МЫ

Пат Когда я приезжал домой в прошлый раз, мама не мешала мне киснуть. Теперь же она не дает мне покоя. Вчера я три часа помогал ей разбирать пожертвованные храму продукты. Потом мы весь день их развозили. Сегодня я подстриг гигантский газон нашего пожилого соседа и подравнял мамины розовые кусты. От перенапряжения я чуть не выкашлял себе легкие, но мама только хлопнула меня по спине и сказала, чтобы я продолжал. Что самое странное, это работает. Я по-прежнему не в себе, и ни одна из моих проблем по-прежнему не решена, но физическая нагрузка здорово помогает. Чем больше я работаю, тем меньше переживаю. И ко мне вернулся былой аппетит. Всего час назад мы поужинали, но мне уже хочется что-нибудь перехватить. – Вчера звонил Пран. Моя рука замирает над банкой с печеньем. Мама сидит за столом и, потягивая чай, наблюдает за мной. Интересно, что она видит у меня на лице? Радость? Страх? Сожаление? Отчаяние? Я чувствую все вышеперечисленные эмоции, но какая-то должна быть заметнее остальных. Наверное, сожаление. Потому что, господи, до чего же я сожалею о том, как обставил свой отъезд из Бангкока. После катастрофы на поле я просто не мог оставаться в нашей квартире. Приехав домой, я снова открыл поиск авиабилетов. Увидел горящее предложение до Пхукета и, не раздумывая, купил. И оно стоило гораздо меньше того путешествия, которое хотел распланировать Пран. Безработные не могут позволить себе отдых на пляжном курорте. Пран был не виноват в том, что мне срочно понадобилось уехать, но выражение его лица преследует меня до сих пор. Я беру мамино печенье из семи злаков с изюмом. Печенью необязательно быть настолько полезным, но со своим уставом в чужой монастырь… – Что он сказал? – спрашиваю я наконец и надкусываю печенье. Мама вздыхает. – Хотел узнать, как у тебя дела. Ты, похоже, почти не пишешь ему. Да. Из-за чувства вины я перестал ему отвечать. И теперь мне становится еще хуже. – Не пишу, – признаю я. – И почему? – Ну… – Взяв салфетку, я сажусь к ней за стол. – Я не знаю, как объяснить, что не так. Мне было по-настоящему плохо, но я не хочу, чтобы он винил в этом себя. Моя мама задумчиво крутит кружку в руках. – Но, если ты не скажешь ему, он сделает вывод, что виноват именно он. У меня смыкается горло, но я не уверен, что в этом виновато только сухое печенье. – То есть, ты говоришь, что я засранец? Она смеется. – Нет, и не произноси это слово у меня за столом. – Извини, – говорю я с полным ртом. Поднимаюсь и, пока печенье меня не прикончило, иду к холодильнику за молоком. Мне пока нельзя умирать. Сначала надо понять, как помириться с Праном. Я вытряхиваю все оставшееся молоко из пакета в стакан и выпиваю его. Когда я снова сажусь, мама внимательно оглядывает меня. – Так что ты собираешься делать? – Поговорить с ним? – Помимо этого. Если тебе плохо, тому должна быть причина. Или десяток причин. Моя жизнь в Бангкоке – запутанный узел, который я не в состоянии развязать. Я ни одной живой душе не рассказывал о письмах от Босса. Худшее пришло еще до того, как шасси моего самолете оторвались от асфальта Бангкока. Дорогой тренер Пат! С сожалением сообщаю, что Марк подал на тебя жалобу из-за сегодняшнего инцидента после игры. Во вложении ее подписанная копия. У тебя есть две недели на то, чтобы отреагировать на нее, после чего дисциплинарный комитет примет окончательное решение. Пат… пожалуйста, позвони, хорошо? Ты так и не ответил на мое предложение заявить о его неприемлемом поведении. Если ты не расскажешь историю со своей точки зрения, то мне будет трудно помочь тебе. Твоя команда по-прежнему выступает отлично, и я искренне надеюсь, что в скором времени ты снова будешь выходить с ними на поле. Ю.А. Потом он прислал еще пару писем, но мне было так стыдно, что ответить на них я не смог. – На работе не все хорошо, – тихо говорю я, опуская глаза. – К лету я могу стать безработным. – Дорогой, мне так жаль, – шепчет она. – Такое может произойти с кем угодно, но я представляю, как это страшно на первой настоящей работе. Меня пробирает дрожь ужаса. Когда я получил предложение от клуба, то подумал: ура! С моим будущим все решено. Ага, как бы не так. – Если с тренерством не получится, то все. Я пропал. Больше никто не возьмет новичка на подобную должность. Я не могу просто взять и устроиться куда-то еще. Ну и что, черт побери, мне тогда делать? – Господи, я впервые озвучил эти слова, и на кухне родителей они прозвучали еще хуже, чем у меня в голове. Мама дотягивается до моей руки и сжимает ее. – Сын, так бывает. Не надо корить себя. Не надо? А кого же я должен корить? – Пран знает? – Я молчу, и в ее взгляде появляется еще бóльшая жалость. – Ты должен поговорить с ним. Сейчас, мне кажется, самое время. Но это не так. – Вечером показывают его важное интервью. Он написал, что не страшно, если я не стану смотреть. – О, мы обязательно будем смотреть, – бодро говорит мама. – Как же иначе? Я до тошноты переживаю за Прана. Вдруг интервьюер оказался козлом? Или запись смонтировали таким образом, что козлом оказался выставлен Пран? Бедный. Он никогда не желал такого внимания. Мама допивает свой чай и бросает взгляд на часы. – И… ждать осталось