— …Недопустимо.
Цзин Юань замедлился, мягко сжал ручку двери. Подслушивать — нехорошо, но он всегда мог списать это на то, что не знал, как о себе заявить. К тому же, как можно было заметить сквозь тонкую щель, Инсину было не до него.
— Недопустимо, Инсин, — повторил чей-то пылающий лик в камине, и Инсин покорно склонил голову. Образ столь для него непривычный, что стало не по себе. — Сейчас ты — лицо Дурмстранга, его визитная карточка. У тебя
не должно возникать спорных ситуаций на территории Хогвартса. Твои ошибки — это мой позор.
Декан. Цзин Юань почему-то сразу догадался, что только одному человеку Инсин позволил бы так с собой разговаривать.
— Декан Ларге, — начал Инсин, не поднимая головы, — позвольте мне…
— Инсин.
Декан Ларге не повышал голос ни на один децибел — этого мягкого, величественного тона было достаточно, чтобы Инсин послушно приложил руку к груди. Вот так, оказывается, выглядело глубокое уважение с его стороны. И пусть Цзин Юань однажды мысленно злорадствовал над тем, что Инсин не умеет быть покорным, сейчас ему вдруг захотелось уйти и стереть эту картину из памяти, чтобы больше никогда к ней не возвращаться.
— Я все исправлю и больше не подорву ваше доверие, декан. Обещаю, что подобного больше не повторится.
— Ты хочешь сказать что-нибудь еще? — спросил декан Ларге спустя секунд двадцать тяжелого молчания, нарушаемого только треском алого пламени в камине.
Инсин моргнул и показался Цзин Юаню настолько беззащитным, что у него защемило сердце — как могло бы быть при виде котенка с подбитой лапкой.
— Я сделаю все, чтобы мои ошибки были нивелированы успехами, которые… — он запнулся лишь на мгновение, — …покажут, как достойно Дурмстранг воспитывает своих учеников.
Почему-то этот разговор походил не на беседу студента с деканом, а на нотацию, которую отец мог бы читать сыну. Цзин Юань тихо набрал воздуха в грудь, размышляя, нуждается Инсин в спасении от этого диалога или не стоит лезть не в свое дело?
— Инсин, если ошибаешься, — голос декана Ларге зазвучал чуть мягче, — делай это так, чтобы никто не видел. Не напоказ, хорошо?
Инсин ответил что-то так тихо, что навостривший уши Цзин Юань не сумел разобрать. Слова, предназначенные его собеседнику, остались такими же приватными, как и тихий ответ, кивок и затем — всполох белых искр, после которых лицо декана Ларге исчезло из их камина.
Инсин так и остался сидеть на софе, уперевшись локтями в разведенные колени. Пальцы медленно зарылись в светлые волосы, отливающие золотом в свете огня, а потом случилось то, чего Цзин Юань ожидал меньше всего на свете — декоративная подушка в цветах факультета полетела с софы прямо на каминную полку, сбивая хрустальные часы.
Звон разбитого стекла оглушил. Цзин Юань вздрогнул, непроизвольно отстранившись, и дверь хлопнула, выдав его присутствие. Оставалось только одно — войти с повинной и надеяться, что Инсин способен не переносить свои вспышки гнева на живых людей, непричастных к произошедшему.
Они так и не поговорили после дуэли о случившемся. У них было много простых, ни к чему не привязанных разговоров о пустом, но ни одного — о важном, хотя зачарованный пион стоял у Цзин Юаня на тумбочке, за неделю не потеряв ни одного лепестка. Он хотел этого диалога сейчас, вечером, когда пары уже закончились, и впору было бы отходить ко сну, потому что понял — от Инсина инициативы не дождешься.
Но теперь,
очевидно, стоило повременить.
— Что-то случилось? — он спросил это таким тоном, каким говорят с детьми не слишком мягко, чтобы не демонстрировать снисхождения и не слишком сухо, чтобы не ударить по их доверию.
Инсин развернулся, в своей чистой ярости являя классическую ассоциацию со словом «ведьмак» — глаза потемнели от злобы, челюсти сжались, волосы, прежде собранные в мягкий пучок, рассыпались по плечам, пальцы были стиснуты в кулаки до вздувшихся вен. Свирепый выдох носом лишь завершил картину.
— Эта сука Бербидж! — он был так разъярен, что не осталось сил даже на отрицание случившегося. — Эта
конченая сука!
Цзин Юань впервые слышал, чтобы Инсин — благовоспитанный и сдержанный немецкий джентельмен — позволял себе подобные выражения. Еще и в сторону преподавательницы. Он мог сколько угодно презирать их некомпетентное ведение занятий и ужасную английскую систему образования, но уважение в его тоне всегда присутствовало. Отчего-то стало очень тоскливо.
