У Сына Человеческого только одно лицо

Ханме хотелось бежать со всех ног, и он пытался остановить себя. Пробирающий зимний ветер как бы подталкивал, задувая в спину, но Ханма сопротивлялся или, может быть, тело его само тянулось к желанному счастью, самой настоящей жизни, теплой жизни, трепетной, осязаемой. Эта жизнь была похожа на цыплёнка или котёнка, Ханма еще не решил до конца, эта жизнь искренне улыбалась ему и была не против полазать по разрушенным хлипким лестницам, она была не против провести с ним весь день, рисуя граффити на пожелтевших стенах; эта жизнь любила купаться в море, и море ей никогда не надоедало, и Ханма в такие моменты чувствовал что-то важное, он чувствовал, что море на самом деле не скучное, оно родное. Длинные ноги несли его вниз по склону, к школьному стадиону, на котором они условились встретиться. Ханма не знал, какого цвета у Чифую зимняя куртка, но точно знал, что это он — завидел еще издалека маленькую фигуру и желтую макушку. На стадионе лежал свежий ковер снега, и Ханма нарушал его гладь ступая ботинками и оставляя следы. — Пр-и-вет, — почему-то заикнувшись, сказал Ханма. — Привет, — уверенно проговорил Чифую. Губы у него были сжаты так, что побелели. Ханма не нашелся, что сказать. В этот момент очень пригодилась бы его способность из любого серьезного разговора сделать сраный цирк, но в голове было пусто. Так пусто, что Ханма, прежде привыкший к бесконечному потоку отвратительных, зудящих, давно надоевших мыслей, потоку, который не останавливался даже во сне, обрадовался, что теперь там зияющая пустота. Он закурил, улыбнулся. — Почему улыбаешься? — Рад тебя видеть. Чифую не выдержал — улыбнулся. Губы его широко растянулись, затем он быстро спрятал улыбку в шарфе. — Ты тоже улыбнулся. — Вовсе нет. Ханме хотелось прикоснуться к мальчику, но он обещал самому себе не делать этого впредь. Однако неудержимо тянуло к этому лицу, к этим румяным щекам, к мягкому округлому подбородку; он протянул руку и, нырнув пальцами под шарф, запрокинул голову за подбородок, убедившись самостоятельно в его улыбке. — Ну да, и что? — Так ты тоже рад меня видеть? — Ну, рад! — Чифую перехватил покрасневшими пальцами запястье Ханмы. Шуджи послушно отпустил его подбородок. Хватка Чифую была крепкая, но тотчас же он ослабил ее и скользнул пальцами по пальцам Ханмы (наверняка специально). Кожа Ханмы приятно заныла. — Пойдем уже! — проговорил Чифую, дернул Ханму за рукав его черной парки. Шуджи глядел на его спину, на эту желтую цыплячью макушку и думал, как хотел бы обнять его. Со спины или лицом к лицу, окутать его своими длиннющими руками, хотел бы, но. Они отправились к морю. Чифую изъявил желание увидеть его даже сейчас, когда оно такое холодное и отталкивающее. Они пошли по длинному пути, и разговор их совсем не клеился. Ханма испугался, что Чифую уже совсем другой, не такой, как летом, а может, Шуджи и вовсе не успел узнать его. А сам себе казался как бы застывшим во времени. Ничего в нем не менялось, лишь курил всё больше, но был такой же неказистый, никак не мог набрать массу, совсем за собой не ухаживал, только брился иногда повсюду, и в уголке рта у него после бритья утром образовалась корочка царапины; он был иногда молчаливый, слишком увлекался собственным миром и уходил в себя, скучал везде и повсюду, а иногда говорил без умолку полную околесицу и по этой же причине затем сам себе был противен. А Чифую… Чифую из тех, кто всегда старается становиться лучше. Ханма поглядывал на него бегло, стесняясь задерживать взгляд надолго. В голове по-прежнему было пусто, он не знал, о чем разговаривать с Чифую, все вопросы вроде: «как дела» и «как доехал», «как закончил семестр» казались ему неуместными. Внутри все натянулось в напряжении, Ханма боялся вдохнуть, ему казалось, что сделает он это слишком громко, и в гробовой тишине, нарушаемой лишь ветром, гуляющим меж деревьев, этот вдох будет отчетливо слышен. — Ты мне хочешь что-то сказать? — вдруг проговорил Чифую. Он был по-настоящему неугомонным. Вечно задавал этот вопрос, словно бы надеясь, что однажды Ханма сдастся