Скрипка

Герр Картман не спал всю оставшуюся ночь. Он сидел за своим столом в офисе, не сводя глаз со спящей фигуры самого невероятного еврея, которого он когда-либо встречал. Он повернул голову, почувствовав, как дневной свет мягко приветствует его через окно кабинета. Скоро должна была начаться перекличка. Но сегодня еврей её пропустит. У Герра Картмана не хватало духу разбудить его, когда он выглядел так умиротворенно. Кроме того, он знал, что не сможет отослать его до того момента, пока гости не уйдут. Это произвело бы слишком плохое впечатление. В дверь тихонько постучали. Герр Картман отпер её и увидел вопросительный взгляд Альфреда. Он никогда не запирал дверь. Дворецкий спросил, хочет ли он, чтобы ему подали завтрак, и нацист приказал подать его в кабинет. Стол в столовой был приготовлен для гостей, так что, когда проснутся, они смогут спокойно поесть. — Предупреди меня, когда они проснутся. — Альфред поклонился приказу и уже собирался уходить, но обернулся. — Милорд, не принести ли мне новую рубашку для скрипача? — Герр Картман оглянулся за спину и увидел растрепанную рубашку на полу, лежащую рядом с диваном. Он почувствовал, как его лицо покраснело, и кивнул, не в силах говорить. Он чувствовал себя слишком неловко и был рад, что дворецкий оказался человеком осмотрительным. Прошёл всего час, и Кайл медленно потянулся и открыл глаза. Он несколько раз моргнул, не узнавая окружающую обстановку. Внезапно он испуганно вскочил. Его лицо слегка исказилось от боли, когда он сел, и все образы прошлой ночи вернулись в его сознание. Ужасное ощущение охватило всё его тело, когда он понял, что произошло. — Доброе утро, еврей. — Холодный голос поприветствовал его. Кайл с недоумением повернулся к источнику голоса. — Пожалуйста, помойся вон той водой и оденься. Последнее, что мне нужно, это чтобы ты бегал голым по моему дому. — Небрежно сказал нацист, откусывая немного хлеба. Кайл неловко взглянул на эсэсовца. Он заколебался, заметив, что полностью раздет и ему нечем прикрыться. Поэтому он нехотя подчинился. Он старался не обращать внимания на ужасное ощущение, что за ним пристально наблюдают. Из-за своей наготы он чувствовал себя слишком открытым под взглядом нацистов. Он быстро прошагал к тазу с холодной водой и вымылся, стоя спиной к герру Картману. Кайл схватил мыло дрожащими руками, поскольку в животе нарастало тошнотворное чувство. Он натирал кожу сильнее, чем нужно, желая стереть с тела сами воспоминания о прикосновениях и запахе нацистов. Кайл едва держал слёзы. Сколько бы он ни скреб свою кожу, она оставалась нечистой. Ощущение грязи не уходило. Кайл чувствовал отвращение к себе за то, что позволил другому делать с его телом все, что тот хотел. За то, что хотел, чтобы нацист прикасался к нему. За то, что наслаждался этим в полной мере. Голова пульсировала, а внутренности переворачивались. Образы вчерашних жарких моментов были еще слишком яркими, и Кайл не узнавал в них себя. Он вел себя как животное, как жаждущий похоти зверь. Он лишился девственности самым бездумным и страстным образом, так ещё и с человеком, которого ненавидел больше всего на свете. Трясясь от всепоглощающих эмоций, терзавших его душу, Кайл оделся и тяжело вздохнул, испытывая лишь легкое облегчение от того, что одежда прикрывает его нечистую кожу. — Съешь что-нибудь. Пойду посмотрю, проснулись ли уже остальные. — Толстый нацист говорил отстраненным голосом и даже не смотрел на него. Он просто встал и вышел из комнаты. Кайл стоял посреди офиса и выглядел потерянным. Взгляд устремился на только что закрытую дверь. Он чувствовал, как дрожь путешествует по его телу. Чувствовал, как ногти впиваются в кожу руки. Глаза щипали и слезились. Если несколько часов назад нацист вёл себя дико страстно, то теперь снова был холодным и отчужденным.. И уже один этот факт заставлял Кайла держаться на грани от слёз. Именно его апатичный