшие, посиневшие пальцы, тревожно замечая как собственный пульс начинает стучать в висках и где-то в районе шеи, вытягивая сладковатый запах, в не контролируемых попытках успокоиться, отвлечься – я... я хочу чтобы между нами всё было серьёзно. Ну, мы же не дети, и два года уже как вместе... Че бегать-то уже. Может я для тебя сейчас выплюну очевидную или дебильную вещь, но я... – слова вставали каждый раз поперек горла, притягивая чужие запястья ближе, прислоняя их ближе к обветренным, сухим губам, проходясь по каждому пальцу, вслушиваясь в приглушенное, терпеливое сопение, пунктуально, осторожно выжидающее продолжение и окончание нервной речи, аккуратно поглаживая пальцы старшего, оказывая побудительную поддержку – Я люблю тебя. Ты мне очень, очень нравишься. И внешность, и фигура здесь совсем не причём... Нет, они у тебя конечно шикарные, как с картинки. Ты мне нравишься потому что... ты это ты. Я обещаю, слово пацана тебе даю, предложение тебе сделаю, кольца нам куплю... Светловолосый лишь улыбается, поглядывая на Кащея призренными, блестящими глазами, пытаясь не обращать внимание на мелодию, бегущую из струн гитары, под аккомпанемент тягучего голоса девушки, воспевающую слова негромко, словно только для себя, поддаётся вперёд, чмокая практически невесомо, оставляя после себя сладковатое, нежное, прозрачно молочное, послевкусие, в ответ тот лишь глупо поднимает очи, сверкающие, точно самые далекие звезды, переливающиеся от мерцающих тёплым светом герлянд, расплываясь в довольной улыбке, оголяя щербатые зубы, понимая все прекрасно и без слов, Володя окутывает его шею руками, утягивая за собой на диван, заставляя повиснуть над ним. Припадая, впиваясь губами в тонкую, покрытую пурпурными венами, синеющими под слоями дермы, кожу под челюстью, похожую на мастерски расписанный фарфор, жадно подставленную для прытких ласк, посасывая, оставляя после себя яркие пятна, звездами, импульсами распадающимися по нервам и конечностям, зажимая торс Никиты коленями, выгибаясь в пояснице, в попытке поймать и вывести его на большее, в этом ему он не может отказать, ловя каждый вдох и вылетающие, порывистые постанывания, Вова тянется к резинке собственных спортивных штанов, пытаясь их стянуть, но ничего не получилось, вместо этого вылетают лишь недовольные пыхтение, от этого Кащей хохочет, но, как верный пёс, приходит на помощь, срывая их с него и приспуская свои, нападая, словно с цепи сорвался, на чужие обветренные, искусанные до ярких ранок, губы, кусая нижнюю губу, до острой, искрящей боли. Холодные пальцы аккуратно обхватывают головку, с натяжкой спускаясь вниз, сжимая у основания лелея каждую выпуклую венку, наблюдая как насупливаются, хмурятся брови, а веки от удовольствия закрываются, притягивая светловолосого ближе к себе за бедра, стягивая с себя тёмную футболку, удовлетворённо поглядывая на свое тело, игриво подмигивая раскрасневшемуся Вовке, кидая её куда-то в кучу к чужим серым штанам, перехватывая прыткие, ловкие руки, неохотно отстраняя их от своего члена, зажимая их ладонью за запястья над головой, проводя пальцами второй по внутренней части бедер, собирая выделившуюся смазку, притираясь кончиками фаланг к мокрому входу, облизывая широко шею, собирая молочный, сладковатый, аппетитный вкус на юркий язык, смакуя, точно заядлый гурман. – Вот ты думаешь, что мы в качалке, только бухаем что-ли. Нет, киса моя. Я там всем такую фору даю, что пиздец. Мои юношеские годы, с боксёрскими перчатками, нервно курят в сторонке. А алкоголь это так, подзарядка. – проталкивая сразу две фаланги, нажимая на чувствительные стенки, наслаждаясь скулежом и гулкими выдохами, звенящими, точно церковные колокольчики, где-то над ухом, толкая за компанию