***
Ему казалось, будто пепел изнутри облепил все его органы. Горло, лёгкие, даже желудок — везде был этот омерзительный запах гари, от которого хотелось плеваться и выть, как недобитому животному. Усугублялась ситуация тем, что пепел этот страшно горчил и отдавался болезненными спазмами, так что совсем скоро угрозы выхаркать свои внутренности приобрели вполне серьёзные намерения. Мо Жаню было плохо везде. Всё в нём болело или пульсировало от тошноты, а он никак не мог справиться с этим. Его руки намертво приклеились к матрасу, а голова словно налилась свинцом. В конце концов, сил ему хватило лишь на хриплое и жалкое: — Воды… Зашумела какая-то возня. Мо Жань до сих пор не мог открыть глаза и хотя бы взглянуть вокруг, но ему было достаточно слышать, что рядом кто-то есть. Кто-то загадочный, тихий и почти застенчивый. Этот безликий человек вскоре коснулся его, чтобы помочь выпить стакан горькой холодной воды, но почти сразу же Мо Жань отвернулся и закашлялся — ему показалось, что от одной лишь капли в его горле что-то болезненно набухло и раздулось, перекрывая ему весь кислород. — Тише, Мо Жань, не торопись. Чужой голос спокоен, невозмутим. Его не тронула ни злоба, ни агрессия, ни раздражение от пролитой воды. — Если я умер, то это не так уж и плохо, — собственный же, вопреки всему, скорее походил на хрип мертвеца. Ощущался он так же: словно каждый звук продирался из глотки, цепляя за собою все его органы и перемалывая их в кашу. — Ты не умер, — спокойно ответили ему, а затем Мо Жань почувствовал, как его руки, исколотой иглами и датчиками, мягко коснулись. — Иначе в аду стало бы слишком холодно. А вот это было нечестно! Припоминать ему эти стыдные слова, сказанные, безусловно, от чистого сердца, но не от большого ума. Да и ситуация совсем не располагала. Тогда его прекрасный, измученный человек жался к нему в попытке спастись, и лицо его, покрытое пылью и пеплом, исказилось в отчаянии. Теперь этот человек, залитый лучами полуденного солнца, тихонько сидел у постели и время от времени проверял его самочувствие, а Мо Жань никак не мог на него насмотреться. Он не был похож на запыхавшегося зверя, державшего добычу в своих когтях, как Мо Жань в ту ночь, и в нём не было этого первородного страха за умирающего на своих руках. Напротив, в его почти равнодушном лице отразился лишь лёгкий недосып и сдержанность, с которой он поправлял больному одеяло или подливал воду в стакан. Прикованный к белой больничной подушке, Мо Жань, глядя на этого небожителя, на мгновение подумал, что это самый красивый человек на земле. Когда ж ещё об этом думать, если не на смертном одре? Вот только у самого красивого человека на земле всё равно пролегли круги под ясными глазами, и одежда его измялась… Мо Жань уверен — под ней, если бы ему разрешили, он увидел бы тощее голодное тело, которое Чу Ваньнин так и не соизволил покормить. — Золотце, почему ты не отдыхал? — прохрипел Мо Жань, чувствуя, как с этими словами из него вытекают остатки сознания. — Я не устал, — спокойно заметил Чу Ваньнин. — Отдых нужен тебе. — А что со мной случилось?.. На лице Золотца промелькнула странная тень, а Мо Жань, тяжело прикрыв глаза, пытался скроить из ошмётков своей памяти последние часы, но какие-то лоскуты от него то и дело ускользали. — Бар… — просипел Мо Жань, почувствовав, как от одних только воспоминаний его голова становится ещё тяжелее. — Помню. В тот вечер он катастрофически хотел уйти, всей своей душой предугадывая надвигающуюся опасность. Отчего-то он в разговорах с друзьями скучал по Чу Ваньнину, хотел спрятаться в его руках или спрятать его самого. Алкоголь казался пресным, слова пустыми, а поцелуи… Поцелуи. Последнее, что он помнил — это как горели его прикушенные Ши Мэем губы. Кажется, в тот поцелуй Ши Мэй вложил всё своё отчаяние, всю свою ревность и это гадкое и пустое желание вернуть всё на круги своя. Мо Жань до сих пор не мог понять, с чего вдруг застенчивого и нежного Ши Мэя так переклинило, однако теперь он не мог и не хотел отвечать на его чувства. И когда отвергнутый ушёл заливать в разбитое сердце алкоголь, Мо Жань ещё какое-то время пробыл в туалете, умываясь холодной водой и пытаясь прийти в себя. С каждым часом его нахождение в баре становилось всё тягостнее, и в конце концов он решил бросить всё и уехать домой, вот только та злосчастная запертая дверь… — Не хочу ничего вспоминать, — жалобно простонал он, прерывая поток этих тягучих, липких мыслей. — И так голова болит… — Ни о чём не думай, — тихо попросил Чу Ваньнин. — Береги силы. Разве мог Мо Жань сопротивляться? Когда смазанные очертание медсестры увеличили дозу обезболивающих, реальность Мо Жаня вновь разбилась по снам.***