и выговорит все, что таилось глубоко, но, по правде говоря, он на самом деле просто боялся того, какие мысли его преследовали все это время. — Ничего нет в голове. А ты что-то хочешь услышать? — Просто очень неловко с тобою разговаривать, — проговорил Чифую честно. Эта честность задела Ханму, но вместе с тем он тайно восхитился его способностью говорить правду без страха. — Как будто ты мне не можешь что-то сказать, оттого и тяжело. Ханма ощущал себя перед ним совсем нагим, обезоруженным, беззащитным. Практически в молчании они дошли до моря, Шуджи лишь иногда рассказывал какие-то новости, о которых смог вспомнить. Он вдруг испугался, что Чифую теперь с ним будет скучно. Но Ханма не был скучным, не был же, он был просто… влюбленным. Ярко светило солнце, как бы извиняясь за морозный день; лучи дробились на миллионы бликов, оседая на поверхности волн. Море сегодня было спокойное, оно поднимало небольшие волны и омывало камни, покрытые корочками соли. Чифую подбежал к берегу, наклонился и запустил руку в воду, затем быстро вынимая. — Ледяная! — сказал он, Ханма усмехнулся этому очевидному наблюдению: — Да ну-у! Сидя на корточках, Чифую как бы складывался, уменьшался вдвое и теперь казался совсем крошечным. Ханма сел рядом с ним и тоже запустил руку в воду, потом немного подразнил Чифую, плескаясь на друга. Часть воды попала на куртку, и спустя время рукава покрылись ледяной корочкой. Солнечные лучи подсвечивали левую часть лица мальчика. Ханма заметил крошечные светлые волоски на коже, над губой едва заметные — темные; на переносице скопились веснушки, летом они расползались и путешествовали по скулам, сейчас же сосредоточились только лишь на носу. Ханма подумал: что, если Чифую так же пристально на него смотрит, и это показалось ему ужасным — собственное лицо чудилось Шуджи болезненным, сероватым, и он вечно переживал по поводу того, что волоски над и под губой постоянно прорастали. Ханма отвернулся, хотя очень хотел продолжить разглядывать Чифую. Было холодно. Их щеки и кончики носов стали красными. — Давай до больницы, погреемся. На четвертом, последнем, этаже больницы почти все окна были целыми, лишь кое-где какие-то мальчики все же пробили их камнями. Однако на нем было гораздо теплее, чем на третьем, который занял Ханма, окна там были выбиты повсюду вместе с рамами. Они взобрались на четвертый этаж, почитали надписи маркерами и порассматривали рисунки, нанесенные баллончиками. Конечно же, никакие мальчишки не гуляли в столь морозный день на улице, а многие вовсе уехали в отпуск со своими родителями. Ханма чувствовал приятное волнение, трепетное, он не хотел, чтобы оно заканчивалось. Рядом с Чифую всё становилось таким ярким и приятным. — Все-таки очень холодно, — сказал Чифую, повернувшись к Ханме. Тот осознал, что, напротив, совсем не чувствует холода. Мацуно всегда смотрел в упор. И зачем он делал это постоянно? Ханма закусил губу, он вдруг понял, что Чифую ждет от него действий. Первым делом хотел проводить до дома и предложить встретиться в теплый день, но отпускать не хотел. Затем расстегнул свою куртку, следом — куртку Чифую. Рукава у того покрылись корочками льда и никак не хотели оттаивать. Он вытряхнул руки Мацуно из куртки и повесил на плечи, сам же взял его ладони в свои и приложил к теплому свитеру. Тот же, не удовлетворившись действиями Ханмы, нырнул ледяными руками под свитер. Ханма вздрогнул. Увидев, что за этим не последовала резкая реакция Шуджи, мальчик забрался еще выше под свитер: теперь он путешествовал по теплой спине, то трогая лопатки, то возвращаясь к пояснице. Ханма только спустя время заметил, что вцепился в его плечи под курткой. А ведь он обещал себе не трогать Чифую, обещал же. Все снова ломалось, реальность становилась нереальной, личико Чифую было так непозволительно близко, и он нагло смотрел в глаза. Его руки, казалось, согрелись. Он переместил их к животу Ханмы, опускаясь ниже. Шуджи вздрогнул вновь. Они слышали дыхание друг друга, Шуджи дышал прерывисто, то и дело вздрагивая от его прикосновений. Мацуно пристроил руки на поясе, проговорил