— Тебе нужна моя помощь? — спросил Цзин Юань прямо, понимая, что навязываться человеку в бешенстве — себе дороже. — Или хочешь остаться один?
В конце концов, он знал, что Инсин бы починил все разбитое и вернул на место брошенное. Не хотелось только, чтобы он ломал что-то внутри себя — что-то такое, что чинить гораздо затратнее, и одним «репаро» не обойтись.
— Хочу… — Инсин повел головой влево и рычаще выдохнул: — Останься. Я сейчас приду в себя.
А по тебе и не скажешь, подумал Цзин Юань отрешенно, но ничего не сказал. Только кивнул, мол, разумеется, а Инсин уперся обеими руками в каминную полку, склонив голову вниз. Языки пламени почти лизали кончики длинных волос и пояс, повязанный на талии.
Цзин Юань невольно засмотрелся на сплетения вен, отчетливо проступивших на предплечьях, и сделал шаг вперед. Ладонь аккуратно легла на напряженное плечо и сжала — так, чтобы прикосновение не казалось агрессивным, но приводило в чувство.
— Можно мне? — спросил он тихо, и Инсин нехотя повернул голову, пытаясь понять суть просьбы. Пальцы Цзин Юаня поднялись на уровень виска и легко коснулись. По телу пробежала короткая дрожь.
— Сейчас? — Инсин нахмурился, прикидывая последствия, и категорично заявил: — Это не поможет.
— Ты что, легилимент? — усмехнулся Цзин Юань мягко. — Ладно. Как хочешь. Но решишь попробовать — разрешаю выкинуть меня из сознания, если поймешь, что не идет.
Ауч. Вопрос доверия — и в том, чтобы пустить Цзин Юаня к себе, доверившись его мастерству, и в том, чтобы не выпихивать его силой, просто попросив уйти в нужный момент. Выкидывать из сознания всегда болезненно; легилимент дезориентирован, морально ранен, напуган. Инсин бы никогда себе такого не позволил. Только не в отношении того, кого считал другом.
И кивнул, давая безмолвное разрешение. Теплые кончики пальцев прижались к виску, и Инсин закрыл глаза, совершенно не представляя, что надо делать, но на всякий случай сосредоточившись. Уже через пару секунд раздалось тихое:
— Расслабься, ладно? Мне так будет проще.
Зато Инсину было ни разу не просто — за все сметающей злостью чудом было уже общаться не посредством крика. Он подсмотрел одним глазом на Цзин Юаня, завидуя умиротворению на его лице, а затем выдохнул, представляя, как в его сознании приоткрывают некую дверь, ведущую в разум.
сука бербидж как она могла почему почему именно я оказался здесь они завидуют эти преподаватели ничего не стоят она всего лишь неуверенная в себе истеричка не выносящая непослушания я не заслужил этого я не делал ничего предосудительного это не моя вина это не моя вина ЭТО НЕ МОЯ ВИНА я не уследил я спровоцировал что подумает декан МЕРЛИН чем можно искупить случившееся Я НЕНАВИЖУ я ненавижу ЭТО МЕСТО гори оно в аду со всеми причастными только не снова Я НЕ ВИНОВАТ я ненавижу это выслушивать как будто мнение бербидж чего-то стоит во мне нет проблемы требовать нужно в первую очередь с себя а затем с других мерлин цзин юань в моей голове мерлин только не думай о нем подумай о чем-то нейтральном о чем-то другом он хранит мой пион о черт нет нет нет
Инсин.
Этот голос был похож на гром среди ясного неба. Глазные яблоки задрожали под зажмуренными веками. Взглянуть Инсин не захотел, хотя так и не понял, говорил Цзин Юань вслух или вся речь оставалась в пределах его, Инсина, головы.
что?
Не думай обо мне. Не думай ни о чем. Просто слушай мой голос, хорошо?
О, его просьба была несложной. Инсин глубоко-глубоко выдохнул, сосредотачиваясь на одном — на теплом ощущении пальцев, прижимающихся к виску. Они не давили, но он отчетливо ощущал их легкую дрожь. Кажется, Цзин Юаню его поток ярости давался непросто.
Что сделала профессор Бербидж?
Профессор, тоже мне. Инсин поджал губы, и в голове тут же скользнуло колкое:
эту ступень нужно еще заслужить.
И все же, Инсин?
не добилась справедливости от профессора флитвика и написала письмо декану ларге. расписала в красках, что я уже несколько месяцев не учу ее нереально важный предмет.
