Княшевание

Голова чугунная, хотя, вроде, не с бодуна даже. Всё это погода дурацкая Питерская: вчера весеннее солнце, а сегодня осенний дождь. Подъём — спад, бодрость — усталость, яркость — серость. Андрей себя ещё как-то держит, подбадривает, чтоб не поддаваться и не скатиться в состояние унылого куска биологического происхождения. А вот Михе хуёво — он так не умеет, попадает всегда под влияние чужое — людей, веществ, обстоятельств, погоды вот. Тонко чувствующая натура, мать его.    Хотя может не из-за погоды его так грузануло. В последнее время Горшка и беспричинно штормит, но не как обычно — в разгул, да бесогон, а куда-то в угрюмую, сумрачную сторону. То едва уловимо — если не знать его, то и не заметишь, как дольше обычного подвисает, улыбается невпопад и скорее из необходимости, чем искренне, всё как будто сбежать куда-то пытается, но не телом даже переместиться, а вообще исчезнуть и пропасть. То, как сейчас — словно на него плиту бетонную положили, и ему ни разогнуться, ни вздохнуть.    С Олькой опять посрались? Или как её называют-то — депрессия у него? Они в последнее время не то, чтобы потерялись или погрызлись, просто Андрей в свои дела с головой нырнул, а Миха… Ну, а Миха как всегда — Фигаро здесь, Фигаро там. Его перемещения не отследить, не спрогнозировать, как и ход мыслей, как и логическую цепочку. Точно ветер ловить, даже не драться. Андрюха, конечно, тоже не из робких, но воевать с Михой или сдерживать его смысла не видит — тот в смерч перевоплотиться, и всё к херам вообще снесёт, если хоть чуть-чуть надавить.    Андрей уже и так со многим смирился и дохрена чего принял, пережил и закатал в погреба души. Пусть там настаивается и квасится, потом уже, если доживёт и по деменции вспомнит, то посмотрит: перебродило или только крепче стало. Расковыривать заново, значит, дуло на себя же направить. А это уже самострел вообще-то, он сам подобную херню презирает. Миха и без него закопается, не надо лезть. Андрей уже предложил ему всё, что мог, а что недодал, но хотел бы — тот взять просто не сумеет, башкой своей, без того бедовой, поедет.    Даже сон как-то снился, давно ещё, когда погреба не успели перерасти в катакомбы, а безымянное, но уже существующее, так и норовило представиться и дароваться. Он напротив Михи стоял и что-то на ладонях ему протягивал — хер знает что, но что-то важное, ценное. А тот лупил на него беспомощными печальными глазами, взять пытался, да руки у него культями становились, стоило только попытаться приблизиться. Очень говорящий сон, хотя тогда Андрей его и не понял, но запомнил чётко.    Интервью тянется бесконечной безвкусной жвачкой, выплюнуть бы давно, да жаба душит. Хотя, девочка приятная, даже милая, в личное совсем не лезет, вопросы задаёт интересные, не на отъебись, правда интересуется. Даже Миха, вон, отвечает ровно, спокойно — не взбрыкнул ни разу, не рыкнул. Андрей свою часть честно оттрубил, теперь его слушает, не вслушиваясь. Мозг чужие слова вообще воспринимать отказывается, только голос, как всегда низкий и глубокий, но пропитанный такой меланхолией и зовом, что невольно в груди жмёт. Ну, чё, Мих, чего ты зовёшь? Кого? Ты только скажи, скажи, где болит, где тянет, что нужно — и всё. Подуем, перевяжем, найдём — хоть пальцем ткни, чтоб хоть чуть понятней стало, где и что искать.    Отпускать его такого трогательно беззащитного — хотя этого медведя, наверно только Князь и может воспринимать уязвимым — и угнетённого одному ему известными думами не хочется совсем. Ещё с юности пошла эта напасть: Мишке плохо, больно, страшно — Андрей Мишку не оставит — не поможет, так разделит. И в горе, и в радости же, да? Хотя это, вроде, из другой пьесы, но Андрей принял за аксиому, как и наличие Михи в своей орбите. Опять же, он уже дохрена всего принял, да?     Миха не сопротивляется, но и энтузиазмом не блещет, когда Андрей предлагает поехать к нему: выпить там, поговорить нормально, как в старые-добрые. Покорно, бычком на привязи плетётся-едет за Князем, словно не особо и понимает зачем, к кому и куда. Андрей только губы поджимает на это безобразие, но держит хвост пистолетом — ему из послерехабовых депрессивных отходосов удавалось Миху выколупывать, чё он сейчас не справится? Надо только правильно подобрать инструмент.    Дома Миха такой же придавленный и поникший, Андрей смотрит на него и внутри снова что-то сжимается от странных ассоциаций: притащил домой медведя, за стол втиснул, к стеночке прижал, и требует, чтобы тот довольным был. У того в глазах тоска — ему в лес, на свободу и простор бы вырваться, а не всяких двуногих развлекать танцами и клоунадой. Встряхнувшись и отогнав идиотские фантазии, Андрей разливает вискарь: Миха не отказывается, но больше рукой за бокал держится, чем пьёт. Может, он заболел чем? Раз даже излюбленная микстура от всех проблем не воодушевляет.     