Луна, успокой меня

Рассказ о приключении, произошедшем в доме, что находился напротив нашей уютной квартиры, Уотсон впоследствии назвал «Пустой дом». Могу уверено заявить, что всё описанное им было передано дословно и ни в коем разе не приукрашено. Но наш разговор, который произошел сразу после завершения дела, не попадёт на страницы газет и не станет достоянием общественности. Он сохранится только в наших воспоминаниях. Мы вернулись в нашу гостиную на Бейкер-стрит. В ней всё оставалось прежним, несмотря на прошествие лет. Миссис Хадсон здесь исправно убиралась, не давая скапливаться пыли, а Майкрофт позаботился о том, чтобы все вещи, необходимые теперь в повседневной, отныне некочевой жизни, были доставлены в мою комнату сегодня же. На меня накатила неожиданная ностальгия. Никогда я не был так рад возвращению на Бейкер-стрит, как в тот вечер. Кресла, камин, бренди. Приятные воспоминания пропитывали каждую секунду моего прибывания в родном доме. Мысли Уотсона, кажется, были схожи с моими, потому как улыбка озаряла его живописное лицо. Мы обсуждали прошедшее расследование так, словно у нас было всё время мира. Я ловко припоминал обстоятельства дел давно минувших лет, иногда упоминая события, участником которых мне довелось стать за три года отсутствия в Лондоне. Но доктор остановил время, задав мне один лишь вопрос: — Вы так и не сказали самого главного, Холмс, — он перевел взгляд с камина на меня, и я понял, что плыву. Я сам обезоружил себя. Ещё в его кабинете, раскрывая подробности моей жизни за предыдущие годы, я сказал, что самое главное ему предстоит узнать позже, когда мы покончим с предстоящим делом. Но, не пророни я тех слов в торжестве духа, оттягивал бы этот момент ещё десятилетие, как, впрочем, и поступал всю нашу совместную жизнь. И вот, сейчас я был мужчиной, который разменял четвертый десяток, и понимал, что лучше рискнуть и жалеть о том, что Уотсон узнает о моих чувствах, чем о том, что он проживет остаток жизни с ложным мнением обо мне. — Вот что, Уотсон, — начал я, собираясь с мыслями, — ответьте мне на такой вопрос: что должен сделать я, Шерлок Холмс, чтобы вы навсегда отказались от нашей дружбы? Он нахмурил брови, вопросительно глядя на меня. — Не хочу хвалиться, но мне кажется, что у меня за десяток с лишним лет нашей дружбы сложилось о вас верное впечатление и я знаю все ваши мотивы. Более того, я уверен, что все они правильны. И что бы вы ни сделали, я приму это как единственное верное решение, ведь иначе вы никогда не поступали, милый Холмс, — уверено отчеканил он. — Самый жёсткий в моём отношении поступок вы уже свершили, оставив меня на три года бродить в тумане лжи и сомнений. Но зная истинную цель данного поступка, я прощаю вам его свершение. Вы опасались за безопасность своих близких. И я оказался в их числе, а потому не должен был быть в курсе дел. И это делает вас в моих глазах самым благородным человеком из всех, кого я знаю. Вы вернулись ко мне. Вот что ценно. Я не отрекусь ни от вас, ни от вашей дружбы, потому что знаю, что вы не в силах свершить что-то аморальное. Ком встал в моём горле, когда Уотсон перестал говорить. Теперь уже я был близок к тому, чтобы пустить слезу. — Спасибо, Уотсон, — только и выронил я, всё больше убеждаясь, что у меня нет правильных слов для него. — Простите меня, если я причинил вам боль. Совесть терзала меня всё то время и гложет по сей день. Моё, с ваших слов, благородство, не чета вашей стойкости. Вы самый сильный духом человек, из всех, кого я знал. Позволите выпить за вас? — И за вас, дорогой Холмс. Я выиграл паузу, в попытке упорядочить мысли, роящиеся в моей голове. — Я услышал ваш ответ. Даже не знаю, стало ли мне от этого легче. Теперь мне будет сложнее разрушать свой образ в ваших глазах, — выдохнул я. — Извините мне этот упрек, Уотсон, но вы однажды тоже меня оставили, — начал я свою исповедь, как можно дальше от основной темы. К такому нужно идти постепенно. Доктор меня прервал. — Когда я принял решение о женитьбе? — тут же догадался он. Я кивнул в ответ. — Неужели брак равносилен смерти? — Я не берусь утверждать, что мои чувства тогда были сильнее ваших, но услышьте — для вас дружба и более глубокие отношения, это норма. Мне же это совершенно чуждо, и тем не менее, вы ворвались в мою жизнь и стали для меня самым близким человеком. Дороже вас у меня никого нет и не было. Поэтому ваш переезд сказался на мне не лучшим образом, и я тосковал по вам, мне не хватало ваших комментариев