Злоба Инсина кипела в каждом капилляре. Этот ни к чему не обязывающий мысленный диалог нужен был только для того, чтобы собрать, сфокусировать мысли, разложить по полочкам тот вихрь слов, который крутился в голове. И забрать часть эмоций.
Цзин Юань легко справлялся с собственной злостью, но чужая…
Это был уже другой разговор.
Декан Ларге… был не на твоей стороне?
мерлина ради, юань, я знаю, что ты все слышал.
Не все. Я подошел только к концу разговора.
Цзин Юань чувствовал, как замедлилась точка бешеного пульса под пальцами на виске. Выравнивалось дыхание, успокаивалось сердцебиение, возвращалась ясность ума. Это стало очевидным, когда на периферии сознания Инсина скользнуло легкое сожаление и потребность сделать для Цзин Юаня что-то, что считалось бы ответной… услугой? Мерлин, этот человек иногда был просто невыносимым.
Вторая рука легла на правый висок, медленно массируя. Инсин издал какой-то удивленный звук, средний между стоном и вздохом, а затем слегка откинул голову в объятия придерживающих ладоней, наслаждаясь мягкими прикосновениями. Жест был интимным, доверительным, и Цзин Юань открыл глаза, понимая, что заходит уже слишком далеко. Если Инсин тоже посмотрит на него до того, как они возьмут положенную дистанцию, расстояние между ними будет расстоянием поцелуя.
— Лучше? — он спросил это вслух, не решаясь ответить сам себе, какой вариант развития событий для него предпочтительнее.
Инсин ненарочно потерся щекой о ладонь и кивнул, медленно отстраняясь. Они выдохнули почти синхронно: Инсин с облегчением, Цзин Юань — с толикой разочарования.
— Значительно. Благодарю.
Разъединение сознаний было похоже на финал того самого несостоявшегося поцелуя. Нежно, тягуче и очень аккуратно — в фантазиях Цзин Юаня именно так все и происходило.
— Дурмстранг — мой дом, — сказал Инсин неожиданно мягко, и Цзин Юань тут же навострил уши, понимая, что ему хотят доверить что-то новое. За чередой их длительных, обстоятельных и вдумчивых бесед откровенность, тем не менее, оставалась явлением настолько редким, что упустить ее было бы кощунственным. — Не могу стерпеть, когда вмешивается кто-то, кого это не касается.
На мгновение показалось, что речь о нем, но Инсин смотрел так серьезно, что эта мысль в голове не удержалась. Цзин Юань неспешно опустился на софу и поднял с пола подушку, укладывая ее на колени; Инсин же небрежно махнул рукой, заставляя осколки хрусталя и циферблата сперва собраться обратно в единое целое, а затем левитировать обратно на полку.
— А как же семья? — спросил Цзин Юань очень аккуратно, уже догадываясь,
что услышит.
На лице Инсина мелькнуло странное, тревожное выражение, которое можно было истолковать по разному, но ответ все прояснил:
— У меня нет семьи. Я рос сначала в магловском детском доме, а затем — в Дурмстранге.
Ох.
Мысли лихорадочно забегали, струясь теперь тем же бессвязным потоком, который Цзин Юань видел в чужой голове. Это многое объясняло — и почему Инсин так отзывался о декане Ларге, и почему не упоминал ни отца, ни мать, и почему не высказывался о чистоте крови. Цзин Юань, будучи чистокровным волшебником, прекрасно знал — чистокровного ребенка никто не отдал бы в детский дом. Тем более — в магловский. Какой род разбрасывался бы такими ценными единицами в условиях, где дегенеративные последствия близкородственного инцеста проявлялись уже у каждого второго младенца?
Спрашивать Цзин Юань не стал. В Дурмстранг брали только чистокровных и пребывание Инсина там было либо сопряжено со страшной ложью о его происхождении, либо ученики — а может, и некоторые преподаватели — задавали ему неудобные вопросы и говорили неприятные вещи. Цзин Юань учился в Хогвартсе и потому не понаслышке знал, как жестоко могут травить нечистую кровь.
— Да, — подтвердил Инсин, тяжело опустившись рядом на край софы. — Полукровка, не смотри так. У вас же в Хогвартсе их полно.
Отрицать Цзин Юань не стал. Только осторожно заметил:
— Я не совсем из-за этого. Просто был уверен, что в Дурмстранге…
Он замолчал, понимая, что так стало еще хуже. Забавно получалось: в одной комнате сидело два человека, не страдающих предрассудками о чистоте крови, и все равно этот разговор был чудовищно неловким. Впрочем, ожидать иного в мире, где все еще заполняли землю школы, прием в которые велся с учетом чистоты крови, не приходилось.