недолго. Время делать попкорн? Черех сорок минут я сижу, ерзая и потея, рядом с ней на диване. Мой отец в своем кресле, читает газету. Может, и впрямь не смотреть? Пран написал: Все прошло более-менее гладко. Ничего даже отдаленно личного я про тебя не сказал. Честное слово. Жизнь слишком коротка, верно? Я по тебе скучаю. Звони. Сотовый жжет мне карман. Я тоже безумно скучаю. Но стоит мне только представить, как я изливаю ему свои беды, и меня начинает мутить. Увольнение будет еще позорнее той фотографии в СМИ. А если я не смогу устроиться на другую работу, то что нас с ним ждет? Медленный и жуткий разрыв? Не стану ли я сожалеть, что отказался от шанса в Чайвивате только ради того, чтобы по полной облажаться в Бангкоке? Я слишком молод для кризиса среднего возраста, черт побери. В этот момент на экране появляется Пран. Вид у него, как у оленя во всполохе фар, и я понимаю, что уйти уже не смогу. – О-о… – Мама садится немного прямее. – Пран, мы тебя любим! – Ты же понимаешь, что он не слышит тебя? – спрашивает отец из-за раскрытой газеты. Первые десять минут интервью я сижу не дыша. История о переломе руки просто убивает меня, потому что я ее никогда раньше не слышал. А вот ПиЧама встречал. Это он привозил Прана в лагерь в то первое лето, а потом забирал его. До этой минуты я не осознавал в полной мере, насколько Пран одинок. В том смысле, что… когда рядом я, он же не один, правильно? Так откуда мне было знать? О. Блядь. Чтоб меня. Прямо сейчас он один, и виноват в этом я. Интервью продолжается, и я все сильнее вжимаюсь в диван. Моя мама сочувственно охает каждый раз, когда Пран произносит очередную самоуничижительную шутку или упоминает мать. К тому времени, когда Пран отвечает, что его настоящая семья это я, мне хочется ударить себя. А когда журналист спрашивает, хочет ли он когда-нибудь жениться на мне, я полностью прекращаю дышать. – Так, может, обменяемся кольцами? – шутит он. А потом смеется сам над собой, словно уже не сомневаясь в несбыточности этой мечты. На его губах, как обычно, играет дерзкая, самоуверенная улыбка. Но теперь я знаю, сколько за ней прячется боли. Она была там всегда. А я не понимал этого, потому что мой мужчина научился мастерски притворяться, что ему все нипочем. Мои мама и папа – оба глядят на меня. – Что? – севшим голосом говорю я. Мама закусывает губу, и мне становится еще хуже. Эта женщина знает, что иногда молчание выразительней слов. Больше не в силах этого выносить, я ухожу с свою детскую комнату и сажусь на одну из стоящих там односпальных кроватей. Когда Пран проводил у нас Рождество, было так странно проснуться и увидеть, как он спит на кровати напротив. Он выглядел настолько умиротворенным. Как никогда. Проклятье. Что же я натворил? Я готов срочно что-нибудь предпринять. Если еще не поздно. Вытащив телефон, я нахожу старый емейл с расписанием Прана. Блядь, он останется в Сингапуре еще минимум на день. Завтра вечером у них там игра, поэтому он вернется в Бангкок не раньше послезавтрашнего полудня. Но ничего. В голове возникает идея. Я бегу к шкафу. Роюсь на полках и на верхней, под старыми футбольными щитками, нахожу нужную вещь. Коробку. Неидеальную. Кто-то разрисовал ее маркером, но размер – самое то. Почти как у коробки из-под сигар. Я вытряхиваю оттуда свои старые карточки с регбистами, а затем оглядываю пустой интерьер. Я хочу дать Прану понять, что я с ним. Когда он получит коробку, то сразу поймет, ведь с ее помощью мы всегда показывали, что небезразличны друг другу. Мне становится стыдно. Я не делал ему ничего в таком духе очень давно. В последний раз коробка перешла из рук в руки, когда он отправил ее мне на озеро. За неделю до того, как мы стали жить вместе. От осознания правды меня пробирает дрожь, как от ледяного ветра. Это не он, а я прервал нашу традицию. Я. Последние пару месяцев я жил с уверенностью, что в наших отношениях сильнее стараюсь именно я. Что я лучше, потому что чаще закидываю в стиралку белье. Идиот. Но я еще могу все исправить, ведь так? Я знаю, что делать. Однако проходят минуты, а я все смотрю на пустое дно и не знаю, что же туда положить. Было время, когда наши беды были настолько ничтожными, что умещались в коробку. Пока отчаяние в сердце по кругу гоняется за надеждой, я перебираю и отбрасываю идеи. Шуточный подарок сейчас не годится. Пожизненный запас скиттлз я ему уже подарил. Мне надо подать ему знак. Важный, особенный знак. И он должен поместиться в коробку. Именно так. В момент, когда я уже готов сдаться на милость отчаянию, ко мне приходит ответ. И блядь, он такой очевидный, что я издаю в пустоту комнаты громкий смешок. Я нахожу в телефоне имя сестры. – Пат! – вопит она. – О боже мой, ты смотрел? Я прерываю ее: – Па, съездишь со мной в магазин? Кажется, мне нужна твоя помощь. – Э… Я не ослышалась? Ты просишь меня о помощи? Надо оповестить СМИ. – Заткнись. Ты свободна или нет? – Забери меня через пятнадцать минут. Я запрыгиваю в кроссовки, распахиваю дверь и чуть не сбиваю с ног маму, которая стоит, подняв руку, – собирается постучать. – Можно взять вашу машину? Важное дело. – Конечно, – не колеблясь, отвечает она. – Сейчас дам ключи.