и размышлений, молчаливого присутствия и… всего в этом духе. И когда вы пришли ко мне за день до свадьбы… — Холмс, — тихо сказал Уотсон, не желая, видимо, моего упоминания этой истории давно минувших дней. — Да, Уотсон, вы просили меня не принимать всерьёз ту ночь, но я не мог перестать думать над всем, что вы сказали мне тогда. Я намеренно счёл все ваши выражения нежеланием вступать в этот брак. Возможно, это мне лишь почудилось, но вы понимаете, к чему я клоню, Уотсон? — я всё время старался поддерживать зрительный контакт. Доктор же не выдержал и отвел взгляд, разглядывая янтарную жидкость в своем стакане. — Да, Холмс. Смекаю, — его губы тронула ухмылка. — Не тая, скажу вам, что всё то было чистой правдой. Я не врал вам ни единой секунды в ту ночь. — Мне кажется, Уотсон, вы не врали мне ни единой секунды всю нашу жизнь, — подбодрил его я, попутно осознавая всё, что он сказал. — Это не так, — он посмотрел на меня, поджав губы. — Я врал вам, когда говорил, что счастлив в браке. Когда утверждал, что это лучший выбор в моей жизни. Я лгал, когда сказал вам на венчании, что все мои слова, сказанные накануне, ничего не значат, поскольку я был пьян. Нет, я был в ясном уме и по собственной воле был нагим донельзя в своём откровении. И вот после этого именно вы должны были от меня отречься. Вы ведь всё тогда поняли, Холмс. Я бежал не от вас, а от своих чувств. Я строил иллюзорное счастье, будучи самым несчастным человеком на всей планете. — Я сожалею, что всё так вышло, Уотсон, — с горечью сказал я, и дрожь пробрала мои руки. — Нам стоило обсудить это раньше, верно? — Не стоит сожалений, дорогой Холмс. Всё так и должно было быть. Мы обсуждаем это сейчас, вот что важно, — он отставил уже пустой стакан на столик и скрестил руки на груди. — Но вот что мне невдомёк. Вы спросили у меня, что такого вы должны сделать, чтобы я прекратил наше общение, но пришли мы к тому, что я сам подводил нас к грани, поступая предосудительно в собственных откровениях. Вы ведь подводили не к этому, так? — Да, я вёл немного к другому. Но вы открыли для меня очень важное знание, благодаря которому и мне изъясняться будет легче. Только не берите ведение разговора в свои руки, и я не собьюсь в своих изречениях. Мне это даётся нелегко, хоть вы и представляете меня в своих рассказах, как человека, который не лезет за словом в карман. Мы оба усмехнулись. Уотсон переключил всё своё внимание на меня. Мне сделалось дурно, но я продолжил. — Вы прекрасно знаете моё отношение к сантиментам. И не менее прекрасно знаете то, что я не являюсь тем, кем представляю себя людям, а в последствии и вы меня — читателям. Я заметил, что в последних рассказах вы начали выносить это на достояние общественности, что несмотря на мою напыщенную чёрствость и механичность действий, я такой же человек, как и все. И спектр чувств и эмоций у меня не меньше, чем у любого другого. И, конечно же, вы оказались чертовски проницательны. Уотсон внимал каждому моему слову, но всё ещё хмурился. — Однако, я хочу заметить, что такую сторону моей личности смогли раскрыть и увидеть вы и только вы, дорогой Уотсон. Более того, моя сентиментальность, — я запнулся на этом слове, непривычном и, пожалуй, впервые произнесённом по отношению ко мне, — раскрылась благодаря вам, пускай в момент ее пробуждения вы и не могли этого наблюдать. Сделав последний глоток бренди, я последовал примеру Уотсона и отставил пустой стакан в сторону. Рука моя опустилась во внутренний карман пиджака, нащупывая тонкий лист бумаги, сложенный вдвое. — Вы спасли меня, придя в мою жизнь. Вы не дали мне зачерстветь, соглашаясь жить бок о бок. Вы заставили поверить в дружбу, берясь со мной за очередное дело. Дали поверить в самые нежные и тонкие чувства, мирясь с тем, чего другие боязливо сторонились. И, наконец, вы позволили мне поверить в себя, но, что самое главное, подарили побуждение к жизни. И если бы не вы, Уотсон, и эта ваша телеграмма, — я передал её в руки доктора, заинтересованного и потрясенного, — моя «смерть» затянулась бы на ещё более долгие годы. Пока Уотсон беглым взглядом читал собственную телеграмму, я продолжил: — Я не знаю, как благодарить вас за то, что вы для меня сделали. Спасибо, Уотсон. Вы всегда были рядом. Это письмо повидало и Тибет, и Персию, и Францию, и, в общем… Частичка вас всё же была моим постоянным спутником в нелёгкой дороге. И луна. Одну тысячу и девяносто шесть ночей я смотрел на неё, вспоминая вас. — Боже, Холмс, — Уотсон