Сидит, плечи опустив, взгляд от пола не отрывает, его как будто всего вниз тянет, даже уголок рта опущен. Вроде, слушает, что-то угукает и кивает на болтовню Андрея, но на вопросы отмораживается, плечами только пожимает. На шутки хмыкает и больше никак не реагирует, словно мимо ушей пропускает. У Андрюхи руки чешутся его схватить и растрясти, сил нет на этот отпечаток его Мишки смотреть.    — Мих, ну чё ты, — не выдерживает Андрей и пододвигается вместе с табуреткой вплотную.    Миха также глядя вниз, делает затяжку и даже плечом не жмёт. Глаза свои огромные всё поднять от чего-то не хочет, и ресницами, трепещущими, теней на лицо добавляет. Но и не откланяется, хотя Андрей действительно очень близко приблизился — голову чуть наклонит и лбом ему нос подрихтует.    — Всё ж нормально? — хотелось, чтобы прозвучало утвердительно, но не вышло. На этот раз ему всё же знак подают — плечами передёргивают.    Вздохнув, Андрей обхватывает его за шею и впечатывает лицом себе в плечо, заставляя согнуться ещё больше. Ничего сверхнового, всё, как обычно: показать, дать почувствовать, что он рядом, тут. Миха не упирается, в кофту горячо дышит и молчит. Безмолвный Горшок хуже разъярённого — для того хотя бы уже припасён собранный за годы дружбы-службы тревожный чемоданчик для обезвреживания на каждый конкретный случай. А с этим ещё подгадывать надо, реально зверёныш, которого из леса приволокли.    — Мишка, — мягко треплет по волосам и отстраняет, чтобы заглянуть в лицо.    Наконец-то, Миха смотрит в глаза, но что у него там за эмоции не разобрать.  Андрей идёт ва-банк: старается выбить хандру из седла, дурашливо чмокая кончик носа. Ну, может, хоть так расшевелит — в шуточную драку втянет или пусть Миха даже побузит на него, типа чё это за нежности телячьи тут начались. И плевать ему, что сам он телёнок ещё тот.    Но Миха опять ничего не говорит — провокация не удалась, смотрит только долго, глазами блестит, и, когда Андрей уже собирается снова словами его тормошить, неожиданно приближается и прижимается к губам. В голове взрыв, как после атомной или ядерной — Князь художник, а не физик — всё белым-бело до слепоты, и мир кончился или только начался. Он даже не сразу понимает, что Миха уже отстранился, на его губах он до сих пор есть: что там по вашим пространственно-временным измерениям? Несите, ща всё докажем.  А чё не докажем, то, значит, и не просится.    Неторопливо, словно бы даже нехотя, Миха выворачивается из-под его руки и откидывается спиной на стену. Взгляд снова вниз, пальцы заметно подрагивают, когда он затягивается почти дотлевшей до фильтра сигаретой. Там уже курить-то нечего, поэтому тушит, выдохнув вместо дыма воздух. И опять дарит усмешку полу, вот ту — болезненную, неправильную, не свою. Дескать, ну вот так: я на дне, принимай постояльца.   У Андрея нет времени размусоливать и с самим собой перетирать, уже или пан, или пропал. Пропасть чертовски хочется уже очень и очень долго, чудовищно бесконечно. Как во сне тянет руки к лицу напротив, чтобы в ладони заключить и взгляд на себя беспомощный и бесправный на себя направить. Дурак, ты, Мих, тебе ни в чём отказа не было, чего ты сейчас подвоха ждёшь? В приходах, отходах и ломках с тобой был, думаешь, это отвернёт?    Не спеша, всё ещё боясь, что не так понял или же слишком торопится, Андрей сокращает крохотное расстояние на один выдох. Но не просто невинно касается губ, а целенаправленно их сминает, чётко обозначая для обоих, что это ни разу не случайность.    Андрею кажется, что он согласен на всё: что оттолкнут, увернутся, даже зарядят по роже, чтоб неповадно. Но это пиздёж. К тому, что ему ответят — по-мужски неуверенно, но по-Михиному нежно и целомудренно — не готов абсолютно. Наверно, это всё-таки не то, наверно, это всё же про другое, но даже щемящим недо и пере Андрей не станет пренебрегать — возьмёт всё, что дадут. Примет.    — Останешься? У меня, — хлебнув кислорода, как пенного по зною, между выдохами спрашивает Андрей, успевая заменить совсем палевное «со мной» в самый последний момент.    Миха, видимо, дал обет молчания самому себе (другим бы просто не сработало бы), всё также смотрит на него, только в глазах теперь переливаются искры, а блестящие покрасневшие губы слегка кривятся в намёке на улыбку. Должно быть, это «да». Хоть бы это было «да».     

