Метод дыхания

Книжная страница с шелестом перевернулась под тонкими пальцами Чу Ваньнина. Библиотека Мо Жаня выглядела весьма плачевно, так что за два месяца пришлось её слегка приукрасить всевозможными трудами по литературе, истории и социологии, а на сдачу добавить книг о путешествиях, приключениях и фантастике. Чу Ваньнин в любви к подобному никогда бы не признался, но внимательный Мо Жань сразу распознал блеск в его глазах, заметивших какую-нибудь новую научную фантастику на магазинной полке. Сам Мо Жань читать не особо любил, но с удовольствием помог устроить в своём доме читальную зону — тут и мягкий диван с подушкой под больную поясницу, и кофейный столик для напитка, и даже светильник можно настроить так, чтобы зрение не портилось ещё больше. Собираясь на свою встречу, Мо Жань вёл себя как хозяин с капризным котом: попытался дать всевозможные удобства, лежанки, вкусности, игрушки, развлечения, — словно недовольно виляющий хвостом Чу Ваньнин не пару часов его будет ждать, а лет пять минимум. Встречены его обхаживания были весьма прохладно, но без возражений. В конце концов, читать книгу на удобном диване гораздо приятнее, чем на холодном полу, и совсем не важно, что ещё вчера на этом диване творилось нечто такое, от чего мочки ушей Чу Ваньнина неизменно краснели, а пропечатанные строчки перед глазами сбивались, скручивались и скакали по странице. Смущение, вызванное прощальным поцелуем, воспоминанием и прикосновением накатывало на него постепенно, словно морской прилив, который сперва омывает ступни, затем колени, а после — всё тело, напоследок заставив кровь в голове застучать. Застучать? Когда Чу Ваньнин моргнул, до его ушей отчётливо донеслась колотящаяся в дверь дробь, которая его совсем не порадовала. Он приложил не мало усилий, чтобы заставить Мо Жаня наконец-то собраться и поверить в то, что за пару часов разлуки ничего не случится, он не сбежит, не поранится и не будет голодать. И раз уж Мо Жань вернулся, значит, что-то забыл по рассеянности или всё-таки передумал, отчего-то решив, что Чу Ваньнин жутко страдает без него. Тоска и впрямь была, особенно по прикосновениям, но Чу Ваньнин скорее умрёт, чем признает это, а потому дверь он пошёл открывать с выразительно недовольным видом. И каково же было его удивление, когда вместо улыбающегося виноватой улыбкой Мо Жаня на пороге оказался практикант Ши Мэй. Он слегка прикрыл свои красивые глаза, что придало его лицу спокойное, почти величественное выражение, ничем не выдающее каких-либо эмоций. Аккуратная полуулыбка вежливостью дополняла его образ, но едва ли могла показаться тёплой и приветственной. Чу Ваньнин же, чьё удивлённое лицо отразилось золотым всполохом в чужих зрачках, впервые за долгое время почувствовал странную растерянность. Отчего-то он никак не ожидал увидеть на пороге Мо Жаня его друзей, да и тем более таких. Если уж на то пошло, гораздо больше он ожидал увидеть или Наньгун Сы, или Сюэ Мэна, но никак не Ши Мэя, который сейчас должен сидеть в машине, мчащейся к заветному бару. — Ши Минцзин? — внутри Чу Ваньнина разгоралась тревога, но он быстро смог придать своему лицу и голосу привычный сдержанный холод. В конце концов, его любовь к накручиванию зачастую имела мало связи с реальностью, а потому сперва нужно было во всём разобраться. Ши Мэй — просто близкий друг, возможно, он хотел зайти за Мо Жанем и отправиться в бар уже вместе с ним. — Здравствуйте, профессор Чу, — тихо поприветствовал его Ши Мэй, ничуть не стесняясь равнодушного вопроса вместо приветствия. — Прошу прощения за вторжение, но мне нужно с вами поговорить. Поговорить? С ним? Но в таком случае зачем он искал его здесь, в квартире