тихо, глядя в глаза: — Может, там будет теплее, — Ханма сначала не понял, где это «там», но затем вмиг содрогнулся, когда Чифую расстегнул пуговицу его джинсов. Шуджи стоял не в силах сдвинуться, прекратить это, он и не хотел прекращать: то, что он представлял, глядя на фото Чифую, исполнялось здесь и сейчас. Чифую нырнул рукой под джинсы и приложил ее к паху. Голова закружилась, Ханма шумно выдохнул. Это чувство было невыносимым, таким долгожданным, что ему сделалось дурно, а его тело стало сплошным пульсирующим напряженным сгустком. Ханма застыл в ожидании. Чифую осторожно приминал пах, затем также осторожно оттянул резинку трусов, ныряя рукой под второй слой одежды, и Ханму всего затрясло, но он отпрянул и, отвернувшись, проговорил: — В таком случае я просто отведу тебя домой. Идем! — он наскоро застегнул ширинку и куртку, ноги сами унесли его прочь. Чифую побежал за ним, влез в рукава своей куртки и тут же застегнулся. Обратно они тоже шли молча. Неловкость, которая, казалось, испарилась недавно, вновь вернулась, заставляя их оставаться напряженными. Ханма подумал, что его стоило останавливать, но чувствовал страх от того, что могло случиться дальше, нет, он не был к этому готов, да и не будет готов никогда. — Чего ты так быстро идешь? — раздраженно проговорил Чифую. — Побыстрее хочешь от меня избавиться? Ханма не ответил на этот вопрос. Путь до дома Чифую впервые казался долгим, растянутым во времени. Это было невыносимо. Снег шел крупными хлопьями. У дома и на площадке было пусто, лишь где-то вдали лаяла собака. — Увидимся, — коротко проговорил Ханма. — Подожди, — Чифую схватил его за рукав куртки и, поднявшись на носочки, поцеловал в разгоряченную румяную щеку. Это продлилось секунду, Чифую тотчас же опустился на землю. И Ханма — неожиданно даже для самого себя — толкнул его в плечо. Оглянулся. На улице по-прежнему никого не сталось. Он побежал домой, не оглядываясь. Его щека горела, и одновременно всё тело пробирал холод, состояние это было близко к помутнению, к ночной мучительной лихорадке. Ханма добрался до дома, не заметив даже, как поднялся по лестнице и, зайдя домой, закрылся в своей комнате. Укрылся одеялом. Его трясло как после страшного сна. Но состояние это не было близко к страху, скорее уж к безудержному ликованию от долгожданного случившегося события. Проблема была в том, что Ханма не знал, как это выразить; он, казалось, бросался из одной крайности в другую — или безумствовал, или закрывался в себе. Сон был беспробудным. Мемори, исчезнув с появлением Чифую, больше его не посещал. «Ты больше не хочешь со мной гулять?» — гласило сообщение. Ханма прочел его и захлопнул телефон, спрятав под подушку. Он зажмурился. Теперь он предпочитал делать вид даже для самого себя, что попросту не заметил это сообщение, а значит, не должен реагировать. Он хотел с ним погулять, правда хотел. Но утром Ханму разбудил вовсе не будильник, не Мемори, и он даже не проснулся в бодрости самостоятельно. Ханма ожидал, когда дверь захлопнется, и мама уйдет в магазин, и тогда он сможет дойти до ванной комнаты без ее вопросов. Чифую во сне был другим. Другим, он был намного старше. Почему так? Он был чуток выше, проколол мочку уха, и взгляд у него стал колючим теперь, въедливым. Чифую был голым, все еще худым, и ноги все также безупречно красивы, а щиколотки хотелось попробовать как самый вкусный десерт на свете. В этом сне Ханма кончил ему на лицо. Прямо на его, пусть и повзрослевшее, но все еще милое лицо. И проснулся в ужасе. Когда Ханма вернулся и полежал в кровати, телефон под подушкой снова завибрировал. Пришло сообщение: «Прости, я не должен был». Ханма не знал, не знал, как выразить эти чувства, которые кипели в нем прямо сейчас, да и тогда, когда случился этот поцелуй в щеку. Почему оттолкнул его, почему? Внутри Ханма уже сдался, он не мог устоять перед этим колким звериным взглядом, перед его желтенькой цыплячьей макушкой, перед искренней улыбкой, перед настойчивостью, совсем не сочетающейся с наружностью мальчика. Чифую был и правда смелее Ханмы, смелее в сто раз. Он не