***

    Укладываться с Михой в одну кровать — вообще ничего странного. Им не привыкать спать, где попало, с кем и как. Андрей заныривает под одеяло подзамерзший после душа, уверенный, что сосед давно спит. Можно притиснуть или притиснуться самому ближе, типа во сне, это ж ничё такого, ночью не считается. Для кого не считается: для Михи или самого — вопрос второстепенный и значения как такого не имеет. Горшок же спит, а со своей совестью Андрей договорится, он с женщинами давно научился управляться.    — Укрой меня.    Едва слышная, но чётко озвученная, просьба бьёт по всей нервной системе. У Андрея, вообще-то, Мих, планы были на тебя: воровато пообнимать тебя, погладить с чуть большим нажимом, чем обычно, коротко поцеловать в позвонок или подольше — в затылок. Ты чего малину-то портишь? Спишь — и спи себе, чего начинается-то?    Но Андрюха честный малый. Попросили укрыть — он укроет, ему не заподло поделиться. Накидывает щедрый кусок одеяла на чужую спину, уже на законных основаниях, прижимаясь ближе. Так же удобнее и теплее, ну.    — Не так.    Возразить или уточнить Князь не успевает, потому что продолжение в некотором роде застаёт врасплох: — Сам… Собой.    Собой? Осмысление занимает пару секунд — Миха реально об этом просит? Да как же заебало, опять всё сжимается внутри, у Андрея так все органы в одну кашу слепятся и не разделяться больше, чё он творит-то. Наружу просится давно сдерживаемое и глубоко погребённое, Миха сам того, не ведая (хотя, когда он ведал-то вообще?) все печати с ящика Пандоры срывает своими просьбами. Только бы открывать не сунулся.    Медленно, без резких движений, как к действительно опасному зверю подбирается, Андрей заползает целиком на Миху, вытягиваясь на нём во весь рост. Вес поначалу держит на руках, но потом расслабляется и утыкается лбом в голое плечо, а ладонь кладёт на голову, запуская пальцы в волосы, поглаживая. Миха вздыхает и продолжает дышать также ровно — не сильно придавил, да он и немаленький, побольше Андрея будет. И вообще сам же попросил.    Что вот на него нашло: тактильный голод, тоска по чужой близости? По Андрею соскучился и пытается восполнить всё разом? Или ему грусть нужно задавить именно так? Причины не особо важны, просто для себя бы понять: разовая это акция или как. Если разовая, то надо будет всё-таки выспросить, что там у него произошло, что настолько разхерачило.  Про другой вариант Андрей не думает, чё себя лишний раз растравливать, всё давно определено.    — Устал я.    В голосе нет жалобы или стенаний, только суховатая констатация, обёрнутая тоскливой горечью. Андрей даже не чувствует, знает, что это не про физическое или кратковременное, это про всеобъемлющее и затяжное, оплетающее саму суть.    Слов подходящих нет, да они Михе и не нужны сейчас. Единственное, что Андрей делает, даже не особо-то подумав, по наитию — расцеловывает выпирающие лопатки, совсем легонько касаясь губами кожи. Мыслей нет, потом подумает, что наделал, Миха тем более не возражает, так и лежит, не шевелясь, и молчком.     