Мо Жаня? К тому же, сразу после того, как сам Мо Жань ушёл? Чувствуя на дне сердца лёгкую тревогу, Чу Ваньнин напряг слух и бросил взгляд куда-то пришедшему за плечо. Может, Мо Жань просто задержался и сейчас подойдёт? Не может же Ши Мэй вломиться к нему просто так? — Это касается А-Жаня, — объяснил Ши Мэй, словно прочитав его сомнения. В голосе его больше не слышалась эта всепоглощающая, похожая на тёплый весенний ветерок, нежность. Напротив, в нём угадывалась какая-то неприятная насмешка. Чу Ваньнин нахмурился, не понимая, должен ли он впустить Ши Мэя. С одной стороны, очевидно, разговор обещал быть долгим, но Чу Ваньнин вообще не хотел в него вступать, хоть сердце и дрогнуло после этого кроткого «А-Жань». Ещё больше он не хотел пускать Ши Мэя в квартиру. Во-первых, некрасиво было пользоваться ею для встречи с другими, во-вторых — отчего-то Чу Ваньнин почувствовал раздражение, подумав, что очаровательный взгляд Ши Мэя будет выразительно рассматривать раскрытую книгу на диване, остывающие на столе кофейные чашки или перемешавшиеся вещи. Однако Ши Мэй, подобно бестелесному призраку, уже проскользнул мимо него, словно не считаясь с его мнением в принципе. — Тут мало что изменилось, — с лёгкой усмешкой заметил Ши Мэй, небрежно рассматривая гостиную. — Профессор Чу, вы теперь живёте здесь? В любой другой ситуации этот вопрос бы возмутил и разозлил Чу Ваньнина своей бестактностью, но сейчас он только распалял тревогу в его сердце. Ши Мэй вёл себя заносчиво, по-хозяйски, словно эта квартира, а вместе с ней и Мо Жань, с самого начала принадлежали лишь ему одному. И потому, в защитной позе скрестив руки на груди, Чу Ваньнин не смог найти достойный ответ. Сказать, что они живут вместе — значит навлечь на себя бурю, которую принёс с собой Ши Мэй, к тому же, солгать, ведь формально они это не обсуждали: просто старались проводить редкие крупицы свободного времени. Так уж сложилось, что в свои выходные Мо Жань чаще всего хотел просто по-человечески выспаться и полениться; развлечения Чу Ваньнина же вообще никак не связаны с местом, книги остаются книгами хоть в твоём доме, хоть на другом конце света. Они не живут вместе, но и порознь их было слишком тяжело найти — только если на работе, да и то если они не переписывались, обсуждая то очередного котёнка, которого Мо Жань после вызова снял с дерева, то новые подкасты о робототехнике, то назойливых студентов, то вообще чёрт пойми что. — Ши Минцзин, разве ты не должен ехать на встречу? — голос Чу Ваньнина выцвел до равнодушного. Если он не покажет ни радости, ни злости, он не даст Ши Мэю в руки никакого оружия. Если не поведётся на его провокации, то не позволит залезть себе под кожу и узнать все их тайны. Однако такой вопрос, казалось, позабавил Ши Мэя, и в золоте его глаз заблестело откровенное веселье. — Я предупредил, что задержусь, — с мягкой улыбкой ответил он, не сводя взгляд с Чу Ваньнина. — Чем дольше А-Жань пробудет в том баре, тем больше у вас, профессор Чу, будет времени собрать свои вещи. — …? Чу Ваньнин прищурил свои глаза, надеясь не выдать ту беспокойную дрожь, которая исходила от его сердца. Глупо было полагать, что Ши Мэй пришёл к нему с сугубо деловым визитом, но он и подумать не мог, что разговор с самого начала примет такой крутой оборот. — А-Жань, — продолжал тем временем Ши Мэй, наконец отпустив его и устремив свой взор на развешенные фотографии. — Он добрый человек, но забывчивый. Так отчаянно влюбился, но совсем забыл для чего. Сердце Чу Ваньнина пропустило удар. — Что ты имеешь в виду?.. — Профессор Чу, ответьте мне на один вопрос, — попросил вдруг Ши Мэй, взяв с полки одну из простеньких рамок. Его изящные