думал и не боялся, он просто знал, что правильно — как он захочет. Ханма же не знал, что правильно. Правильно ли таять в руках мальчика от его ласки и поцелуев. Правильно ли, когда тебе снятся постыдные сны с ним, только с ним? Правильно ли. Нет, неправильно. Ни у кого так не было. Разве что у героя его любимой книжки. Он отправил сообщение: «Всё по-дурацки.» Чифую лишь снова, как бы в исступлении, повторно отправил: «Я не должен был». Ханма поднялся. Конечности сегодня казались особенно тяжелыми. Но вспоминал, что еще вчера, убегая от своего счастья, он чувствовал крылья на спине, такие огромные, но в то же время легкие, они почти поднимали его над землей, и Ханма бежал без оглядки до дома. Это было эйфорически. Он подумал, что просто сойдет с ума, если поцелуется с Чифую или кончит ему на лицо. Кости ломало. Шуджи посмотрел в зеркало ванной комнаты. Он нечасто смотрел на себя нагого. Чифую просто не мог понравиться такой мальчик. Ханма был гадким утенком и знал, что навсегда останется им, потому что папа такой же, длинный и несуразный, лишний в любом помещении, слишком заметный, и этот взгляд тоже был папин — взгляд потускневшего янтаря. Это лицо не могло понравиться Чифую. В мешках под глазами поселились собственные сны Ханмы, а еще от него всегда пахло сигаретами. Чифую был другой. Он был самым правильным ребенком на свете. Самым лучшим. Маминым и папиным, а еще хорошим другом, он был смелым и добрым, он был умным, а еще у него было много целей. Ханма смотрел в собственные глаза. В будущем он сделает Чифую плохим. Он обязательно сделает его плохим. Он превратит жизнь Чифую в ад. Шуджи оделся потеплее. Какая-то часть внутри него ждала момента, что Чифую вновь прильнет погреться. И Ханма хотел быть самой теплой собакой для него. Он надел водолазку и свитер, затем застегнул куртку и завязал шнурки своих берц. «Я подойду к твоему дому», — написал Ханма. Ханма увидел, что Чифую вдали машет рукой в белой пушистой перчатке. Волоски на лице Мацуно в этот солнечный яркий день подсвечивались и лоснились, нос уже подрумянился, хотя наверняка он ждал не больше десяти минут. С каждым шагом Ханма становился все более неуверенным в своем решении покончить с их дружбой. Он всё еще помнил пророчество Мемори, но не мог устоять перед светлыми прядками и ресницами, покрытыми снежинками. — Сегодня так холодно! — проговорил Чифую, его звонкий милый голос проник в сердце Ханмы. Шуджи весь сжался, затем выдохнул. Сердце бешено стучало. — Почему вдруг решил со мной встретиться? — Не хотел, чтобы ты думал, будто бы я тебя избегаю. — Не избегаешь, выходит? — Чифую взялся за краешек черной парки Ханмы. Ханма замотал головой. В попытках успокоиться он сжал пачку сигарет в кармане, затем выудил одну. — А может, постоим чуток, пока ты куришь, и пойдем ко мне домой? Часть Ханмы знала, чем это обернется. Часть Ханмы внутренне ликовала, а другая лишь наивно предполагала, что они попросту посидят и посмотрят телевизор или почитают комиксы. Из горла вырвался смешок, Ханма заглушил его, затянувшись сигаретой. Ему хотелось смеяться — от счастья, от собственной наивности, от собственной же похотливости. Голова кружилась, а внутри царил настоящий хаос. Казалось, он взорвется от предвкушения, и кусочки тела разлетятся по белому-белому снегу. Они зашли в квартиру и разулись. На улице, похоже, действительно было морозно — Ханма совсем не обращал внимание на сигналы своего тела, но теперь холодная квартира стала очень теплой. Ханма засунул ноги под котацу, пока Чифую готовил теплые напитки, подбирал канал по телевизору, остановившись на очередной серии известного аниме. Ханма не мог поверить в свое счастье. Оно было близко. Другие о нем лишь мечтали. Они мечтали встретить взаимную любовь, мечтали почувствовать тепло ее тела, и Ханме всё это было доступно; однако внутри у мальчика медленно формировался маленький сгусток плотного темного вещества, это было зло, зло, которое скоро станет большим и испачкает Чифую. Мацуно сел рядом, хотя мог бы усесться напротив, чтобы их ноги вместились на теплом полу, но теперь они