голос, это отстраненное отношение заставляли его чувствовать себя использованным, грязным, одноразовым. Как бы вкусно ни выглядела еда, он не смог поесть. Вместо этого он вышел из кабинета и, болезненно спотыкаясь, пошел по коридору, открывая дверь за дверью, пока не нашёл туалет. Задыхаясь, он вошел в него и трясущимися пальцами закрыл за собой дверь. Он чувствовал, как слёзы хотят вырваться наружу, но продолжал бороться с ними. Так же, как и с тошнотворным чувством в животе. После долгих минут агонии Кайл наконец сдался. Он упал на колени и выблевал вчерашнее содержимое в унитаз, в то время как слёзы свободно капали каскадом. С губ сорвался жалкий стон, он безутешно зарыдал, затем его снова вырвало. Герр Картман стоял за дверью и слушал мучительные звуки рвоты, сменяющиеся тихими рыданиями. Он закрыл глаза от боли. Он знал, что всё уже никогда не будет как прежде. Знал, что страдания еврея никогда не будут радовать его так, как раньше. И из-за этого он желал, чтобы прошлой ночи никогда не случалось. Когда он со вздохом открыл глаза, то увидел Альфреда, идущего в его сторону. Он выпрямил спину, пытаясь скрыть своё расстройство. — Гости уже завтракают, сэр. — Объявил дворецкий. — Хорошо. Хорошо. — немного рассеянно сказал Герр Картман, прочищая горло. — Тогда я присоединюсь к ним... — За дверью послышался еще один ужасный звук рвоты. — Эм... Еврей... чувствует себя не очень хорошо. Должно быть, он что-то съел вчера. — Он солгал, не в силах смотреть дворецкому в глаза (его вдруг очень заинтересовала одна из картин, висевших на стене). — Я прослежу, чтобы он принял успокаивающий чай для желудка. — любезно сказал Альфред, прекрасно понимая, что происходит. Не добавив больше ни слова, Герр Картман ушел. Он присоединился к гостям и натянул на себя фальшиво-милую и веселую манеру. У Баттерса было жуткое похмелье, Клайд и Бебе были бледны, а под глазами появились тёмные круги. Крейг был единственным из всех, кто действительно выглядел здоровым. — Утро, Картман. Где Кайл? — спросил Крейг со знающим видом. У нациста возникло желание врезать черноволосому по лицу за то, что он так просто задал этот вопрос. Вместо этого он ухмыльнулся. — У него похмелье, как у Баттерса. — Он сказал это, в то время как блондин страдальчески застонал. — Но он ведь придет попрощаться, правда? — обеспокоенно спросила Бебе. — Конечно, конечно. — ответил Герр Картман, махнув рукой. — Он просто не будет есть с нами... то есть. Он же еврей. — Он сказал это с усмешкой, внутренне проклиная себя. Еврей, с которым у меня был лучший секс в моей жизни! У него свело желудок, когда он понял, что ему придётся отправить Кайла обратно в лагерь после того, как его друзья уйдут. И хотя еда казалась ему пеплом во рту, Герр Картман продолжал вести себя как идеальный, всегда веселый хозяин. Тем временем Кайл сидел в кабинете и пил чай, вдали от посторонних глаз других посетителей дома. Он отказался от кожаного дивана и сел на обычный деревянный стул. Альфред настаивал, что ему нужно есть, чтобы сохранить силы. И он заставил себя поесть, потому что, вполне возможно, это был последний раз, когда он мог сделать это нормально. Он пожалел, что не смог пронести с собой немного хлеба, чтобы отдать его отцу и брату. Кайл вздохнул, чувствуя себя несчастным. Вчера он провел лучшее время во всей своей жизни. Он вспомнил свою прежнюю жизнь и образ жизни, которого у него никогда больше не будет. И он пожалел, что сделал это. Потому что вдобавок к чувству опустошенности из-за нациста, ему напомнили о том, какой должна быть жизнь. Он так долго жил, прячась на маленьком тесном чердаке, а потом в лагере, что забыл, как это естественно – иметь все даже самые малейшие удобства и базовые потребности в пределах досягаемости. Он снова почувствовал вкус комфортной жизни, но теперь её снова у него отнимали. Кайл не мог представить себе более страшной пытки.