пальцы чуть брезгливо смахнули с неё пыль, чтобы явить миру трёх разных, но очевидно дружных детей. Один — гордый и самодовольный, словно павлин, любимый ребёнок, росший в дружной и крепкой семье. Улыбка его ослепляла, придавала ему вид весёлый и непосредственный. Второй — щуплый, мрачный, похожий скорее на маленького зверёныша, но, тем не менее, совсем не злой, скорее растерянный и напуганный. Глаза его смотрели недоверчиво, но исключительно от страха. Этот же мальчик робко держал за руку третьего, маленького, хрупкого, и со странными ссадинами на лице, расплывшимися по заплаканным щекам тёмно-жёлтыми синяками. Ши Мэй, возможно, узнал в этой фотографии что-то знакомое, но ни единой тёплой эмоции не промелькнуло на его остекленевшем лице. — Вы что-нибудь помните о том самом пожаре двадцать лет назад? Чу Ваньнин недоуменно замер, отчего-то действительно стараясь вспомнить. Стоило ему лишь прикрыть глаза, и перед ним словно наяву вспыхнул весь этот ужас: и душераздирающие крики горящих заживо людей, которые не дождались помощи, и плач оцепеневшего ребёнка на его руках, и всполохи огня, поднявшиеся до самых небес. Двадцать лет назад в столице разразился страшный пожар, унесший в себе множество жизней: горел жилой многоэтажный дом. Всё случилось глубокой ночью, поэтому пожарным даже не сразу доложили о том, что случилось. Люди захлёбывались раскалённым дымом в собственных постелях, лишаясь голоса и возможности кричать, кто-то от отчаяния даже выпрыгивал с высоких этажей в надежде спастись и, разумеется, погибал в мучительной боли. В том страшном пожаре горели люди, дети и животные, и казалось, будто по всей столице разносится этот отчаянный, полный агонии и страха вопль. Виновной в этой трагедии посчитали живущую в доме проститутку, которая якобы уснула с сигаретой. Жалости и понимания никто не испытывал ни к ней, ни к её малолетнему сыну, а посему никто даже и не попытался убедиться в том, выжил её ребёнок или нет. Для всех этот безродный щенок сгинул со своей матерью в этом чудовищном пламени, позволяя пострадавшим и выжившим бесконечно обвинять их во всех грехах. Чу Ваньнин хорошо знал эту историю и отлично помнил. Во многом потому, что именно после этой истории он поссорился со своим приёмным отцом как раз в вопросе о виноватых: почтенный Хуайцзуй разделял мнение общественности и призывал позабыть уже об этой истории, однако Чу Ваньнин знал, что всё было не так. Он знал, что несчастная женщина не могла быть виноватой, но никто не желал его слушать. В конце концов, ныне принципиальный и строгий, тогда он был всего лишь напуганным подростком, у которого сил хватило только на то, чтоб вынести из огня двоих соседских детей и укутать одного из них, плачущего от адской боли и непонимания, в свою белую толстовку. — Это страшная трагедия, — сухо ответил Чу Ваньнин, выныривая из наполненных криками и гарью воспоминаний к Ши Мэю. — И что? — Профессор Чу, знаете ли вы, как мы с А-Жанем познакомились? Осознание медленно, словно старые проржавевшие шестерёнки, принялось вращаться в голове Чу Ваньнина. Мо Жань рассказывал ему о том, что однажды в детстве он едва не погиб в пожаре вместе с Ши Мэем, но оба они чудом уцелели. Он никогда не уточнял, когда и где это случилось, но, если подумать, после того страшного несчастья правительство позаботилось о нескольких реформах, коснувшихся пожарного дела: теперь по-другому подходили к обучению, к оснащению машин и к тактикам работы с людьми в чрезвычайных ситуациях, и потому все последующие пожары контролировались гораздо лучше. По крайней мере, Чу Ваньнин, достаточно интересующийся миром вокруг в силу профессии, больше не знал случаев, когда в