МЫ

Пат В пятницу Пран улетает с командой в Манилу, и, если честно, я снова чувствую облегчение. Из-за чего ненавижу себя, но я устал всю неделю притворяться спокойным. Не получается это у меня и сейчас, потому что сегодняшняя тренировка – полная катастрофа. Если команда Прана на этой неделе выиграла обе домашние игры, то моя после выезда в Паттайю четыре раза подряд проиграла. Парни совсем пали духом, и это сказывается на нашей игре. Я даю свисток в третий раз за десять минут и подбегаю к двум раскрасневшимся от злости подросткам, которые обмениваются любезностями в центре поля. – Остыньте, – рявкаю я, когда один из них отпускает оскорбительный комментарий о матери своего товарища по команде. Форт даже не выглядит виноватым. – Он первый начал. Тон с ним не согласен: – Херня! Они схлестываются в очередном жарком раунде препирательств, и через несколько секунд я понимаю из-за чего. Судя по всему, Форт обвинил в нашем последнем поражении Тона, ведь именно он заработал совершенно ненужное удаление, после чего команда противника выиграла в большинстве. Тон отказался считать себя виноватым (Да и с чего? Поражение – вина всей команды, а не одного игрока) и начал отпускать комментарии насчет личной жизни его матери-одиночки. Мои игроки справляются с поражениями не совсем хорошо – это ясно, как день. – Хватит! – Рубанув воздух ладонью, я заставляю их замолчать и стреляю в Форта рассерженным взглядом. – Обвиняя товарищей, не выиграть уже слитые игры. – Я перевожу взгляд на Тона. – А ты, обзывая чужих матерей, заведешь не друзей, а врагов. Их лица мрачнеют. Я снова дую в свисток, отчего они оба подпрыгивают. – Минута штрафа за неспортивное поведение. Марш на скамейку – и тот, и другой. После того, как они убегают к скамье штрафников, я замечаю, с какими несчастными лицами стоят остальные. Я все понимаю. Я тоже ненавижу проигрывать. Но мне двадцать три, и в университете я проигрывал достаточное количество раз, чтобы научиться перестать воспринимать это как конец света. Эти шестнадцатилетние парни всегда были лучшими в своих школах, откуда мы их набрали. Теперь же они попали в младшую серьезную лигу и соревнуются с теми, кто играет если не лучше, то точно не хуже их, а они не привыкли быть не на первых ролях. – Господи, – бурчит Марк, когда спустя час мы плетемся в тренерскую раздевалку. – Эти маленькие педики – испорченные, избалованные лентяи… – Не используй такие слова, – вставляю я. Но это как пытаться перекричать ветер. Его болтовня не прерывается даже на миг. – … вот почему они продолжают проигрывать, – не унимается он. – У них нет ни дисциплины, ни представления о трудовой этике. Только уверенность, что победы им преподнесут на серебряном блюдечке. Нахмурившись, я сажусь на скамейку и расшнуровываю бутсы. – Неправда. Чтобы попасть сюда, они вкалывали почти всю свою жизнь. Большинство из них научились держать в руках мяч раньше, чем научились ходить. Он иронически фыркает. – Именно. Они регби вундеркинды, захваленные родителями, учителями и тренерами. И мнят себя лучшими, потому что об этом им говорят все вокруг. Они и есть лучшие – хочется возразить мне. У этих ребят в одном мизинце больше таланта, чем у большинства игроков, включая и некоторых играющих в проф лиге. Им просто нужно отточить свой талант, развить заложенные природой способности и научиться играть еще лучше. Но с Марком бессмысленно спорить. Он приличный игрок, но я начинаю думать, что его невежество неизлечимо. Недавно Нани мне рассказал, что Марк вырос в «какой-то жопе на севере» (слова Нани, не мои), где невежество и предрассудки, можно сказать, передавались из поколения в поколение. Я не был особенно удивлен. Запихав бутсы в шкафчик, я торопливо надеваю кеды и ветровку. Чем меньше времени я проведу с Марком, тем лучше. Хотя меня удручает, что я не могу заставить себя почувствовать симпатию к человеку, с которым работаю чаще всего. Выйдя на улицу, я с унынием вижу, что там до сих пор сильный ливень. Когда я проснулся, за окном всё бушевало. В результате