перевел взгляд с бумаги на меня. — Я и помыслить не мог, что для вас это будет так много значить. Признаться честно, я боялся отправлять вам эту телеграмму, поскольку она стала очередным очевидным обнажением чувств перед вами. Я боялся быть понятым превратно и с позором вылететь из вашей жизни, но вы… — Именно, Уотсон, — я забрал ценную бумагу из его рук, убирая на прежнее место, — я тоже. Я тоже боялся, что вы всё узнаете, считаете своей необыкновенной проницательностью к таким вещам и будете меня презирать. Но и я сам не смог прочесть этого между строк. Всё же, я не так разборчив в человеческих чувствах. Вы же понимаете, что все ваши знаки внимания, всю заботу, я списывал на вашу доброту и в некотором роде дружескую обязанность, стараясь не придавать этому большего значения. Пытаясь отыскать истину, очень легко принять на веру то, что ей не является. И ту ночь, и ваше письмо, я лелеял в своих воспоминаниях, предвкушая нашу встречу и желая рассказать обо всем, что теплится в моей душе не первый год. Я встал, чтобы налить нам еще бренди. Сейчас этого точно не хватало. — Знаете, Холмс, я тоже много об этом думал, — Уотсон, неожиданно для меня, тоже достал из своего кармана записку, — и я тоже по сей день храню ваше предсмертное письмо. В конце вы написали одному мне понятную фразу — «Пусть в трудный час луна подарит вам покой», — сказал он по памяти и убрал записку обратно. — Вы тоже не позволили мне сдаться. А я уже был готов, когда рок судьбы после вашей смерти забрал у меня жену и единственного ребёнка. Ваши слова, написанные перед «смертью», не позволили мне опустить руки. Я верил и ждал. И, кажется, судьба даёт второй шанс. Однако, вы избегаете самого главного. Поймите меня правильно, для меня после вашего чудесного возрождения даже самые нелепые фантазии имеют возможность реализации. Но я всё ещё в сомнениях, несмотря на всю откровенность нашего разговора. Не берусь говорить, что это очередной ваш фокус, но, если мы говорим об одном и том же, скажите мне, о какого рода чувствах мы говорим? Моя рука предательски дёрнулась. Горячительный напиток с плеском наполнил стакан до краёв и разлился за его пределы. Я стоял к Уотсону спиной, что было очень удачно. Слава Господу, он не видел моего растерянного лица. Стиснув зубы, я на секунду закрыл глаза, чтобы волнение спало. — В обществе это принято называть… — гораздо тише, чем до этого, начал говорить я, но в горле снова встал ком. — Как, Холмс? — всей своей спиной я ощутил, что Уотсон поднялся из кресла. — Простите, вряд ли в приличном обществе это принято называть хоть как-то, — «кроме мужеложства» добавил я, но уже не в слух. — А мы сейчас и не в приличном обществе. Здесь только я и вы, — мои плечи вновь ощутили тепло ладоней доктора. По коже пробежали мурашки, по спине — холодок. Я отставил в сторону опустевшую бутылку бренди, которая до этого была заложником моей цепкой хватки. Места для маневра не было совершенно и единственным возможным вариантом было развернуться к Уотсону. Медленно и нерешительно, но так я и сделал. Его руки тут же вернулись на мои плечи и он придвинулся ближе, заставляя меня упереться в стол бедрами и руками. От того, как близко он стоял, подкосились ноги. Я едва успел что-либо сказать — его губы накрыли мои в первом поцелуе. Он скоро отпрянул, смотря в мои глаза, считывая реакцию. Я приосанился и аккуратно коснулся ладонью его гладкой щеки. — Я скучал по вам, — шёпотом сказал Уотсон. — Дышите, дорогой. Я действительно простоял в ступоре несколько секунд, забыв сделать вдох. И, набрав достаточное количество воздуха в легкие, я посчитал, что слова сейчас не передадут ту палитру чувств, бушующих во мне в эту минуту. Рукой я смело сжал галстук доктора и требовательно потянул на себя. Подавшись вперед, губы Уотсона вновь встретились с моими. Глухой стон сорвался с уст, стоило доктору приобнять меня за талию и прижаться чуть теснее. — Пойдёмте? — Уотсон кивнул головой в сторону его спальни. Она, к счастью, была самой дальней комнатой в нашей квартире, и там мы бы наверняка не потревожили нашу домовладелицу своими душевными излияниями. Я кивнул в ответ и тут же пошёл вслед за причиной моего бешеного сердцебиения. Неужели это правда с нами происходит? Спустя столько лет, прозрение ли это или взаимное пагубное влияние? Я предпочитаю первый вариант. Несмотря на ложь самому себе, я всегда знал и чувствовал, что Уотсон — мой. Мой друг, мой напарник, мой человек, мое сердце, моя душа.