соприкасались бедрами. Они смотрели аниме и пили чай, но Ханма все никак не мог успокоиться. Рядом с Чифую все становилось ярким. Резало глаза, делалось невыносимым, и вот он уже не помнил те дни, когда чувствовал себя оболочкой, когда глаза заволакивало туманом. Ханма старался не глядеть на Чифую и пялился в экран. Мацуно же закинул свою ногу на его бедро и придвинулся совсем-совсем близко. Вскоре и его туловище было повернуто к Ханме, затем он обвил руку Шуджи обеими руками и прильнул часто вздымающейся грудью. — Чифую, — наконец проговорил Ханма. В ушах стучало набатом. Он натянул одеяло до груди. — Что? — Доиграешься, — тихо, но твердо проговорил Ханма. Чифую ничего не ответил, лишь прильнул плотнее и положил обе ноги на его коленки. Все происходящее на экране Ханма вовсе перестал понимать. Он резко взял Чифую за шею сзади и уложил лицом в пол, крепко захватив обе его руки на спине. — Доиграешься, я сказал. — Ничего, я люблю играть, — щелчок, и для Ханмы это была команда «можно». Чифую воспитывал очень послушную собаку. Ханма прильнул к его заднице пахом, в глазах потемнело. Чифую всхлипнул и уткнулся лбом в пол, только придвигаясь бедрами плотнее. Ханма крепко держал его руки, словно бы Чифую вообще сопротивлялся, и затем отпустил, потому что заметил на его запястьях красные пятна от пальцев. Туман в голове рассеялся. Ханма поднялся, направившись к двери. Нет, это нужно срочно прекратить. Могучее, необузданное нечто подступило прямо к самому его горлу. — Куда ты? Не уходи. Я завтра уезжаю. Ханма снова сбегал, он обулся и накинул куртку. — В шесть вечера, придешь проводить? Папа будет на работе. — Постараюсь, — только проговорил Ханма, он потянулся к ручке двери, но Чифую вновь потянул его за рукав. — Нет, подожди. Подожди, — Чифую приблизился, поднялся на носочки; Ханма не мог сдвинуться, он превратился в неподвижную монолитную статую, Чифую поцеловал его в губы — он не углублял поцелуй, лишь коснулся легонько губами, но как можно медленней, будто бы прекрасно осознавая, что этот момент превратится в вечность в голове Ханмы, и впредь будет прокручивать его бесконечно. Ханма подорвался и закрыл дверь. Он часто дышал, и ему становилось жарче с каждой секундой. Мальчик вырвался в снежный холодный день, и щеки его горячие тотчас же обдала вьюга. Он добежал до подъезда и отдышался в нем, прежде чем зайти домой. Зачем он бежал? Казалось, Ханму несли неведомые силы, в ногах его скопилась за многие годы скуки и уныния самая настоящая жизнь, и жизнь эта была неудержима теперь. Но он от нее бежал, от этой жизни, от яркого лета прямо посреди зимы. Дома Ханма еще долго не мог успокоиться и только бесцельно бродил по комнате из стороны в сторону. Его кожа у ногтей была содрана, Ханма принялся вновь грызть ее до боли, освежая только зажившие ранки. Он не знал, куда деться. Хотелось вновь прибежать к Чифую, хотелось сделать с ним что-то плохое, что-то, о чем Ханма часто думал по ночам и когда родителей нет дома. Но он не простил бы себе сделать его плохим. Самая дорогая картина в галерее, охраняемая сигнализацией, находящаяся под стеклом, была теперь к нему так близка — хватай да беги и любуйся ею примерно бесконечность, но руки Ханмы были грязными. Он написал Харучиё сообщение с предложением увидеться, тот без лишних подтверждений назначил место. Они договорились встретиться во дворе школы. Ханма еще не знал, чем именно хотел заняться, но знал, что Хару всегда составит ему компанию. У Акаши тоже не было тормозов и правил в голове. А еще он часто сам предлагал что-то интересное, куда интересней того, что обычно придумывал Ханма. Уже вечерело. Ханма чувствовал вину и досаду за то, что не проводит время с Чифую, хотя это время с ним так скоротечно и ограниченно, и вот уже завтра он уедет в Токио, и теперь Ханма не увидит его до лета. В своих бесконечных раздумьях Шуджи поймал себя на мысли, что и не должен его ждать. Он решил больше не пачкать мальчика, только лишь мечтать о нем в своих пошлых фантазиях, делать с ним все, что придумает или увидит в порно и комиксах. Но неудержимая эта