и второй палец, жадно впиваясь в приоткрытые губы, лелея и жалея, но в ответ получая лишь неосторожные подмахивания, на встречу к обворожительной, срывающей крышу, ласке. – Хватит базарить. Трахни меня уже. – Вова впивается губами в подставленную шею, оставляя после себя пестрые пятна, расцветающие по всей коже от челюсти до выделяющихся ключиц, запрокидывая голову, прикусывая губу в ожидании, когда крупная бордовая головка чужого возбуждения притирается к нему, собирая остатки тёплой смазки, брюнет нагло улыбается, сжимая до синяков бледное бедро, ощущая, как длинные ноги за спиной, подначивая на дальнейшие действия, скрещиваются на пояснице. Толкаясь в горящее, пылающее адским пламенем, нутро, он гулко рычит покусывая острый кадык, наслаждаясь теснотой и влажностью, перехватывая, вьющееся от эмоций, тело за талию, приподнимая выше, сдержанно покачивая бёдрами навстречу, постепенно начиная наращивать необходимый темп, под аккомпанемент стонов и вскриков. Диван удачно поскрипывает в такт толчкам, шуршание добавляет свою изюминку в звонкие шлепки, начиная игру на растерзание с возгласами, завываниями младшего, несдержанно вылетающими, срывающимися с истерзанных губ, он цепко хватается за надёжно подставленные плечи, прижимая ближе, надеясь вплавиться в мускулистую грудь, царапая загривок и спину, зарываясь в безнадёжно торчащие тёмные кудри. Суворов теряется, утопает в ласке и накрывающих с головой ощущениях, не слыша уже совершенно ничего, погрязая в тянущей на дно пучине, забываясь в грезах, фильм на заднем фоне услужливо сыпал мелкими конфликтами и душевными терзаниями, захватывающими сердце и трепещущими дух, неразличимый шёпот Никиты, доносящийся, точно через непреодолимую толщу воды, крытый сверху белым, гремящим шумом, даже собственный голос и дыхание отстранялись, отдалялись от него, кидая на произвол судьбы в неизвестной местности, опираясь на поговорку: «Выживет к житью» или «Будь, что будет», хватаясь за все, что попадалось под дрожащие холодные пальцы, ладони и конечности, притягивая торс Кащея ближе к себе, пытаясь выбраться из засасывающего болота, заматывающего его толстыми цепями ко дну, колени судорожно тряслись, обволакивая пальцы ног липучей, колючей судорогой, хватаясь за парня, точно за последний шанс, тонкий сучок, осыпающий обещаниями спасти и помочь, но их положения были настолько похожи, что полагаться на него было смешно, не доверился бы даже псих, но риск шептал, внушал скорую победу и развязку. Тело ломит в истоме, изнемождении, сворачивая в баранку все кости и мышцы, растягивая в тонкую, крепкую нить, вышивая им полотно крестиком, млея от сильных, безудержных, сумасшедших толчков, крича, скуля и завывая так, что кажется дорогущая люста задребезжала стеклышками и узорным хрусталем, терпко и сдержанно рассказывая соседям о всем происходящем у них за спиной, светловолосый клюёт наугад, попадая точно в цель, сминая угловатые сухие губы, выгибая в пояснице, изливаясь себе на живот, притягивая чужие бедра к себе ближе, заставляя плотно вжиматься в раскрасневшуюся задницу, шатко, быстро, поверхностно дыша, прикрывая потяжелевшие, слипающиеся от слез, веки, недовольное пыхтение опаляет лихорадно пульсирующий рот, ощущая расплывающийся глубоко внутри жар и раздувающийся узел, закрепляющий, фиксирующий его на нагретом месте. – Тише-тише, не нервничай, все будет хорошо. – дыхание старшего греет шею, а широкая рука сплетается с его ледяной, наконец расплавляя оккупирующий холод, сворачивая глумящуюся зиму, вызывая на престол цветущую, игривую, воркующую весну. *** На заднем плане звучно напевал мужской голос, удивительно что каналы решили впервые показать в будни мультфильмы, стоять возле плиты на трясущихся