***

  Андрей посапывает, закинув на Миху руку и ногу — не тяжело, но весомо. Сложно, очень сложно, а на утро вообще будет безнадёжно. Оно раньше просто не было сформулированным и очевидным, а теперь, когда уравнение сложилось стало ясно, что нихуя неясно. Нерешаемо. Ну, для Михи точно. Для него это как высшая математика, ему бы элементарные примерчики на сложение и вычитание, а не вот это вот всё. Умножение и деление легко заменить героиновой пропорцией. Быстрые решения при минимуме вовлечённости.   Зачем он приехал вообще? Открылся ещё так по-глупому, точнее не открылся даже, а просто… Сделал, что хотелось, как чувствовалось. А Андрей не отверг, наоборот, сам потянулся. Надо же радоваться, наверно, но Миха только ещё больше запутался, и его непонятно во что втянул. Если бы Андрей по-другому отреагировал, с кулаками там или ещё чего, было бы, конечно, хуже. Но всё равно страшно, до паники ебучей, что это теперь, как вообще. Надо ли?    На нервяке разобрала дрожь, тело неконтролируемо подёргивается, требуя бежать, двигаться, искать привычное и безопасное, что снова даст расслабление и недолгое призрачное успокоение. Голова всё ещё сопротивляется, хотя сама составила цепочку и пустила по ней импульсы, передала тревогу по всем линиям передач. Всё не то, не так, слишком трудно и опасно, будет хуже, не выплывет, ещё и за собой утянет.    Уходить, спасаться и спасать, Андрей поймёт, а не поймёт, так сделает вид, что понял. Всё лучше, чем оно пустит корни дальше, разрастётся и задушит обоих. Или кого-то одного, а другому потом до конца жизни под свинцовой тенью второго ходить, да выть от безнадёги. Хуже не придумаешь, Миха ни для кого из них такого не пожелал бы.    Как можно осторожней, убирает с себя руку Андрея и выползает из-под его ноги. Не удерживается, и тихонько целует костяшки, придержав запястье. Пока можно, пусть так хоть отзвучит — бессловесно, в трусливой тишине и без свидетелей.    Но как только Миха приподнимается, и уже почти ставит ноги на пол, поперёк живота перехватывает только что обласканная отпущенная рука: тянет назад, укладывая обратно.    — Ты куда, Мих? — сквозь сон шепчет Андрей, снова по-хозяйски закидывая на него бедро, да и вообще заползая почти целиком. — Оставайся.   И сопит дальше в ключицу, он похоже даже не просыпался. Андрей придавил тело Михи горячим собой и заговорил панику сонным бессознательным бормотанием, парализовав линии и обесточив проводники. На кухне он не просто так, получается, спрашивал. Андрей просил.    Да и пошло оно всё. Если, всего лишь навалившись, он может задушить страх, вгрызшийся во все мышцы и ткани, то Миха готов часами под ним валяться. В терапевтических и профилактических целях. От Андрея побочки будут куда более щадящие и список их явно короче, чем от прежних привычных лекарств.    «Оставайся» — и бежать больше не нужно, только с облегчением согласиться.    Михе ничего не остаётся и не хочется, кроме как, положить одну ладонь на широкую спину Андрея, а вторую на шею, и уткнуться носом куда-то в макушку.   

 

***

  Просыпается Андрей один, но расстроиться не успевает — слышит, как шумит вода в ванной. Не ушёл, значит. Беспокойства нет — Миха здесь, ничего его не испугало и не вывело. Поговорят сейчас, наверно, если тому полегче стало. Ну или Андрей придумает чем ещё его можно занять будет, отвлечь. Дел как будто мало, которые Миху от смурных мыслей уводят, музыка есть, в конце концов. На крайняк, доебётся до него с «Акустическим» — бессмертная, трепещущая тема уже столько лет.    Лениво перебирает в уме, что скажет Михе в зависимости от степени его зачухонности и ахуя после совместной, мать его, но абсолютно невинной ночи. Вдруг на того просто грусть напала, и он её об Андрея стесать решил, выкрутив собственные чувства на максимум отчего и повело не в ту сторону. Миха же мастер спорта по перегибам, все кубки взял в этой дисциплине.    Завёрнутый в одеяло Андрей, прячется от солнца в подушке, на которой тот спал, и прислушивается к шаркающим шагам. Подглядывает одним глазом, чуть повернув голову — Миха заходит в одном полотенце и зачёсанными назад влажными волосами, раздражённо тыркаясь в кнопки телефона и хмурясь. Мобильник держит на таком расстоянии, как будто он дед, блин. Зрение у него что ли садится?    