энергия в нем продолжала жить, и ноги несли Ханму по снегу ко двору школы. Он растворялся в сумерках. — Чего вдруг? — перешел сразу к делу Харучиё. — Чифую же приехал, — он улыбнулся. Ханма резко отвернулся, словно бы в сумерках Хару различит румянец на его щеках и горящие глаза. Словно бы он уже всё знал: знал, что Ханма влюблен в мальчика, что Чифую приставал к нему сегодня и что они поцеловались. Харучиё видел его насквозь или же Чифую делился с ним всеми этими подробностями? — А? Мы даже не виделись сегодня, плевать я на него хотел. Пошли. — Да ну? — догоняя Ханму, пропел Харучиё. — Ладно, как скажешь. Так зачем позвал? — Есть что понюхать? Харучиё кивнул. Хару часто покупал клей и растворители и всегда знал, что нужно понюхать, чтобы появились галлюцинации. К вечеру стало еще холоднее, но Ханма совсем не замечал холода, лишь покалывало щеки от мороза. Они условились сходить за клеем, спрятанном на одном из этажей больницы, и отправиться домой к Харучиё. — Такеоми все равно не придет сегодня, а Сенджу спать уложим. В заброшенной больнице они откинули несколько досок гипсокартона и нашли за ними банку клея, положили в рюкзак Ханмы. Дома Сенджу и правда не спала, она смотрела мультики и раскрашивала картинки, сидя за столом. — Почему еще не спишь? — холодно спросил Харучие, снимая куртку. Она нахмурилась и не стала отвечать на его вопрос, упорно продолжая раскрашивать карандашом одежду принцессы. — Ты хочешь есть? Сенджу замотала головой, но на Харучиё не смотрела. Ханма сел на пол и просунул ноги под стол, от батареи шло тепло, и только тогда он понял, как сильно замерзло тело. Сенджу глянула на мальчика. Волосы и ресницы у нее были в точности, как у Харучиё, и хмурый взгляд, исподлобья глядящий на Ханму, такой же. — Тогда идем спать, — скомандовал Хару, но она не поднялась, проговорила: — А ты точно больше не уйдешь? — и Харучиё замотал головой. Только тогда она послушно встала и отправилась в кровать, Харучиё закрыл дверь в ее комнату и вернулся только через десять минут. Вероятно, без Хару в доме она не засыпала. — Доставай клей, — скомандовал Хару, пока искал чистые полиэтиленовые пакеты. Ханма уже нюхал растворители и клей — в основном, это случалось, когда он находился именно с другом, но Хару никогда не вынуждал его нюхать. Напротив, это всегда было решением Ханмы. В тот момент он не думал, что хотел бы выглядеть каким-то особенным, нет, он просто думал о том, что именно это занятие хотя бы на небольшой промежуток времени избавит его от скуки. Разочарованию не было предела — скуки и правда не осталось, все вытеснила лишь безмерная, но скоротечная эйфория, и затем Ханме приходилось возвращаться в реальность. Осознание своей неудачливости ударяло с новой силой — он вновь вспоминал, что у него нет сил жить, вспоминал о своем одиночестве. Они вдохнули клей и легли на пол. Эффект наступил почти моментально, Шуджи закрыл глаза, ощущая себя отсутствующим в собственном теле. Он как бы был вне его, но оставался в нем, и ему это нравилось — Шуджи не любил свое тело, оно было непослушным, резким и бесполезным, оно причиняло лишь неудобства, и жизнь его становилась невыносимой; тело собственное казалось непосильной ношей души, и душа его вечно хотела взмыть в неизведанную высь. Эта мысль всегда пугала мальчика. Но пугала ли его смерть? Тот маленький Шуджи не до конца осознавал свое отношение к смерти, но Шуджи, которому было шестнадцать, уже был уверен, что не доживет и до двадцати. Лампочка на потолке была слишком яркая. Это, кажется, почувствовал и Харучие. Он встал, шатаясь, выключил свет и упал обратно на пол. Они лежали лицами друг к другу. Ханма глядел на его беленькое лицо, румяные после мороза щеки, приоткрытый розовый рот и подумал, что легче было бы влюбиться в Харучиё. Он был белым, как ангел, но уже давно не был чистым, он был такой же, как Ханма — уличным, никому ненужным, маленьким человеком. Неожиданно у Харучиё появились крылья за спиной. Он бесцельно ими хлопал, и в воздух поднимались перышки, затем медленно опускаясь на пол. Только через некоторое время Ханма