пожаре погибли сразу несколько молодых семей. Краска отхлынула от его испуганного лица, и, казалось, бросивший на него взгляд Ши Мэй только этого и дожидался. Он медленно, почти наслаждаясь чужим замешательством, продолжил: — А-Жань так вырос, правда? — тихо усмехнулся Ши Мэй, поставив фотографию обратно на полку. — Вы — те два мальчика, — бесцветно произнёс Чу Ваньнин, чувствуя, как рёбра его начинают трещать и раскалываться. — Жизнь — череда удивительных совпадений, — пожал плечами Ши Мэй. — Мо Жаня усыновила семья Сюэ, пусть и дальние, но родственники, да ещё и с сыном-сверстником Мо Жаня. Мне повезло чуть меньше, у меня остался один только дядя Хуа. Но если так посудить, не всё ли равно? Нам обоим было предречено умереть в ту ночь, но вы нас спасли. Теперь я и Мо Жань выросли, добились успеха, идём по вашим стопам и спасаем людей. Вы подарили нам эту жизнь, и мы вам благодарны, а Мо Жань — особенно. Однако теперь долг уплачен. Вся душа Чу Ваньнина вздымалась негодованием. Что такое Ши Мэй говорил? Почему он это говорил? И почему сердце Чу Ваньнина, так слепо отказывающееся во всё верить, начало вдруг истекать болью?.. Казалось, в эту самую минуту слова Ши Мэя раздавались сразу с двух сторон, где одна — озарённая пламенем ночь, в которой на его руках рыдал сломленный осиротевший ребёнок, а вторая — чистая и светлая квартира, в которой этот же ребёнок, уже выросший в сильного и красивого мужчину, улыбался ему и обнимал за талию. Видения эти наслаивались друг на друга, раздаваясь набатом в раскалывающейся голове, к которой Чу Ваньнин тут же прижал руку в жалкой попытке взять себя под контроль. Все те прикосновения, которыми его одаривал Мо Жань, все эти благодарные улыбки, всё это желание быть рядом, неужели всё это только лишь… — Профессор Чу, я действительно вас уважаю, — небрежно продолжил Ши Мэй, впрочем, уже накидывая на себя свой тонкий плащ и явно вознамериваясь уйти. — И потому я не хочу, чтобы вы оказались в западне. Когда-то вы спасли мне жизнь, позвольте теперь мне спасти её вам. Когда я уйду, соберите вещи и уйдите. Так А-Жань… — он снова перешёл на эта фамильярное обращение, словно подчёркивая свою связь с его носителем. — …больше не будет чувствовать перед вами долг и обязательства. Вы спасли его, несмотря на то, что его мать виновата в пожаре, а он спас вас, теперь вы в расчёте. Больше нет нужды обманывать друг друга. — С чего… с чего ты решил, что это обман? Чу Ваньнин не изменял себе — бесконечно упрямился. Даже в тот момент, когда осознание медленно, но болезненно сильно сносит его с ног и разламывает ему кости, его самый первый инстинкт — упрямиться, не давая себя на растерзание. И это упрямство выхолодило его тело раньше, чем он смог хотя бы немного подумать и понять, что Мо Жань ни разу не вспоминал тот пожар и человека, спасшего его. Он никогда не поднимал эту тему — лишь раз упомянул в больнице, чтобы объяснить, как они с Ши Мэем познакомились, вёл себя так, словно бы совсем ничего не помнил. Ши Мэй же искренне удивился, словно слова эти были словами неразумного ребёнка: — А как же иначе, профессор? Или, вы думаете, почему он стал за вами ухаживать лишь после того, как узнал вас? Чу Ваньнин промолчал, не в силах найти правильный ответ. Ши Мэй жалил, словно ядовитая змея, и при этом прикрывался маской благодетеля, обманывая чужие чувства. Смотрел он сочувственно, вежливо, однако от каждого его слова что-то внутри Чу Ваньнина трещало и билось, хоть он и пытался сохранять благоразумие. Мо Жань… действительно был с ним лишь ради того, чтобы отплатить за некогда спасённую жизнь? Но какой же в этом смысл — он уже вернул свой долг сполна, зачем ему