ногах, было невероятно сложной задачей, помешивая деревянной ложкой кипящий бульон для супа, зажарка со свёклой тихонько шипела на соседней конфорке, недовольно, влажно пыхтя под крышкой, слабость и ломота в теле все ещё не отпускала из своих когтистых лап, мышцы безумно тянуло, а поясница грозилась выпасть, перед этим безжалостно мучая и запугивая тягучими, саднящими, болючими судоргами, устало дуя на испускающую пар ложку, пробуя на соль ещё не готовый суп, катая по языку горячую жидкость, он набирает половину ложки вновь, выходя из кухни, направляясь в ванную комнату. – Попробуй. Мне кажется соли маловато, – он тянет ему остывшую ложку, придерживая её снизу, чтобы ничего не разлить и не испачкать чистый пол, Никита поднимает на него свои светлые, цвета августовской сосновой смолы, тёмного крепкого коньяка, игриво плескающегося на дне рюмки, оставляя на дне ванны щётку испачканную в белизне, тщательно втертой в чугунную белую поверхность, он вновь широко улыбается, являя ему в подарок, в особенную благодарность, щербатые зубы, от которых боль на пару секунд угасает, перестаёт противно, мерзко пульсировать, поглощая все содержимое с прибора прямо из его рук, он лишь нагло щурит глаза, вслушиваясь в его замершее дыхание, стопорящееся комом где-то посреди трахеи. – Не знаю, тебе кажется. Мне все нравится, – он готов уже скрыться за дверным проемом, но его хватают за поясницу, притягивая ближе к торсу, целуя в висок, где-то на заднем плане, из гостиной доносились обрывки мелодии из мультфильма, укладывая голову на плечо, обнимая поперек груди, Кащей напевает мелодию из песни – Встанет солнце над лесом, только не для меня. Ведь теперь без принцессы не прожить мне и дня. Вова хохочет, когда наглые, чванные губы начинают беспорядочно целовать его лицо, а руки начинают заползать под подол футболки, пересчитывая каждое ребро, встречаясь с чужой улыбкой, светловолосый тянет его на себя, довольствуясь скользнувшим по ранкам губам, нежно цепляющим нижнюю губу зубами, но в дверь громко застучали, на что брюнет цокает, совершенно не меняя напора. – Иди открой дверь пожалуйста, а то у меня на плите сейчас все сгорит, – Никита лишь кивает и неохотно отлипает от него, провожая взглядом до поворота на кухню, Володя открывает крышку сковородки, выпуская наружу клубы пара, испаряющихся из овощей, выключая огонь, он аккуратно перекладывает их в кастрюлю, перемешивая борщ ложкой, соединяя добавленные ингредиенты, укладывая в раковину ещё раскаленную сковороду, заливая её ледяной водой, от чего кудрявые вихри пара вздымаются от её поверхности и ручки, смывая с неё масло и остатки мягких, сочных овощей, ускользающих вместе с потоками в слив, из коридора доносятся тихие, хриплые мужские голоса и сошедшиеся в приветственном хлопке руки, голос, дикция, ритм до жути знаком, но лицо этого человека назойливо не всплывало в памяти, прикрыв глаза на пару секунд, пытаясь представить лик серого силуэта, не имеющего ценность и тень. – Вов, иди сюда, – брюнет подаёт сиплый, прокуренный, но все ещё громкий, задорный голос из прихожей, и Суворов безжалостно движется на зов, откладывая на стол полотенце, делая огонь на минимум, прикрывая крышкой суп на плите, кротко выглядывая из-за угла, на пороге красовался он, кого он совершенно выкинул из головы на ближайший срок, проводимый на каникулах и, случайно выдавшихся, выходных, спланированных холодами и колючей пургой, облизывающих, целующих краснотой и пульсирующей болью щеки, нос и подбородок, Кащей хитро, нагло поглядывает на переминающегося с ноги на ногу Вадика, помятого морозным ветром и заметенного снежными хлопьями, превращающимися в аккуратные капельки на мохнатой шапке, его лицо резко отпускает