— Прости, Инсин.
— Да не бери ты в голову. Я сам все это знаю.
Взмах рукой, наверное, должен был подчеркнуть, как все в порядке, но вышло неубедительно. Цзин Юань успел узнать Инсина достаточно хорошо — это напускное бахвальство, отвлекающее от проблемы. Но не ему было разбираться с этой проблемой.
Уж точно не ему со всей своей родословной, прозрачной на сто двадцать шесть поколений назад.
— Ты никогда не знал своих родителей? — это еще одна бестактная фраза, но Цзин Юань не мог не спросить, пока ему давали такую возможность.
Мысль о крошке Инсине, живущем среди маглов, казалась просто чудовищной в своей неправильности.
— Отец магл, мать — волшебница, — бросил Инсин небрежно. — Не договорились, магия — это добро или все-таки зло?
Прямого ответа на вопрос он так и не дал.
***
— Мистер Пэн, подойдите, пожалуйста, — позвал декан Ларге, зачитав все имена в свитке до конца.
Инсин шмыгнул носом, неохотно отходя от Роло, и двинулся в сторону декана Ларге. Невольно ссутулился — это получилось само собой, потому что его наверняка за что-то отчитают. Может, за то, что он вьется здесь, среди детей, к которым приедут родители? Как к Роло — он ждал младшего брата и обеих своих матерей, прекрасных женщин, которые передавали Инсину выпечку и сладости.
— Да, декан Ларге? — спросил Инсин покорно, уже приготовившись к череде нравоучений.
— Инсин…
Вместо этого декан Ларге опустился перед Инсином на корточки, заглянул в глаза и серьезно сказал:
— Выходи вместе со всеми. Твоя мать хочет тебя видеть.
***
В отличие от всех Инсин не спешил и никуда не рвался. Ватные от волнения и страха ноги ступали медленно, так медленно, словно его отправили на смертную казнь и собирались убить самым страшным образом. Губы дрожали от одной мысли, что сейчас он увидит…
ее.
У нее были черные с проседью волосы, смуглая кожа и длинные карие глаза, наполненные слезами. Лицо едва тронули мимические морщины, уголки губ дрожаще смотрели вниз.
Инсин совсем не был на нее похож. Он даже удивился — как же так? Как среди всего обилия детей она узнала его — светлоглазого и бледного, с маленьким хвостиком русых волос?
— Инсин, сыночек, — нежный голос дрожал еще сильнее, чем губы. — Дай я тебя обниму.
Она упала перед ним на колени, раскрывая руки, но Инсин не шевельнулся, молча продолжая взирать на совершенно незнакомую женщину, которую декан Ларге назвал его матерью. Это диссоциировало со всем, что хранилось в его голове. Девять лет он рос без матери, и тут на тебе — она что, передумала?
— Нет, — сказал Инсин твердо, и женщина расплакалась, прижимая руку ко рту. Инсину совсем не было ее жалко, даже чуточку. Ведь ей было ни капли не жаль оставлять его среди магловских детей. — Что вы хотели?
Он был таким серьезным для мальчишки девяти лет. Светлые брови нахмурены, губы поджаты, руки строго за спиной по лучшим традцияим военной выправки Дурмстранга. У женщины напротив него разрывалось сердце на тысячу кусочков — будто бы ничего уже нельзя было вернуть.
— Сыночек мой… — пролепетала она сдавленно. — Неужели ты совсем по мне не скучал? Ты совсем не хочешь ко мне? Не хочешь, чтобы у нас с тобой была семья?
— У меня уже есть семья здесь, — ответил Инсин строго, — Декан Ларге — мой поручитель. И еще у меня есть друзья. А вы мне — не мама, я вас даже не знаю.
***
— Инсин, подожди.
Инсин остановился как вкопанный, крепко сжав руки в кулаки. Впервые в жизни он не повернулся к декану Ларге лицом, когда к нему обратились.
— Как все прошло? — декан Ларге замедлился в нескольких шагах от своего подопечного, относясь к ситуации с искренним сочувствием — женщина, представившаяся ему как Джия Пэн, производила отвратительное впечатление, несмотря на всю свою внешнюю красоту.
— Хорошо, — выпалил Инсин резко и бросился бежать со всех ног, как можно незаметнее прижимая ладони к лицу.
Даже не попрощался.
Только человек, который знал его лучше, чем свои пять пальцев, смог заметить на худых детских щеках болезненный румянец и мокрые дорожки слез.