ввязываться с нежелательные отношения с человеком, к которому испытывает одну лишь благодарность? Что-то в этом было неправильное. Говорил Ши Мэй ласково и ладно, но инстинктивно Чу Ваньнин чувствовал в его словах обман, только не понимал, где именно. История выглядела красиво, но шилась она белыми нитками. — Постой, Ши Минцзин, — вдруг хрипло произнёс он, когда Ши Мэй уже попрощался и открыл дверь. — Если ты действительно желаешь мне добра, то тоже ответь на вопрос. Ши Мэй недовольно обернулся. Он, очевидно, не хотел больше ничего говорить, однако уважил просьбу профессора и в ожидании кивнул, быть может, исключительно чтобы не нарушать свой образ доброго и послушного друга. — Тогда многие обвиняли мать Мо Жаня в пожаре, — Чу Ваньнин пытался совладать со своим сбившимся дыханием, боясь упустить мысль. — Он мне говорил, что ты единственный его утешал и не винил, поэтому вы и сдружились. Даже после того, как вы оба попали в приёмные семьи, вы не перестали общаться. — И что с того? — Ши Мэй хитро прищурил золотые глаза. — Пожар ведь начался в твоей квартире. Это был не вопрос. Чу Ваньнин выпалил это, чтобы проверить свою догадку, и тут же убедился в своей правоте: Ши Мэй побледнел и поджал свои персиковые губы, словно Чу Ваньнин зацепил какую-то незажившую рану на его душе. Он и сам не понимал, почему вдруг спросил это, особенно когда его мысли терялись в тысяче других, более важных вопросов, но почему-то чувствовал, что именно это позволит ему напасть на нужный след. — Это… — голос Ши Мэя дрогнул, и этого Чу Ваньнину хватило с головой. — Это уже не важно. Всего доброго, профессор Чу, боюсь, меня уже заждались друзья. И сразу же, словно боясь услышать ещё хоть что-нибудь, Ши Мэй исчез за дверью. Лишь после этого Чу Ваньнин, потеряв в своих ногах всю силу, пошатнулся и тяжело схватился за ближайшую стену. Сердце его гулко стучало, заглушая все его мысли, тонуло в тревоге, не позволяя ему собраться. Двадцать лет назад множество людей погибло в страшном пожаре. Их разбитые, отчаявшиеся родственники желали расправы над виноватыми. И так удачно им подвернулась несчастная, одинокая женщина, которой даже собственное тело не принадлежало. Брошенная на социальное дно, к тому же сама сгинувшая в огне — ну разве не идеальная кукла для битья и обвинения? Ведь никто за неё не заступится, никто не будет оспаривать, что такая грязная и недостойная женщина виновата во всём этом кошмаре. Вот только Чу Ваньнин вместе с приёмным отцом жили по соседству и знали, что она совсем не похожа на злобную губительницу. Дуань Ихань была запутавшейся и сломленной женщиной, однако достойной. Она не отличалась конфликтностью и всегда была готова прийти на помощь, жила тихо и неприметно. Чу Ваньнин не так часто с ней разговаривал, но зато однажды увидел, как она на крыльце их дома поправляла курточку своему такому же тихому сыну и строго наказывала ему никогда не пить и не курить, ведь это вредно для здоровья. И сама она по мере сил старалась этого правила придерживаться — Чу Ваньнин никогда не видел её с сигаретами, никогда не чувствовал от неё этого противного запаха. Не расскажи ему другие соседи об этой женщине, он бы и вовсе не знал, чем она занимается ради выживания. Разве могла такая женщина уснуть с сигаретой при своём маленьком сыне? Но даже если бы полиция выслушала тогда Чу Ваньнина, едва ли этого бы хватило для доказательств. На месте её квартиры осталось одно лишь пепелище — поди разбери, где там свежая пачка сигарет или зажигалка. Вот только не один этот факт смущал Чу Ваньнина. В то время они с отцом жили здесь проездом, приехали ради какого-то исследования в институте. Почтенный Хуайцзуй в принципе