спокойствие, заменяя его на счастливую, глупую улыбку, Вова тоже натягивает на лицо улыбку, приветствуя нежданного гостя, проходя внутрь коридора. – Вовочка, привет, ты можешь мне последние конспекты дать? Я тебе все верну, как только выйдем на пары. С меня ответы на билеты и контрольные. Мне просто учебника не досталось. – Да конечно, подожди пару минут, тетради соберу. – светловолосый скрывается у себя в комнате под жадный взгляд, собирая все тетради в стопку, аккуратно укладывая их на дно пакета, беззвучно пересчитывая их, в попытке ничего не забыть, но все толстые тетради бездурственно дополняли друг друга, а все цифры удовлетворительно сходились, хватаясь за ручки, он заботливо выносит их в прихожую, вручая в руки своему одногруппнику, спокойно, бескорыстно продолжая улыбаться, получая в ответ хищный, плотоядный взор серых глаз, избавляющих его от ненужных элементов, кажется не только от домашней одежды, испачканных в белизне, спортивных штанов и мятой чёрной футболки, игриво, нагло повзаимствованной у Никиты, но и от бледной, прозрачной, фарфоровой плоти – Тут вроде все. – Спасибо большое, Вовочка, ты меня спас. – он машет на прощание, скрываясь за входной дверью, как только замок доверительно дважды поворачивается под широкими, тёплыми руками брюнета, он брезгливо фыркает, поворачиваясь к потрепанному, такому домашнему, невинному и доброму Вове, встречаясь с ним довольным глазами, обнимая, прижимая его растрепанную, русую голову к плечу, зарываясь в чистые лохмы, касаясь губами чужих бледных ланитов, усыпанных прозрачными, выветрившимися за холодную зиму, веснушками, редкими, но броскими, во время палящего весеннего и летнего солнца. – Ты видел, как он на тебя смотрит. Прям пожирает. – Ревнуешь что-ли? – Суворов хохочет, находя смущенные тёмные очи, схожие с самым красивым пестрым, осенним лесом, на что тот лишь улыбается, оголяя щербатые зубы. – Тут хочешь, не хочешь, заревнуешь. – Ой да ладно тебе. Я же с тобой сейчас стою, а не с ним, – он треплет его кудрявые темно-русые волосы, притягивая за затылок ближе к себе, соединяя свои губы с его, получая в ответ лишь успокоительный смешок и крепкие доверчивые объятия. Наглые, тёплые руки усаживают на стол, жадно, ненасытно стягивают футболку и спортивные штаны, измазанные светлыми, блеклыми пятнами, проевшими серые свободные, самые удобные и комфортные, что были у него за его не длинную, не продолжительную жизнь, благодаря игривому, кудрявому испорченные средством, благоухающим на весь дом чистотой и едкостью хлора, Кащей заносчиво, нахально хватается под жилистыми, угловатыми ногами, сползая вниз по бедрам, покрытым яркими мышцами, целует с гонором, плотоядно, цепляясь за губы, срывая новые, стягивающие кожу, ранки, разделяя на двоих металлический привкус, раскатывая между языками частички, отдающиеся сталью, точно облизывая блестящий столб, он громко, грозно дышит так, что хищное зверье позавидовало бы, утыкаясь носом в челюсть, кусая, оставляя после себя пестрое пятно, помогая стянуть с себя трусы, жалко повисшие на левой щиколотке, приспуская спортивки, наспех притирясь, распределяя теплую смазку по кончику, заранее приглушая все вскрики и стоны своими устами, лелейно, рвано смянающими Вовины, осторожно толкаясь, из последних сил пытаясь не сорваться на шустрый, безумный ритм, вколачивающий светловолосого в кухонную столешницу, медленно слаженно, глубоко проникая внутрь, гулко выдыхая в угловатую чужую ключицу, спускаясь ниже к светлым, невинным соскам, мягко касаясь их устами, ухватываясь щербатыми зубами, вырывая победный стон, доводящий до иступления, точно синтетическая дрянь, не позволяющая спрыгнуть с неё, просящая с каждым разом все чаще новую дозу. Как он до