Когда он проснулся в следующий раз, в его палате оказалось чересчур много людей. Если быть точнее, то Мо Жань смог разглядеть тётушку Ван, которая, надев на переносицу тонкие серебристые очки, читала ему вслух какую-то сказку. Слова её звучали приглушённо, словно из-под толщи воды, но даже так Мо Жань не сомневался — сказка наверняка о чём-то хорошем и со счастливым концом. — Матушка, он проснулся! Ну разумеется, рядом с грациозной матерью-фениксом всегда будет её маленький крикливый цыплёнок. Сюэ Мэн выглядел наверняка так же плохо, как и Мо Жань — сам он, конечно, понятия не имел, в каком ужасном состоянии сейчас его лицо, но, судя по самочувствию, им впору бы пугать местных дворовых детей. Сюэ Мэн то краснел, то бледнел, то синел, то зеленел. Кажется, в его груди клубились тысячи слов, но ни одно из них он не мог произнести, а потому его потрескавшиеся губы так и продолжали потешно раскрываться, словно у рыбы. В конце концов, терзания юного феникса оказались настолько велики, что он не выдержал, и в его красивых молодых глазах заблестели слёзы. — Надеюсь, ты плачешь по моей игровой приставке, — хрипло усмехнулся Мо Жань. — Потому что я пока помирать не собираюсь, даже не надейся. — Жань-эр, что ты такое говоришь?! — возмутилась тётушка Ван, но почти сразу же сменила гнев на милость. — Как ты себя чувствуешь? Позвать врача? — Я в порядке, — слабо кивнул Мо Жань. Он и впрямь чувствовал себя гораздо лучше. Его горло по-прежнему страшно надрывалось от любого звука, а голова то и дело пульсировала болью, но в общем и целом Мо Жань чувствовал себя вполне живым человеком. Теперь его воспоминания виделись ему яснее, а лица окружающих — чётче. Мир вокруг больше не походил на одно большое размытое пятно яркого белого цвета, он обрёл очертания больничной палаты, подарков на тумбе рядом от Наньгун Сы и Е Ванси — кто же ещё оставит ему корзинку с надписью «сгоревший пожарный — плохой пожарный»? — любимой семьи, а главное — Чу Ваньнина. Он стоял ближе к стене, тихо переговариваясь с Сюэ Чжэнъюном, но стоило Сюэ Мэну заголосить на всю больницу, и Чу Ваньнин осторожно взглянул на него своими прекрасными глазами феникса. И несмотря на то, что голос его был почти не слышен, а лицо всё так же спокойно, отчего-то этот взгляд пронзил Мо Жаня насквозь: так, словно в этой палате только что воскрес мертвец. Когда Мо Жаню помогли сесть, тихая и сдержанная атмосфера вокруг вмиг рухнула, словно дамба. Родители то подшучивали, то горевали, Сюэ Мэн то дразнился, то рыдал, словом, суета была такая, будто они всё ещё на улице, в разгаре какого-то дюже эмоционального фестиваля: то смеются, то ревут, то опять смеются. Один только Чу Ваньнин, скрестив руки на груди, продолжал с закрытыми глазами стоять у стены. Прикрытый белым халатом, точно тонкая яблоня первым снегом, он целиком и полностью погрузился в молчание и ждал, пока всё это утихнет. Лишь когда семья наконец-то схлынула, унося в своих волнах весь шум и волнение, он наконец-то взглянул на него. — Я, наверное, плоховато выгляжу, да? — усмехнулся Мо Жань. Хотел бы прикоснуться к своей голове, проверяя наличие волос, да не мог — всюду датчики и капельницы, как будто он какой-то киборг из фантастического фильма. — Надо было меньше пить. Но внезапно Чу Ваньнин небрежно пожал плечами и лёгким голосом ответил: — Ну так, на троечку. Не «неуд» точно. Впервые Чу Ваньнин предпринял попытку пошутить. Неловко, небрежно, но так ласково, что это едва уловимое веселье окутало всё израненное и больное тело Мо Жаня мягким одеялом. Быть может, он и впрямь не умер. Не может быть в аду так тепло. В больнице они провели довольно