понял, что пытался сделать Хару: он пытался взлететь. Но его крылья были измазаны в бесконечно чёрном мазуте, они слипались, и он бесцельно пытался смахнуть нефтяные отходы со своих белых перышек. Харучиё поднимался и опускался вновь, затем вовсе потерял надежду и лег на бок. Он смотрел в упор на Ханму. Ханма оглянулся, но у него не было крыльев за спиной. Однако там стоял Мемори. Мемори безумно улыбался, кажется, он был сильно чему-то рад. — Ты тоже его видишь? — вдруг спросил Харучиё. И Ханма понял. — Его зовут Мемори. — Я всегда думал, почему ты смотришь как будто сквозь меня. Это он стоял там? — Да. Но находясь в этом состоянии, Ханма не до конца понимал всю серьезность произошедшего события. Как другой человек мог видеть его собственную галлюцинацию? Лежа на полу и смотря на Харучиё-ангела, Ханма не сильно заботился об этом. Единственное, что он чувствовал в этот момент — одиночество. Снова и снова оно преследовало Шуджи повсюду. И тогда он взял Хару за руку. Они заснули. Акаши поднялся первым и разбудил Ханму. Он достал телефон из кармана и глянул на экран — на часах было пять утра. Они оба облегченно выдохнули, когда обнаружили, что Сенджу еще мирно спала, а значит, не обнаружила их в таком виде. Они спрятали пакеты и клей в рюкзак Ханмы, позже он выкинул пакеты в ближайшую мусорку. Голова Шуджи казалась тяжелой, неподъемной. С трудом он вспомнил события предыдущего вечера. Они еще немного полежали на полу. — Голова болит, - пробормотал Ханма. — Угу. Еще было темно. На телефоне Ханмы было пять пропущенных от мамы, папа ему не звонил. Ханма даже решил не предупреждать, что находится у Харучиё, ему по-настоящему было плевать теперь на родителей. И теперь мальчика преследовало невероятно сильное чувство сделать всё наперекор, сделать всё как можно хуже — заставить их поволноваться, заставить их плохо спать ночью, заставить их разочароваться. Это было сладкое чувство отмщения. — Я тебе соврал, Хару, — Харучиё поднял на него свои бирюзовые глаза. — Мы встречались вчера с Чифую. И он меня поцеловал. Харучие только усмехнулся. — Я так и думал. Ханма не обиделся на его слова. Уже на улице, когда холодные ветра освежили его голову, Ханма вспомнил, что Харучиё видел Мемори. Сердце бешено забилось в испуге, потому что в этот момент Шуджи окончательно осознал, что Мемори существовал на самом деле. Дома он поел, мама молча приготовила мальчику завтрак. Ее губы были сжаты в тонкую полоску, она с грохотом поставила тарелку и кружку на стол, затем вышла из кухни. Ханма подумал, что уже ничего не чувствует по этому поводу. Внутри у него не клокотало от маминого молчаливого осуждения, как и родительские упреки не ставили его на место, они попросту не имели смысла. Ханма понюхал свои волосы, от них едко пахло. Он тщательно помылся и расчесал их, посмотрел в зеркало: новые волосы над губой еще не выросли, но ранка от бритья зажила; под глазами залегли синяки, а щеки снова впали. Он почистил зубы, поменял одежду. И намазал губы маминой гигиенической помадой. Это занятие показалось ему глупым и неправильным для мальчика, но его губы стали выглядеть лучше и теперь вкусно пахли. У Чифую губы всегда пахли вишней, а еще были розовыми и пухлыми. Ханма совсем другой. И хоть Ханма отрекся от своего желания быть рядом с Чифую, внутри он все еще хотел казаться для него лучшим. — Можем погулять перед твоим отъездом. — Хорошо, — послышался его милый голос в трубке. — Я уже собрал рюкзак. Сейчас оденусь. До встречи. Ханме подумалось, что с его сердцем что-то не так. Оно вдруг стало неудобным внутри, словно бы вместо него теперь вырос цветок, который пышно расцвел. Он закашлялся. Улыбка не сходила с его лица всё время, пока он шел до места их встречи. По пути Шуджи зашел в магазин. Ханме вновь сильно хотелось есть, но он едва ли наскреб на леденец и спрятал его в карман. — Значит, ты меня проводишь до станции? — Провожу, — отведя взгляд, проговорил Ханма. На Чифую ему было трудно смотреть. В этот день было теплее, и солнце дробилось на множество мелких снежных кристалликов, мальчики постоянно жмурились. У