этого докатился? Вова сам не знает, лишь громко, звонко стонет, когда головка горячего, самого лучшего и желанного, члена часто проходится, вбивается в то самое место, вырывая из груди неведомые для него звуки, гнетущие связки, срывающие его голос до хрипов и протяжных, голодных мычаний, вместо здорового дыхания, полностью наполняющего лёгкие нужным кислородом, но вместо этого его грудная клетка ходит ходуном, подговаривая на ярую ересть конечности и организм, судорожно, лихорадочно дрожать, сладостно извиваясь от болезненных ощущений, находящихся на грани райского, невиданного удовольствия и саднящих пульсаций по всему позвоночнику и пояснице, грозящейся выплюнуть почки и все до последней косточки, откидывая голову назад надрывисто поскуливая, завывая, когда слишком сильный толчок, характерно откликается звонким шлепком, от чего в пояснице грубо заныло, а на плоский, нервно дергающийся, живот разливается тепло, сводящее с ума в истоме и сладостливой судороге, тяжело, грузно навалившейся на все тело, ещё пара уверенных, целенаправленных толчков, попадающих ровно в то место, Никита изливается внутрь, притягивая ближе к себе ослабшего Вову, аккуратно, ласково поглаживая его по русой макушке, сцеловывая, покатившиеся от эмоций во время процесса, солёные дорожки, убегающие под острую челюсть, трепетно прикасаясь губами к самым родным напротив, пытаясь помочь справиться с неуправляемым дыханием, колышащим грудь в рваном ритме, брюнет собирает пальцем вязкую сперму с его живота, довольно направляя её в рот, смакуя точно настоящий ценитель, изощренный гурман, облизывая губы, получая в ответ лишь брезгливо нахмуренные брови и усталое, измотанное фырканье, уворачиваясь от нападающих солоноватых уст, но бежать некуда, Володя поддаётся, позволяя целовать себя глубже, смирясь с связывающим их узлом, распространяющим жар по телу все больше и больше. – Люблю, больше всего в своей жизни люблю... *** Тёплое июньское утро, греет своими ласковыми лучами солнца, лелея, когда-то бледную, фарфоровую, кожу, исцеловывая её загаром и рыжими веселыми веснушками, деревья над головой мирно качались от тёплого знойного ветерка, гуляющего где-то высоко над макушками берёз и кудрявых ивушек, опускающих свои пышные головы в омуты водоёма, отражающего голубое небо, покрытое ажурными облаками, неспешно плывущими по небосводу, водная гладь приятно касалась босых ног, осторожно поглаживая мелкими волнами пальцы и стопы. Под их весом небольшая деревянная пристань, покосившаяся от старости, но установленная на добротные толстые брусья, внушающие смиренное доверие, удочка в руках скромно молчала, редко дергаясь под языками ветра, облизывающего водную спокойную гладь, беспокоя её лишь редкими всплесками рыбы и аккуратной рябью. Под боком довольно, чванно разлегся Кащей, стянувший с него майку, под предлогом того, чтобы наконец-то загорел, но вместе с загаром его плечи, щеки и кривоватый нос покрывались поцелуями солнца, которые так не нравились ему самому, но совершенно наоборот Никите. На нос натянуты смешные чёрные очки, а на голову накинута спортивная кепка, отрытая в дедушкином комоде, из под неё торчали смешные темно-русые кудри, выцветшие на ярких, пекущих лучах солнца, его спортивное тело покрылось ещё большей аппетитной, красивой темнотой, схожей с карамелью или, липнущей к зубам, ириской. – Ты так сейчас всю рыбу проморгаешь, Вовка, – он приспускает очки ближе к кончику носа, подмигивая ему нахальными глазами, на что в ответ Володя показывает ему язык, продолжая глядеть на поплавок, на что он получает толчок ногой куда-то в левую лодыжку и игривое взлохмачивание русых волос, совсем побледневших, выцветших, посветлевших от время провождения на даче у