много времени. Врачи всё никак не хотели отпускать Мо Жаня на свободу, однако наперебой утверждали, что он родился в рубашке. Ни переломов, ни серьёзных травм — один только ожог гортани да пара синяков. В то время как в пожаре погибло несколько человек, Мо Жань остался практически невредим. Впрочем, полицейские уверяли, что это счастливая случайность — в разгар трагедии на пожарных налетела белая фурия, вынудив их в срочном порядке искать всего одного человека. И когда во время полицейского рассказа Мо Жань взглянул на гордо задравшего нос Чу Ваньнина, все в комнате поняли — в больнице он оказался не потому, что спасатели хорошо выполняли свою работу и уберегли его от гибели, а как раз потому, что плохо, раз не уберегли от больницы. Быть может, Чу Ваньнин хотел бы засудить половину города за травмы Мо Жаня, но тот, то и дело усмехаясь, тихонько попросил своё золотце успокоиться: он жив, этого вполне достаточно. Однако не все разделяли удачу Мо Жаня. Как потом выяснится, в обломках бара нашли обгоревшее тело Сун Цютун, которую опознали разве что по свидетелям и украшениям на руке. Нельзя было сказать, будто Мо Жань собирался как-то горько её оплакивать, но всё же с этой женщиной он провёл какую-то часть своей жизни, и мог бы вполне оказаться на её месте. Хорошо, что Чу Ваньнину не нужно было ничего доказывать, он и сам всё видел. В тихой поддержке он коснулся потрескавшейся руки Мо Жаня без единого слова: да, Мо Жань делает вид, что всё хорошо, но Чу Ваньнина просто так не проведёшь. Чу Ваньнин вообще вёл себя несколько странно. Он стал словно в два раза молчаливее и в три раза тактильнее: всё пытался прикоснуться к нему, подержать его руку, поцеловать его щёку. Хоть и по-прежнему смущался, но уже уверенно мог себя перебарывать. Теперь проявлять свою ласку ему могли помешать разве что какие-то чужие люди, но хотя бы не он сам. Если бы у Мо Жаня было чуть больше сил, он бы вновь рассмеялся: уж не из-за угрозы смерти ли его Золотце вдруг стало таким открытым? Зачем же так всё драматизировать? Он жив — и это главное… Когда пришло время выписываться, Чу Ваньнин уже ждал его у регистратуры. Теперь, зализав свои раны, он и впрямь стал тем небожителем, которого Мо Жань видел во снах: собранный, холодный, с заколотыми в хвост волосами и элегантным шарфом, плотно облегающем чувствительную шею. Рядом с его длинными ногами, закинутыми одна на другую, лежал непримечательный крафтовый пакетик с логотипом их любимой кондитерской — уж не клубничная ли выпечка? Мо Жань усмехнулся своим мыслям, чем так бессердечно разбил все надежды и мечты миловидной медсестры перед собой. Может, в своих фантазиях она бы и восприняла эту улыбку на свой счёт, да только Мо Жань подписывал все подаваемые ею документы вкривь и вкось, потому что взгляд его целиком и полностью сосредоточился на таком красивом Чу Ваньнине. Чу Ваньнине, который ждал его. Который пришёл за ним. Который был с ним всё это время. Когда Мо Жаня выпустили на волю, осень постепенно вступала в свои права, но пока не принесла с собой ничего, кроме северных ветров. Оттого Чу Ваньнин и кутался в свои шарфы и палантины, а попутно ворчал на Мо Жаня — только, мол, выписали, нечего голой грудью по улицам ходить. Но как же Мо Жань мог прятать себя, если его горящее сердце то и дело заставляло кровь в нём кипеть? Сейчас он чувствовал себя до невозможности свободным и счастливым, и ему хотелось заявить об этом всему миру. Правду говорят, что клин клином вышибают — казалось бы, всю жизнь Мо Жаня преследовало пламя, в котором исчезало всё самое дорогое его сердцу. Он пошёл работать пожарным для того, чтобы попытаться перебороть свой дьявольский страх перед огнём, а по итогу он лишь дважды за всю жизнь мог бы сказать, что этот самый огонь что-то в нём изменил. И оба раза его спасал один и тот же человек в белоснежных одеяниях. Тогда — подросток в белой толстовке, сын учёного, живущего по соседству. Сейчас — строгий профессор в лёгком белом пальто, который сейчас сопровождал его и больше не желал оставлять. В ту злосчастную ночь этот человек не смог с ним быть — их разлучили обстоятельства, места и люди. Сейчас же они оба