Ханмы болели глаза. — Чем занимался вечером? Говорить ему о своих похождениях Ханма не стал бы никогда. Ему было стыдно. Поэтому он просто ответил на тот случай, если Чифую с Харучиё еще предстоит поговорить: — Гулял с Санзу. — Вот как, — Чифую опустил голову, все больше пряча лицо в теплом шарфе. — Тебе с ним веселее? — А не ты ли все это время переписывался с ним, а мне ни строчки не написал? — Ты не стал бы отвечать! Ты даже сказал, что ненавидишь меня, — проговорил Чифую, подняв на Ханму суровый взгляд. — Ты даже не пытался мне написать. — А ты пытался? Они шли по протоптанной дороге к морю, но, задав вопрос, Чифую остановился и уставился на Ханму. — Пытался. Но я все стёр и не стал отправлять. И чего я вообще перед тобой оправдываюсь, — он повернулся, засунув руки в карманы, и направился назад. Чифую подорвался, схватил его за рукав, проговорил: — Ты не ответил на вопрос: тебе с ним веселее, чем со мной? И почему всё обернулось так, подумал Ханма. Почему они вдруг ссорятся, почему Чифую вообще задает этот глупый вопрос. — Нет, с тобой веселее. Чифую вновь потянул его за рукав и шагнул вперед, оказавшись лицом к лицу с Ханмой. Шуджи вздрогнул — Чифую поднялся на носочки, закрыл глаза и поцеловал его в губы снова, но на этот раз Ханма не отпрянул, остановился и прочувствовал этот поцелуй. Губы мальчика были теплыми и мягкими. Но дальше они не продвинулись — никто из них не нашел в себе смелости открыть рот и начать неумелый поцелуй. Ханма достал из кармана леденец и протянул Чифую, бросил резко: «Тебе», и Чифую послушно взял. Ханма вновь засунул руки в карманы и пошел уже к морю. — Идём. — Да, — тихо проговорил Чифую. — Спасибо. Они прошли вдоль берега моря, волны будто постоянно подбирались к ним всё ближе. Станция была в часе ходьбы от берега, и они провели побольше времени у моря. Чифую постоянно доставал леденец, облизывал его и затем клал обратно в карман, прежде засовывая в шелестящую упаковку. — Да съешь его уже. — Тебе-то что? — нахмурился Чифую. Но когда они зашли в больницу, Чифую вновь облизнул леденец, а потом быстро поводил по губам и, спрятав в карман куртки, снова потянулся к Ханме за поцелуем. Поцелуй теперь был со вкусом лимона, Ханму это одурманило: он положил руки на задницу Чифую и придвинул его тело поближе к себе. Отстранившись, Чифую еще несколько раз быстро поцеловал его: снова в губы, в щеку, в скулу, в лоб, в нос. Ханма не выдержал — провел языком по его губам, слизывая сладкую глазурь леденца. Они погрелись в заброшенной больнице. Точнее, в ней было так же холодно, как и на улице, но никто не мог видеть, как они обнимаются. Они согрели друг друга теплом тела: Ханма расстегнул свою большую куртку, купленную родителями «на вырост», и обнял Чифую, тот с удовольствием прильнул к нему и пристроил голову на его груди. В этот эйфорический момент он совсем забыл, что должен держаться подальше от Мацуно; но его чары были сильнее. Вдоволь наобнимавшись, они отправились на станцию, время приближалось к шести вечера. Электричка стояла десять минут на станции. Ханма хотел так много ему сказать, но, стоя на станции рядом с мальчиком, смотря на его длинные темные ресницы и вспоминая сладкий леденцовый поцелуй, он лишь осознавал, что все больше в себе путался Теперь он хотел переступить черту и сделать Чифую своим, но как же его прошлые терзания? Ханма не подходил ему. Совсем. Но так прекрасно было чувствовать его губы на своих губах. Ханма, казалось, никогда не ощущал себя настолько счастливым. — Ну вот, через пару минут поедем. Теперь прощаемся до лета? — Да, до лета, — выговорил на выдохе Ханма. — Послушай, Чифую. Я хотел тебе сказать кое-что. Что я люблю тебя. Чифую вдохнул, затем шумно выдохнул. Он сделал шаг вперед к Ханме, но осекся — на станции были люди, и из окон электрички тоже выглядывали люди. — Я тоже тебя люблю! — лишь сказал он и запрыгнул на электричку. Через минуту она тронулась. Ханма отправился домой. Ему очень хотелось плакать — то ли от горя, то ли от счастья, и он решил не сдерживать себя. Идя по лесу, он заплакал как маленький ребенок.