бабушки и дедушки Кащея, заменивших ему своих, давно ушедших из его жизни. – Раз такой умный, сам и лови. Все те-же яркие, сумбурные семнадцать, цветущие и пышущие, как огромные цветы на клумбе у бабушки Вали, чарующие ароматом и сладостью, валящей с ног, давным давно ушедшие, незаметно ускользнувшие от него, оставшиеся мелкими крупицами в его воспоминаниях, хотя бы здесь, в глубоком сне, он мог прочувствовать, пережить эти ощущения вновь, согреваясь ласкающим жарким, знойным солнцем, осыпающим их непоколебимыми лучами, и вечными, жадными взглядами Никиты, неотлипающих от него ни на секунду, сквозь тёмные линзы очков. – Смотри клюёт! – светловолосый от неожиданности дёргается, пряча за щекой растаявшую карамель, вздрагивает всем телом, а брюнет подскакивает с нагретого места, помогая тащить клюнувшую рыбу, но та зараза была тяжёлая и постоянно брыкалась, барахтаясь прямо на поверхности, от сильного рывка старшего, она выпрыгивает из водной глади, расплескивая вокруг недостаточно прогретую, прохладную воду, точно по заказу, прыгая в их руки, под радостные возгласы двоих, от восхишенных пританцовываний Никиты, причал шатается, грозясь уронить их на дно прозрачного озера. *** – Ты не хочешь кофе?! – Неа, меня от него воротит последнюю неделю, – хлюпая чаем, он воротит носом, морщась и сдвигая брови ближе к переносице, когда блондинка подаёт ему кружку со своим тёмным, горьким напитком, выпучив глаза, ошарашенно смотря на своего спокойного друга, как ни в чем не бывало жующего кислое яблоко, с вопросом поглядывая на Наташу, – А что? – Да ничего, просто странно. Ты раньше только кофе и питался, а сейчас на чае. – она лишь хмыкает, помешивая горячую жидкость ложкой, смешивая её с сахаром, осевшим на дне липким осадком, на её рассуждения и примечания он жмёт плечами, оттопыривая нижнюю губу, налившуюся краской из-за разъедающей кислоты, продолжая вертеть в руках остывающую кружку, периодически поднося её к разбитым губам, пододвинув её подальше от себя, парень обводит нагретый край чашки, обстрагируясь от реальности на стеклянном предмете. На ее бледное, светлое лицо падают утренние лучи солнца, счастливого, по-весеннему инфантильного, покрытого маревом бархатных облаков, с приоткрытого окна разносились разбивающиеся, звонкие мелодии капели, середина февраля бесщадно и брезгливо устраняла заморозки, покрывая все кашей и льдом, неопрятными лужами, при каждом неосторожном шаге заползающими в ботинки, намачивая и пачкая штанины. – Решил разнообразие ввести, уже плохо от него. – Не нравится мне что-то это. Кащей мне твой тоже не очень-то нравится. – Ты просто придираешься, – при упоминании брюнета внутренности шелохнулись в тягучей дрожи, грёзы и воспоминания наполнялись лишь тем, как они весело и беззаботно проводили незапланированные выходные, вызванные глухими, непроглядными морозами, ожидая приезда родителей и юркого Маратика, Никита хоть и казался беспросветным идиотом и дураком, пьющим и пропадающим со своими друзьями в захолустьях города, но на удивление многих был рассудительным и ответственным человеком, планирующим дальнейшую жизнь, постоянной работы он толком не имел, но деньги у него водились, периодически успевшая их откладывать на что-то более нужное и ценное, – Нормальный он, просто специфический. У нас с ним всё серьёзно, он меня любит, и я его. – Ну не знаю. Вадим лучше. Работает парень, бизнес у него, учится с тобой. А какие подарки делает, – Вова кривит губы и хмурится брови, лишь кротко фыркая, пытаясь отмести из головы образ своего одногруппника, так прытко и настойчиво прихлестывающим за ним, против него он ничего не имел, но по показателям он значительно уступал Никите, игривому и заботливому, не имеющему никаких