наконец поняли, насколько были связаны и насколько эту связь запутал Ши Мэй, укусивший в итоге их обоих ради того, чтобы они больше никогда не встретились и не узнали друг друга. — Полиция ищет его, — небрежно произнёс Чу Ваньнин, когда Мо Жань прохрустел этот вопрос своим салатом за столиком одного из близких к его дому кафе. — После пожара он… исчез. Кажется, эта тема изрядно его смущала — он словно виновник уткнулся взглядом в свой кофе и наотрез отказывался смотреть на Мо Жаня. Это его, безусловно, веселило, но вместе с тем отдавалось в груди какой-то неприятной дрожью. — Выглядишь так кисло, будто это тебя он запер в туалете бара, а потом подожёг, — беззлобно хмыкнул Мо Жань, предпочитая игнорировать боль в горле и холодные мурашки, пробежавшие по спине. Чу Ваньнин его юмора тоже не оценил — хлестнул растерянным и строгим взглядом, точно плетью. — Почему ты думаешь, что именно он виноват? Захотелось горько усмехнуться — так горько, что фильтр в его чашке покажется сахаром. Ничего Мо Жань не думал. Однако всю жизнь его спутывали с Ши Мэем самые разные отношения — они были друзьями, возлюбленными, коллегами, но всегда чужими. Пока Мо Жань рассказывал и располагал к себе, Ши Мэй лишь сдержанно улыбался и отмалчивался. Они безусловно дружили после страшного пожара, но дружба эта была односторонней — на самом деле, все их отношения были односторонними. Только понял это Мо Жань лишь тогда, когда начал задыхаться в дыму. — Он странно себя вёл в тот вечер, — тускло улыбнулся Мо Жань. — Вдруг начал говорить о прошлом, попытался всё вернуть… И выглядел так, словно от моего согласия зависела его жизнь. Он никогда себя так не вёл, с самого детства держался от меня на вытянутой руке. Может, это и не он, конечно, но какое-то странное совпадение получается: я его обидел, тут же оказался заперт, а потом начался пожар. Судя по задумчивому лицу Чу Ваньнина, тот тоже предполагал что-то подобное, но боялся показаться слишком предвзятым. Помимо прочего, он помнил нечто такое, о чём Мо Жань и подумать не мог: — Мо Жань, скажи… ты знал родителей Ши Мэя? — Не особо. Знаю только, что отец был ублюдком и дядя Ши Мэя его ненавидел. Но, по-моему, этот дядя Хуа всех ненавидел, и меня в том числе: всячески пытался отгородить Ши Мэя от меня, чтоб не напоминал про пожар. Как будто я мог! Я ведь всё равно почти ничего не помню. Только маму, — вздохнул Мо Жань, а затем, позволив сердцу сорваться в пропасть, выдержал паузу и чуть застенчиво улыбнулся: — И тебя. Как он и думал, Чу Ваньнин сильно вздрогнул — настолько сильно, что ложечка, лежащая на блюдце рядом с его чашкой, вдруг задребезжала по фарфору. Щёки Чу Ваньнина вспыхнули от стыда, будто он был пойманным на месте преступления воришкой. Если бы Мо Жань не знал, что Чу Ваньнин в этот момент наверняка уже надумал себе всякого, он бы посчитал это весьма очаровательным. — …Когда ты понял? — шёпотом спросил он. — Когда меня запихивали в машину скорой помощи, — признался Мо Жань. — Я почему-то вспомнил ту ночь и вдруг понял, что это ты. И он не врал. Действительно, что-то на уровне инстинкта наложило образ Чу Ваньнина нынешнего на того подростка из прошлого. Мо Жань не запомнил ни его лица, ни его имени, ни его родителей — но запомнил голос, единственный на свете голос, который утешал его в то время, когда все от него отвернулись. А ещё запомнил его дыхание. Чу Ваньнин с каждой секундой терял краски в своём лице. Он волновался, судорожно облизывая губы, и явно хотел задать ему тысячу вопросов, но ни на один в итоге не решался. И тогда, чувствуя что-то среднее между смелостью и безрассудством, решился Мо Жань. — Ты спас меня, я спас тебя… Как-то мы с тобой вечно неправильно встречаемся, и свидания все у нас после больниц да реанимаций. Тебе не кажется, что надо бы наконец-то сделать всё по-людски? — и вновь пустил в ход всё своё обаяние, улыбнувшись милейшей из улыбок. — Профессор Чу, вы пойдёте со мной на свидание? А ответ ему — чужие красные уши и недовольное кошачье сопение. — Соус для начала вытри со щеки. — А вы мне поможете? — …бесстыжий. На выученном Мо Жанем языке Чу Ваньнина это, очевидно, можно расценивать как «да».