тренировку перенесли на три часа позже. Я даже взял внедорожник Прана, потому что при такой дерьмовой погоде меня нисколько не привлекала долгая прогулка до и потом от метро. Обходя лужи, я добираюсь до большой черной машины, сажусь и сразу включаю подогрев сиденья и печку. Капли дождя непрерывно падают на лобовое стекло, и я задаюсь вопросом, какая погода в Маниле. Пран написал, что они долетели нормально, но при таком ливне он может и не вернуться сегодня домой, с внезапной тревогой думаю я. А может, опять с облегчением. Ведь если самолет Прана задержат, значит, мне еще один вечер не придется прикидываться, будто у нас все хорошо. Проглотив стон, я выезжаю с парковки, но, протащившись со скоростью черепахи всего пять минут, слышу жужжание телефона. Поскольку мой Блютуз спарен со внедорожником, табло на приборной панели показывает, что звонит моя сестра Па. Осталось нажать на кнопку, а потом мои руки будут свободны, чтобы вести машину по затопленной дороге. – Привет, – говорю я. – Что такое? Даже не поздоровавшись, Па сообщает: – Мама волнуется за тебя. Она думает, что в Бангкоке высадились пришельцы и захватили твой мозг. – Глип-глорп, – механическим голосом говорю я. По машине разносится ее смех. – Я сказала не «роботы», а «пришельцы». У инопланетян должен быть более продвинутый язык, чем «глип-глорп». – Она делает паузу. – А если серьезно, Пат, у тебя там всё хорошо? – Все нормально. Не понимаю, почему мама волнуется. Я разговаривал с ней буквально вчера. – Потому она и волнуется. Говорит, у тебя голос был не такой, как всегда. Я – уже не впервые – проклинаю судьбу за то, что мама знает меня так хорошо. Она позвонила, когда мы с Праном смотрели «Двойную яркость» – сидя на противоположных концах дивана. Это был очередной звенящий от напряжения вечер, но мне казалось, что я разговаривал по телефону достаточно бодро. – Скажи ей, что причин беспокоиться нет. У меня все в порядке. Честное слово. К сожалению, Па тоже знает меня как облупленного. У нас с ней маленькая разница в возрасте, и мы всегда были близки. – Ты врешь. – Ее голос становится подозрительным. – О чем ты не хочешь мне говорить? – Резкий выдох. – О, нет. Только не говори, что вы с Праном расстались. Боль в сердце. И паника – от одной только мысли. – Нет, – спешу сказать я. – Конечно же нет. – Слава богу, – выдыхает она. – Но теперь я тоже волнуюсь. – У нас все хорошо, – заверяю я Па. Еще одна пауза, а потом: – Ты снова врешь. – Она вполголоса чертыхается. – У вас с ним проблемы? Мои пальцы вцепляются в руль. – У нас все нормально, – цежу я сквозь зубы. – Пат, – твердо произносит она. – Па. – Мой тон еще тверже. – Богом клянусь, если ты не расскажешь, что происходит, я натравлю на тебя маму. И папу. – О черт, только не это. – Этой угрозы достаточно, чтобы развязать мне язык. – Я жду… Суровый голос Па вызывает у меня очередной мысленный стон. Я делаю вдох, а потом выдаю максимально сжатый ответ. – Мы с Праном сейчас в странном месте. – Как загадочно. Что ты подразумеваешь под «странным»? И о каком месте речь – о физическом? Вы сейчас в БДСМ-клубе? Присоединились к бродячему цирку? Я закатываю глаза. – Да, Па, именно так. Пран дрессирует тюленей, а я скачу на медведях. Мы спим в одной комнате с бородатой женщиной и парнем, который глотает мечи. – Глотает мечи? Это гейский эвфемизм? – Она смеется над своей глупой шуткой, потом снова серьезнеет. – Вы стали ссориться? – Не совсем. Я доезжаю до перекрестка и медленно притормаживаю. Впереди – зловещая вереница машин и множество мигающих красных огней. Черт, неужели случилась авария? Я за рулем уже десять минут, а отъехал от стадиона всего на полмили. Так я никогда не доеду домой. – Пат, черт побери, может, перестанешь увиливать, как в детском саду? Я крепко сжимаю губы, но признание все равно вылетает наружу. – Блядь, просто мне тяжело, понимаешь? Его, блядь, вечно нет дома, а когда он наконец-таки приезжает, мы только и делаем, что сидим в квартире и прячемся – от людей, от прессы блядь, от всего. И меня