границ в помощи, готовым сорваться с другого конца света ради него, с охотой и нескончаемым желанием хоть гвоздь забить, хоть полы помыть, и даже просто потанцевать под отцовские кассеты, намного легче на подъем, чем Вадим, который от смущения периодически даже лыком не вязал, отстаивающий в стороне, в надежде, что к нему само все припархнет, в его мазолистые руки, но отдать ему должное, по учёбе помогал и тоскал ему домашку, взятую у преподавателей, когда он отлеживался дома с течкой. – Ты так говоришь, потому что он твой брат, – Наташа хохотнув, отпивает из кружки горький кофе, терпкость которого пытались приглушить молоко и, вяжущий язык, сахар, штора нервно, безмятежно покачивались от порывов тёплого, разгульного ветра, пропуская в помещение весенние нотки, наполненные влагой и чем-то глубоким, цветущим, вперемешку с размякшей корой и прохладной капелью, блондинка прожигает в нем дыру, буравя его своими голубыми, похожими на морской бриз, глазами, не прекращая улыбаться, с каждым разом растягивая свои тёплые розовые губы, иногда оголяя ровные белые зубы, отставляя горячую кружку подальше от себя, она достаёт с хрустальной вазочки овсяное печенье, аккуратно надкусывая чтобы не накрошить. От одного запаха еды светловолосого воротит, тошнота встаёт в горле, а слюна, как на зло, скапливается под языком, внутри всё гудело и пульсировало, собираясь в грузный ком где-то под кишечником, холодная рука тянется к растрепанным русым волосам, успокаивая и возвращая в нужное русло, поправляя рассудок – Никита тоже работает. У него бабушка с дедушкой очень хорошие, мне они нравятся, он при них, как по струночке ходит, слова поперек не скажет, помогает всегда, мне и им. Мне с ним спокойнее. Я его сколько уже знаю, со школы считай, пятый год пошёл. – А добился то он чего? Ты институт в этом году заканчиваешь, в свои двадцать, а он все со своими друзьями бухает. – она складывает оставшийся кусок сладкой сдобы в рот и запивает тёмным напитком, отряхивая руки от крошек, глупо летящих на чистый пол, где-то за стеной, соседи решили сделать ремонт, включая дрель, постукивая и грохоча инструментами и чем-то тяжёлым, Володя безнадёжно отводит глаза в сторону, напевая какую-то мелодию под нос, пытаясь вспомнить что задали по учёбе, задумчиво отхлебывая остывающий зелёный чай из чашки. – А разве обязательно чего-то добиваться? – тихо произносит он, вставая с нагретого места, выгибаясь в спине, звонко хрустнув ей, прихватывая все ещё горячую кружку, на что она согласно кивает и внятно прикрывает веки, заправляя за ухо выпавшую прядку светлых волос, щёлкнув пальцами, вспоминая про новенький выпуск глянцевого журнала, с пестрыми картинками и фотографиями зарубежных модниц, она вытягивает его из сумки, раскладывая, скрипящее под пальцами, писание журналистов на деревянном столе, принимаясь вдумчиво перелистовать страницы, глазея на ухоженных и ярких девиц, губы и глаза которых бросались в очи первым делом – У него ещё все впереди, ему всего-то двадцать три. Образование есть, школу закончил, перебесится и за голову возьмётся. А зачем с друзьями запрещать общаться? Они у всех должны быть. – Все три года, что вы дружили, он бегал за какими-то блядями. – Ну сейчас же не бегает. – Суворов тянется к горячему чайнику, доливая себе в кружку кипятка, сразу же отпивая слабо заварившийся травяной чай, согревая руки и губы о края стекла, неохотно она отводит голубые, глубокие зенки от иллюстраций и расплывается в нежной улыбке, словно перебирая моменты из укромных закутков памяти, погружаясь все дальше и дальше в свои шальные размышления и грёзы, бегая тёмными зрачками то по его лицу, мажа то по сухим, воспаленным по краям, губам, то по тёмным глазам, цвета