мало касался мирских дел, и ему было всё равно на соседей, будь то пьяницы, проститутки или наркоманы, лишь бы только напрямую не трогали его или его сына. Именно поэтому он предпочитал игнорировать и семью Дуань Ихань, и семью Ши, из квартиры которых то и дело доносились звуки битой посуды и страшная ругань. Насколько Чу Ваньнин понял, жила там несчастная женщина, по ошибке вышедшая замуж за тирана, который едва ли не ежедневно избивал и её, и их маленького ребёнка. Уйти эта бедняжка не могла — боялась, что муж её выследит и убьёт. В ту злосчастную ночь женские крики перешли все возможные границы. Несчастная кричала, пытаясь защитить себя и сына, а почтенный Хуайцзуй уверенно делал вид, что ничего не слышит. Когда растерянный, уже одетый в пижаму Чу Ваньнин пришёл в его кабинет, в котором горела только настольная лампа, и попросил вызвать полицию, Хуайцзуй только блеснул своими очками-половинками и хмыкнул, что это не их дело и нечего вмешиваться в чужую жизнь. До сих пор Чу Ваньнин хранил в своём сердце обиду и злость за эти трусливые слова. В тот момент он впервые осознал, что его приёмный отец, уважаемый профессор, оказался всего лишь равнодушным и недостойным человеком, зацикленном лишь на себе. Именно этот праведный гнев и руководил Чу Ваньнином, когда он, поссорившись с почтенным Хуайцзуем, небрежно нацепил на себя первую попавшуюся толстовку и сам собирался выйти на лестничную клетку, желая если не спасти семью от тирана, то хотя бы отвлечь его на какое-то время. Почтенный же Хуайцзуй на такое заявление лишь откинулся на спинку кресла и смерил своего воспитанника брезгливым и неудовлетворённым взглядом. В последние дни между ними случалось так много ссор, что у обоих уже накопились друг к другу претензии, которые, впрочем, никто из них высказывать не собирался. Чу Ваньнин не держал на него зла, но не желал принимать его взгляды, не желал жить лишь ради себя одного. Хуайцзуй же хотел видеть в нём не ребёнка, но своего собственного наследника — чем взрослее становился Чу Ваньнин, тем отчётливее он это понимал. Всё его будущее было распланировано на годы вперёд, чтобы в конце концов он стал достойным сыном и великим исследователем, но о том, насколько сильно будет болеть его сердце, никто не задумывался. Как соседи не желали видеть в Дуань Ихань простую оступившуюся женщину, так и Хуайцзуй не видел в Чу Ваньнине своего ребёнка, пусть и приёмного. Это молчаливое противостояние затянулось, никто не желал уступать. Отчего-то Чу Ваньнину в ту ночь казалось, что проигравший в этом зрительном поединке навсегда позабудет о своих стремлениях и желаниях. Но так уж случилось, что отец с сыном отреклись друг от друга одновременно, стоило им почувствовать ядовитый запах гари. Когда Чу Ваньнин ринулся на лестничную клетку, чёрный дым уже вовсю валил из квартиры семьи Ши. Тогда Хуайцзуй, услышав его крик, решил в первую очередь спасать свои бумаги, Чу Ваньнин же, почувствовав, как от этого разбилось его сыновье сердце в тот самый момент, наплевал на всё и ринулся по соседским квартирам, помня о том, что рядом с ним жили как минимум два ребёнка и их израненные матери, которые сейчас, напуганные и растерянные, едва ли могли за себя постоять. В ту ночь все трое осиротели. Чу Ваньнин потерял всякое уважение к своему приёмному отцу, мать Мо Жаня и отец Ши Мэя к тому времени уже задохнулись в дыму. Что же касается госпожи Хуа… В пламени исчезло всё, включая залитые кровью останки, смявшиеся после кулаков её мужа. Все эти воспоминания впивались, словно клыки, в ослабшее сердце Чу Ваньнина, не давая ему даже вдохнуть полной грудью. Боль растекалась по всему его телу, не позволяя думать