это задолбало, окей? У нее перехватывает дыхание. – О. Вау. Сколько слов на букву «б». Ладно. – Тон Па становится мягче. – Как давно ты несчастлив? Вопрос застает меня врасплох. – Я… не несчастлив. – Нет, это ложь. Я несчастлив. Я просто… просто скучаю по своему парню, черт побери. – Я расстроен. – Но ведь ты с самого начала знал, что вы будете держать ваши отношения в тайне, – напоминает Па. – Вы с Праном договорились, что сделаете каминг-аут только после конца сезона. – Если вообще его сделаем. – Мой внутренний циник продолжает задавать мне вопросы. Вдруг Пран решит, что он не готов сообщать всему миру о том, что он гей? Вдруг он усадит меня и попросит молчать еще год? Или на протяжении всей его карьеры? Или всю жизнь? – Погоди. Пран, что, передумал? – возмущенно спрашивает она. – Или команда просит его продолжать делать вид, что он натурал? – Вряд ли. Пран говорил, что в PR-департаменте уже приготовлено заявление на случай утечки. И я понятия не имею, передумал он или нет. В последнее время мы коммуницируем не особенно хорошо, – признаю я. – Тогда начните коммуницировать. – Все не так просто. – Пат, главное – захотеть. – Она на миг затихает. – Ты самый открытый и честный человек в нашей семье. Ты обнадеживаешь меня, доказывая, что не все мужчины зажатые молчуны. На самом деле, Пран тоже довольно открытый. Думаю, поэтому вам так хорошо. Вы никогда не пасуете перед трудными темами. Вы всегда находите способ разгрести эту хрень. Она права. Мы с Праном знаем друг друга с самого детства, и у нас были проблемы с общением всего один раз, когда после того случая в лагере Пран на четыре года исчез. Но я простил его. Я понял, почему он от меня отдалился. Он чувствовал себя виноватым за то, что, возможно, воспользовался мной, плюс не до конца разобрался со своей собственной ориентацией. И этот сумбур ему было необходимо разгрести одному. Но то, что происходит сейчас… этот разлад мы должны преодолеть вместе, и, делая вид, что все хорошо, этого не достичь. Па абсолютно права – обычно мы с Праном не уклоняемся от проблем. Но сейчас мы занимаемся именно этим, отчего все становится только сложней. – Мне надо поговорить с ним, – вздохнув, говорю я. – Шерлок, да ладно? А теперь скажи «спасибо» за мою бесконечную мудрость и спроси, как дела у меня. Я, не выдержав, фыркаю. – Спасибо, о мудрейшая. И как у тебя дела? – И хорошо, и плохо. Кажется, мой фильм идет ко дну. Меня тянет тоже сказать: «Шерлок, да ладно?», но я прикусываю язык. У Па комплекс из-за карьеры. Точнее, из-за отсутствия таковой. Моя сестра, благослови ее бог, самый нерешительный человек на земле. – Разве мама с папой не одолжили тебе денег на съемки? – спрашиваю я осторожно. – Одолжили, – угрюмо отвечает она. – Только не говори им пока, хорошо? Мама и так переживает, и я не хочу еще больше ее волновать. Я весь напрягаюсь. — Ладно. Мой провал с фильмом был плохой новостью. Хочешь услышать хорошую? – Конечно. Давай. Она делает театральную паузу, а потом объявляет: – Я собираюсь стать фотографом! Ну, разумеется. Я вздыхаю. – Прикольно. – Мог бы порадоваться за меня, – говорит она обиженным тоном. – Я наконец-то поняла, чем хочу заниматься! Как раньше – когда она поняла, что хочет быть поваром. И управляющей в магазине отца, а потом снять фильм. Но я оставляю свое мнение при себе, потому что мы, поддерживаем друг друга несмотря ни на что. – Тогда я очень рад за тебя, – искренне говорю я. Па болтает о своих новых планах всю дорогу до дома, но перед спуском в подземный паркинг нам приходится попрощаться, потому что внизу связи нет. Мы договариваемся созвониться на выходных, после чего я поднимаюсь в квартиру и принимаю душ. Пока есть время до игры Прана, я готовлю себе еду, а потом с тарелкой усаживаю себя на диван. Я проведу вечер, болея за своего парня. А когда он сегодня вернется домой, воспользуюсь советом сестры и поговорю с ним о своих чувствах. Главное – твердый настрой. Насколько твердый? – интересуется мой вероломный мозг. И я, улыбнувшись, принимаюсь за ужин.