майского, первого мёда, ярко пахнущего сладостью за километр, спускаясь ниже к челюсти и тонкой шее, пестрящей старыми, постепенно сходят с бледной, фарфоровой кожи, засосами и укусами, остающимися лелейными, туманными воспоминаниями и грезами о их грязных, пошлых похождениях, сверкающими мытными пурпурными, серыми полупрозрачными звёздочками и пятнышками на дерме. – Откуда ты знаешь? – Я уверен. – Ну не знаю, для меня важна стабильность. – За то с ним весело, и помогает он всегда. Вот мы пока из-за холода дома сидели, когда предки тётю отвозить поехали. Он мне полы дома мыл, пока я готовил. И трахаться с ним одно удовольствие, мы за день бывало не по разу. – А вдруг ему от тебя, только это и надо? – от этого он лишь отмахивается, отрицательно качая головой, допивая остатки чая, крутящиеся на дне тёплой кружки, такие мысли и возможные истечения обстоятельств ему не приходили в голову, но во внимание Вова брать их не собирался, слишком нахальные и броские, совершенно не похожие на действия и ходы Никиты, а если даже и так, действовал и делал нужную работу он профессионально, так что светловолосый и не видел в них ни какого подтекста и сокровенного, потайного смысла. – Я первый лезть начал. – подхватывая со стола остатки надкусанного яблока, впиваясь в него зубами, ощущая, как кислый сок разъедает поврежденную, обветренную кожу на губах, оставляя после себя лишь плохо съединый огрызок, сразу же направляя его в мусорку, открывая дверь ведущую на балкон, светловолосый достаёт из кармана пачку сигарет, вытягивая одну, зажимая её между сухих, потрескавшихся губ, выцепляя из пачки и зажигалку, умело прикуривая табак, томно, медленно, вдумчиво раскуривая папироску, приоткрывая форточку, выпуская внутрь квартиры свежий тёплый воздух, пропитанный талым истомным удовольствием, вытягивая его поглубже, выпуская из носа вьющимиеся клубы дыма, подхвачено уносящиеся на порывах ветра куда-то за угол дома. – Ну вы даёте. А как к нему родители относятся? – Не знаю. Вроде нормально, Диляре точно нравится, а отец всерьёз не воспринимает. – он жмёт плечами, несильно зажимая ртом сигарету, опираясь рукой о подоконник, придерживая правой табак за фильтр, с улыбкой на лице поглядывая на развеселившуюся Наташу, накручивающую свой светлый локон на тонкий длинный палец, тщетно пытающуюся сдержать рвущуюся наружу лыбу, Вова выпускает терпкий дым в окно, слегка нагибаясь назад, случайно ловя пару резвых капель русой чёлкой, ежась от прохладной влаги в волосах, текущей по затылку, спускаясь по шее куда-то вниз за ворот домашней футболки, делая финальные пару затяжек и выкидывай окурок в талый сугроб, прикрывая до упора за собой окно, он возвращается на кухню, останавливаясь, стопорясь возле, утыканного магнитиками и записками, холодильника – Диля пироги готовила, будешь? – Буду. А ты? – Неа, меня от одного запаха мяса тошнит, почему-то. – Пазл то не складывается? – Вова лишь головой мотает, опираясь на правую ногу, разглядывая содержимое холодильника, подцепляя худыми пальцами тарелку с румяными, жаренными пирогами, еле заметно морщась от их вида, на что Наташа лишь ухмыляется, говоря что-то себе под нос, хватая с тарелки аппетитную выпечку, сразу же складывая её себе в рот, его беззаботность и уверенность на случай веселит, но в тоже время беспокоит, хотелось вразумить, ткнуть носом в самую пучину, страшного и пугающего, окунуть в неизбежное, но и навязывать свое мнение не очень то и лежало на душе, она облизывает пальцы, многозначительно улыбаясь, под напором тревожно уставившихся тёмных глаз, светловолосый нервно вертит кружку в руках, кусая обветренные губы, запоздало, томно кивая головой, начиная обдумывать сказанное – Если что, я хочу быть крестной.