***

Кайл и Герр Картман смотрели, как две машины уезжают по снегу. Это было довольно тёплое прощание, и Кайлу удалось скрыть общее огорчение. Но теперь он с тяжелым сердцем смотрел в конец улицы и ждал, какие слова будут произнесены. Он услышал, как Герр Картман позвал Альфреда. Ему вернули форму. Как бы он хотел, чтобы это был ночной кошмар и чтобы он поскорее проснулся, в безопасности дома, в своей теплой постели. Но это была реальность. И вскоре он уже шёл за Герром Картманом по снегу, одетый в свою прохудившуюся и грязную униформу. Они шли молча. Ни одно слово не было произнесено вслух. Внезапно нацист остановился и обернулся, Кайл тоже остановился и опустил голову, согласно правилам. Им обоим было неловко. Стоять на снегу, друг напротив друга. Нацист и еврей. Две противоположные расы. Одна превосходящая, другая покорная. Одна должна была доминировать в мире, другая - исчезнуть с лица Земли. И всё же всего несколько часов назад враги стали любовниками, стали единством, стали совершенством. Случилось невозможное. — Вчерашнего дня никогда не было. Просто сотри его из своей памяти, еврей. — Герр Картман говорил как можно холоднее и пытался поверить, что Кайл дрожит только от ледяного ветра. Он мог видеть, как его руки сжимаются в кулаки. Он видел, как его рот исказился от гнева. Герр Картман позвал солдата и велел ему вести Кайла в казарму. И, не добавив больше ни слова, толстый нацист ушёл. Он даже не взглянул на еврея. Просто ушёл прочь, ни разу не оглянувшись. Но с каждым шагом, который он делал всё дальше от Кайла, Герр Картман чувствовал, как в нём угасает частичка его самого.

***

Когда Кайл добрался до барака, чувствуя тяжесть и оцепенение, он уже мог видеть очередь на обед. Он настолько привык стоять в очереди каждый день, что никогда не осознавал, насколько депрессивным и до смешного унизительным было это зрелище. Длинный ряд из дышащих скелетов с кожей. Безжизненные лица с глубокими и впалыми глазницами. Они двигались медленно и без особой энергии. И получали лишь достаточное количество пищи, чтобы восстановить часть израсходованной энергии. Кайл выслушал, как солдат дал ему последнее указание, написанное на бумаге Герром Картманом. После обеда он должен был вернуться к своей работе и забрать тела в женской секции. Кайл подошел к концу очереди и посмотрел на множество безымянных лиц. И задавался вопросом, сколько из них умрёт в лагере, а сколько доживет до смерти в газовых камерах. — Кайл! — Его глаза метнулись в дальний конец очереди. Он увидел, что отец машет ему рукой, а его младший брат уже бежит к нему. Он счастливо улыбнулся, и новая волна тепла наполнила его сердце. Он поймал Айка в воздухе, так как маленький мальчик бросился на брата. От души смеясь, Кайл понес его в конец очереди, чтобы встретить отца. — О, сын мой, где ты был? Я так волновался за тебя. — сказал Джеральд Брофловски, обхватив ладонями бледное лицо сына. — Ты не поверишь! — Кайл ответил с улыбкой и восторженным голосом. Но отец уже мог прочитать боль в его глазах. — Мне пришлось играть на скрипке всю ночь напролет в доме Герра Картмана. Понимаешь, он устроил вечеринку, а его музыкант поранился, так что... Не знаю как, откуда у него была моя скрипка, и как он узнал, что я её владелец, но вот так я и оказался там. — Я сказал ему, что это ты! — невинно сказал Айк. — Он пришёл вчера в поле и спрашивал владельца скрипки. — Кайл потрясенно посмотрел на брата. — Держу пари, ты здорово повеселился! — Айк, никогда больше так не делай! — сказал Кайл, испугавшись неосторожности брата, и уставился на отца с выражением недоверия. — Я уже поговорил с ним. Надеюсь, теперь ему всё ясно. — Мужчина сказал это неодобрительным тоном, и Айк выглядел раздосадованным, но кивнул. Кайл провел то недолгое время, которое у них было на обеде, отвечая на многочисленные вопросы Айка о званом вечере. Его слова были осторожными и хорошо подобранными, он опускал всё, что касалось алкоголя, наркотиков и секса. В разговоре с братом он звучал бодро, но его отец не был дураком. Он мог услышать грусть в его полутонах. Поэтому в тот вечер, перед тем как лечь спать, он столкнулся со своим старшим сыном. Они сели в углу общей комнаты, чтобы побыть наедине. — Кайл, мне нужно, чтобы ты был честен со мной. — прошептал мистер Брофловски. — Вчера что-то случилось? — Кайл покачал головой, но мужчина слишком хорошо знал своего сына. — Я вижу, тебя что-то беспокоит. — Кайл посмотрел в глаза отцу и был на грани того, чтобы расплакаться. Никогда бы он не смог рассказать ему о Герре Картмане. Никогда бы его отец не узнал об этом смертном грехе. — Ты помнишь вкус масла на свежем хлебе? Или ощущение тёплой воды? Или запах парфюмированного мыла? — со слезами на глазах спросил Кайл, и его отец вздохнул, наконец-то поняв, что так сильно мучило его сына. — И я не помнил, но теперь... Я... я жалею, что вспомнил. Потому что теперь всё намного сложнее. Потому что я хочу вернуться к той жизни и знаю, что этого никогда не будет! — говорил Кайл, плача, а отец тепло обнимал его. — О, мой сын! Ты не должен терять надежду. Однажды эта война закончится. Однажды нацисты проиграют, и мы снова станем свободными. — Он прошептал Кайлу на ухо. — Ты действительно в это веришь, папа? — скептически произнес Кайл. — Я должен. Чтобы я мог быть сильным. Для теб, для Айка. Потому что я так сильно вас люблю. — Он с любовью посмотрел на своего старшего сына и поцеловал его в лоб. — Помни, что говорил отец Макси. Смотри на то, что у тебя есть, а не на то, что потерял. — Кайл слабо улыбнулся и положил голову на плечо отца. И ему хотелось, чтобы он мог это сделать. Быть благодарным за то, что у него есть. Верить, что надежда еще есть. Потому что он не верил; не после того, что случилось. И больше не будет.