Миха кидает телефон в кресло и замечает за собой слежку. Не тушуется — непринуждённо заваливается на кровать, спихнув голову Князя со своей подушки. Мокрый, опять не вытерся нихера, всю постель сейчас зальёт. Андрей удерживается от бубнежа, но мстительно пихает ногой в бедро, укутываясь получше, пока всякие охуевшие за его потугами остаться в тепле и сухости насмешливо наблюдают.    — Ну чё? — замотавшись по самую шею, шмыгает Андрей.    Повернувшись к нему, Миха поднимает брови, безмолвно дублируя его «ну чё?». Закатив глаза, Андрей пододвигается вплотную и бодает его лбом, но обратно не отстраняется. Он же в одеяле, как в чехле, так что всё прилично. А то, что своим носом чужой плющит, и глаза чужие видит настолько близко, что замечает, как расширяется зрачок — не показатель. И даже то, что Миха вместо того, чтобы отодвинуться, слишком жарко выдыхает в губы, касаясь его, вот вообще не является доказательством чего-то неправильного. Как оно может быть неправильным, если на бок опускается рука и притискивает к себе?    Кожа сохнет от общего горячего дыхания, Андрей облизывается и, видимо, тоже задевает его рот — или Миха сам тянется, но в следующий момент, они уже без намёков и уловок скользят по губам друг друга.    Не отстраняясь, Андрей вертится и высвобождает из одеяльного кокона руку, чтобы схватиться за влажную шею. От мимолётных плавных прикосновений не осталось и следа, Миха ультимативно занял его рот языком, ещё и чехол, импровизированный, с него стянуть пытается, слепо шербурша по телу, ещё и собой наваливается.    Лишившись куцей брони против чужих поползновений и собственных бесов, Андрей всё же держит себя в рамках и соблюдает дистанцию, не позволяя себе впечатать пах в узел полотенца и изворачивается ужом от попыток сделать это за него.     — Мих, стой, подожди, тут… — когда Миха всё-таки придавливает и пресекает нелепое копошение, разрывает нескончаемый поцелуй Андрей.    — Чего? — непонимающе хрипит разогнавшийся Миха, пытаясь поймать бегающий взгляд.    — У меня тут, — впустую возится под тяжёлым телом, дёргая ногами, и прикусывает губу. — Ну утро, короче.    Зависнув на несколько мгновений, Миха догоняет о чём речь и недоверчиво выдыхает: — Андрюх, ты дурак?    И, не дав сморозить ещё какой чуши, снова накрывает его рот. Руку опускает вниз и развязывает полотенце, стягивая и отбрасывая в сторону. Андрей действительно чувствует себя круглым дураком, потому что по животу влажно шлёпает Михино утро — или что там уже у него.    А разговоров-то было — не так и страшно, оказывается, когда настоящий мужской хуй о кожу трётся. Михин же, почти как свой, которым он, наконец, тоже решается прижаться и даже толкнуться в него. И сразу ещё раз и ещё, потому что уже не остановиться, потому что теперь только подстраиваться под плавные покачивания Михи, пока тот терзает губы, иногда сжимая их настолько сильно, что почти больно, но вместе с тем запредельно охуительно. Он и трусы с него сдёрнуть пониже не постеснялся — вызывайте медиков, у нас тут разрыв аорты наклёвывается.   Погреб затапливает нелегальной нежностью и прорвавшей тягой, и всё запрятанное и настаиваемое поднимается вверх, переливается через край, впадая в реки вены, сетки сосудов, расплавляется в груди и животе, поднимаясь к горлу. Андрея греет и знобит, подхлёстывает и ослабляет происходящее, что он сам клещом вцепляется в Миху и задаёт движение, контролируя снизу его ритм, напор, и похоже даже дыхание. Становится жаль, что тот уже обтёрся о постель и одеяло, в горле сухо так, что он бы с особым удовольствием слизал с него все капли. С лица, может, воду и не пить, а вот с Михи целиком — только так.    Оба почему-то даже не пытаются коснуться друг друга ниже пояса. Не потому, что стесняются — в моменте забылось, что это вообще такое, или с непривычки не знают как лучше за чужой член подержаться, а потому что сейчас нужно именно так, хочется именно так, правильно только так. Не просто друг другу подрочить — приятно, конечно, кто бы спорил, потом обязательно. Важнее на телесном уровне выразить, что в груди жало и в голове сидело — как сознательно, так и без.    Поэтому, когда горячая волна обрушивается на Андрея, зарождаясь в паху и разливаясь в обе стороны — и к макушке, и к кончикам пальцев ног, он точно знает, что тонет не один.    Потому что выплывает под тот же прерывистый вдох, что вырывается из него самого.