ни о чём, кроме той злосчастной ночи и Мо Жане, взрослом и красивом сейчас, но запуганном и сломленном тогда. Слова Ши Мэя, такие жестокие и злобные, словно травили его изнутри, отдаваясь в ушах гулким эхом. Даже если они окажутся правдивыми, даже если Мо Жань действительно встречался с ним лишь ради долга, то неужели он бы не сказал об этом сам? Неужели Мо Жань, жадный собственник, позволит хоть кому-то, пусть и близкому, вмешиваться в его отношения и решать что-либо за него? Разве для него не будет это унизительным — пускать проблемы на самотёк в надежде, что они сами как-нибудь решатся? «Ты можешь не доверять своим глазам, но прошу, доверься моим». А если даже Мо Жань действительно решил встречаться с ним исключительно ради благодарности за былое, то неужели он… действительно узнал его? Двадцать лет назад Чу Ваньнин едва-едва переступил черту подросткового возраста, был нескладным, тощим и долговязым. Взгляд его тогда ещё лучился теплом, а непослушные короткие волосы то и дело лезли в лицо. Неужели кто-то действительно мог узнать такого подростка в ныне солидном, спокойном и замкнутом профессоре, лицо которого пусть и казалось молодым, но уже давно утратило свой блеск и приветливость. Между Чу Ваньнином тогда и сейчас пролегла огромная пропасть, так неужели её смог разглядеть тот мальчик, который в проклятую ночь даже не смог посмотреть на него, всецело отдавшись созерцанию пламени и тающего в нём, словно фитиль от свечи, дома? Чу Ваньнин отчаянно нуждался в Мо Жане. Он мог бы послушать совета и действительно исчезнуть, разорвав собственное сердце в клочья, а мог бы и просто отсидеться, подождать, пока подвыпивший Мо Жань явится домой и сам ему всё расскажет. Однако Чу Ваньнин не мог так долго ждать. Он задыхался, едва не хватаясь за собственное горло, и совсем потерялся о всевозможных ощущениях. Чу Ваньнин не понимал, что ему теперь следует думать и о чём теперь мечтать, и ему нужен был Мо Жань, как воздух утопающему. А помимо всего прочего, он не мог оставлять Мо Жаня наедине с Ши Мэем. Чу Ваньнин боялся, что Ши Минцзин, так умело манипулирующий словами и скрывший правду, может оказаться с Мо Жанем наедине и наплести ему подобную чушь. У него не было никакого доверия к человеку, который на самом деле лишь умело воспользовался репутацией его матери и умолчал, что на самом деле пожар начался в его квартире, и, учитывая, насколько часто в те годы Чу Ваньнин видел мать Ши Мэя, напуганную и избитую в кровь, он не удивится, если пожар окажется вовсе не случайным. Когда солнце уже клонилось к закату и укрывалось багряными облаками, Чу Ваньнин не выдержал, схватил свой плащ, как когда-то белую толстовку, и с кишащей тревогами головой бросился в летний вечер. Даже если он не успеет, даже если Мо Жань действительно окажется лишь запутавшимся ребёнком, навязавшим себе любовь от чувства долга, Чу Ваньнин хочет услышать это от него самого. Даже если правда его уничтожит, лучше уж они закончат со всем достойно, нежели будут бесконечно обманывать друг друга и стыдиться. И плевать ему, что сейчас он ведёт себя импульсивно и неразумно, никакой уже разницы нет. Лицо его горело, когда Чу Ваньнин, прижавшись щекой к прохладному стеклу такси, неразборчиво бросил вслух адрес и название бара. Мозг его пульсировал так, что пришлось зажмурить усталые глаза. Так, погрузившись в свои собственные мысли, он не увидел суеты, царящей во всём районе бара. Он не видел испуганных людей, обменивающихся слухами, не слышал их встревоженных голосов и не чувствовал траур, расплывшийся по воздуху вместе с ошарашенными вздохами подъезжающего водителя. Он не видел, как в небо вздымался столб чёрного дыма.