***

В ту ночь Кайл беззвучно плакал. Он уже отдал волю своему горю, когда днём бродил по женским полям. Он уже выплакался, но слишком много боли до сих пор оставалось в груди. Кайл плакал от суровой реальности, в которой приходилось жить еврейской расе. Более суровой, чем он когда-либо ожидал или думал. Как он должен был найти надежду в мире, где она давно умерла? Кайл плакал, потому что на Земле не было справедливости. Он плакал из-за того, что Бог позволяет так называемой "высшей расе" находить всевозможные способы пытать и убивать его людей. Он плакал по тем, кого вёз в своей тележке. Он плакал по тем, кто ещё жил, кому предстоит увидеть худшие дни и закончить жизнь в газовых камерах. Но больше всего он плакал от ощущения пустоты в груди. Кайл не мог понять, что с ним происходит. Не мог понять, почему так охотно физически отдался ненавистному нацисту. Он вынашивал всевозможные теории, чтобы объяснить, почему вёл себя так по-звериному. Чтобы объяснить, почему он так отчаянно жаждал этого физического удовольствия. Он пытался свалить всё на опиум и алкоголь. Но не верил в это. Он пытался убедить себя, что это больная компенсация за те страдания, которые он пережил за все эти годы. Что он так отчаянно нуждался в хорошем самочувствии, что позволил себе без раздумий погрузиться в удовольствие. Но он сомневался, что именно в этом кроется причина его безрассудного поведения. Кайл решил, что он был сумасшедшим. Внутри него должно было жить какое-то безумное, похотливое и развратное существо. Потому что он знал, что если бы мог повернуть время вспять, то сделал бы это снова. Это только ещё больше сбивало его с толку и заставляло чувствовать себя ещё хуже. Медленно проходили дни, и так же медленно пустота становилась меньше. С каждым днём странное гнетущее чувство становилось чуть более терпимым. Воспоминания о той ночи начали улетучиваться, становясь с каждым днём все более далекими. Кайл постепенно начал забывать о том, что прикосновения были электризующими, поцелуи – сладкими, а физическое единение –таким правильным. В какой-то момент стало достаточно просто поверить и принять, что это были лишь телесные позывы, похоть и вожделение, подкреплённые наркотиками и алкоголем. И постепенно он начал верить в ту ложь, которую твердил себе каждый день. Что между ними никогда не было никакой связи. Кайл больше никогда не видел Герра Картмана в течение двух месяцев, которые последовали за той проклятой ночью. Он находил это смешным и, до определенного момента, разочаровывающим (хотя никогда бы в этом не признался), но отсутствие толстого нациста немного облегчало процесс горевания. Иногда Кайл задавался вопросом, удалось ли Герру Картману добиться перевода себя в лагерь уничтожения. Он надеялся, что да, потому что это бы означало, что ему никогда не придется столкнуться со своей ошибкой, своим плотским грехом снова. Однако его мысли о Герре Картмане (которые появлялись теперь всё реже и реже) всегда были мрачными, какая-то часть его знала, что глубоко внутри он хотел бы увидеть толстого нациста в последний раз. Почему? Кайл не мог понять. Он вообще не мог понять себя. Все, что он мог понять, – это то, что пока природа постепенно менялась, и дни становились всё солнечнее и теплее, поля зеленели и повсюду появлялись цветы, в лагере Дахау ничего не менялось. Это была всегда одна и та же ежедневная борьба. Это всегда была одна и та же унылая рутина. Это было ежедневное выживание.