Я вернулся в мой город, знакомый до слез, До прожилок, до детских припухлых желез. Осип Мандельштам «Ленинград»
Шесть твоих цифр помнит мой телефон, Хотя он давно помешался на длинных гудках Нам нужно молчать, стиснув зубы до боли в висках. Фильтр сигареты испачкан в крови, Я еду по минному полю любви, Хочу каждый день умирать у тебя на руках, Мне нужно хоть раз умереть у тебя на руках. Александр Башлачёв «Поезд №193»
Зимняя Казань хрустела снегом под ботинками и блестела светом редких, ещё целых фонарей. Марат не планировал возвращаться — несмотря на то, что универсамовские пацаны поголовно гнили на зоне, на улицах всё ещё было опасно. Но его планы не имели никакого значения, по сравнению с неумолимой тягой назад, домой. Мысли о родном городе вызывали неимоверную тоску по обшарпанным историческим зданиям в центре, побитым хрущёвкам и баракам на окраине, старым башням и перестраивающимся мечетям. Проведать бабушку хотелось — доказать, что материны письма не врали, и у него правда всё налаживалось. Брата тоже надо было посетить. Поговорить с ним, как не смог поговорить тогда. В Нижнем не было татарстанского задора: небольших кафешек, источающих на всю улицу дивный аромат баранины; рынков с душистыми специями и сухофруктами; фестивалей в центре города со звучными, живыми голосами молодых девушек в национальных костюмах; лавочек, в которых можно было стащить у невнимательной продавщицы жвачки или даже коробочку чак-чака, а потом хрустеть им на уроках, слизывая сладость с пальцев. Такие воспоминания тянули назад, в беззаботное детство, когда брат водил его по заброшенным стройкам, показывал как из тамошней рухляди что-то интересное соорудить. Мама ругалась, что Вова плохо на маленького влияет, но всё равно давала им по семь копеек на мороженное, в то время как отец ограничивался скупой рюмкой к ужину. Для возвращения нужен был только повод. Достаточно весомый повод, чтобы перестать бояться. Улицу Марат задвинул куда-то очень далеко, пытался не вспоминать о ней лишний раз, но, как только снова очутился в Казани, игнорировать столь значимую часть жизни стало невозможно. Он старался не врать себе: помнил каждый закуток, в котором они прятались с универсамовскими пацанами; каждый гараж, на железную крышу которого он забирался, в попытках покурить, чтобы старшие не спалили — но к собственному удивлению не придавал этому большого значения. Было и было. Злость в нём высохла, изжила себя. Перестала отдаваться зудом в затылке и болью от напряжения в костяшках пальцев. Все получили по заслугам. Он в том числе. Ностальгия тоже не приходила. Скучать по тому, что уничтожило всех дорогих ему людей — нельзя по такому скучать. К подъезду бывшего дома Марат приближаться совсем не хотел, там не так просто будет в тиски зажать прошлое и не дать ему нарушить новый, уже практически ставший привычным уклад сознания. В город он смог приехать только потому, что умер отец. Был бы тот жив — никогда бы не пустил, грудью на дверь лёг бы и стоял. А Марат не стал бы в неё биться. Сердце итак слабое у отца было. Одной из причин переезда в Нижний являлись местные кардиохирурги — Суворову-старшему после смерти сына совсем плохо стало. Пришлось делать операцию, да и той на долго не хватило. Едва продержался два года, в начале декабря удар хватил. Смерть отца Марат очень пытался выдержать, как солдат — молча и глотая слёзы — такого бы от него хотел покойный, но не смог. После похорон зарылся под покрывало кровати и заткнул подушкой мокрые глаза, пока не стало нечем дышать. Но хуже всего было после этой постыдной истерики увидеть маму. Она сидела на кухне в чёрной вязаной шали и смотрела в стену. Над столом располагались две фотографии в рамках, повязанных траурными лентами. Одна поновее — ко временам Афгана качество съемки заметно улучшилось. Другая пожелтевшая, выпускное фото отца из института. Марат вошёл, молча достал бутылку водки и две рюмки и наполнил их до краёв. Поставил на изящную расшитую скатерть: одну перед собой, другую толкнул к матери. Они синхронно выпили. Затем ещё по одной. И ещё по одной. Потом Диляра тряхнула головой и посмотрела на него такими грустными глазами, такими разбитыми, но добрыми-добрыми, самыми родными глазами с самым чистым взглядом. Марату этот взгляд по груди резанул, он кинулся ей на шею и обнял крепко-крепко. А она начала тихо плакать ему в плечо, плотнее укутываясь в шаль, хотя на кухне было очень душно. В этот раз собственные слёзы удалось сдержать — успокоить маму было гораздо важнее. Она сумела быстро справиться с горем и уже через неделю ожила. Отпечаток на душе остался, но заметить его можно было только в темноте комнаты, в руках, сжимающих пустую половину кровати. Мама у Марата была невероятно сильная — сильнее, чем вся мужская часть семьи вместе взятая. Марат старался всячески радовать её: приносить хорошие оценки, дарить цветы на деньги со сбора стеклотары, умудрился даже месяц не приносить замечания по поведению. Подумывал курить бросить и на работу нормальную устроиться. Всё сделать, чтобы её больше такой сломанной никогда не видеть. Годовщина Вовы прошла плохо. Марат не мог оставаться правильным в этот день, вести себя подобающе хорошему сыну — он заперся и напился. Что в тот момент делала мама, он не знал. От чрезмерного количества водки его стошнило в окно. С трудом закрыв казавшийся очень сложным механизмом замок форточки, чтобы не простыть, он лёг спать. На следующий день мучился от сушняка, так вышло, что отсутствием похмелья жизнь не наградила. Мама тихонько зашла в комнату и, ничего не спрашивая, положила на прикроватный столик таблетку анальгина и стакан воды. Марат в который раз убедился, что во всём мире не было и нет никого лучше его матери. И пообещал себе впредь так не распускаться. Даже на годовщины. Не хотел становиться вторым отцом. Новый год встретили вдвоём. Обошлись бутылкой шампанского во время курантов — не потому что не хотелось, а потому что денег ни на какой другой алкоголь не было. Эту бутылку матери подарили на работе, как и три мандарина, красовавшихся на столе в расписной тарелке. С деньгами последний месяц стало туго. Марат спал и видел, как закончит школу, откроет свой бизнес, и они заживут как раньше. Даже лучше, чем раньше. И он купит маме все платья и украшения, о которых она мечтает. В январе мама поинтересовалась у него, не хочет ли он съездить к бабушке. Диалог был краткий. — Маратик, мне бабушка твоя пишет всё время, скучает очень, хочет тебя видеть. Может съездишь к ней на каникулах? — Диляра улыбнулась и потрепала сына по плечу. Тот как-то ломано от руки отпрянул. — Как я по-твоему к бабушке поеду? Комсомола нет больше, жопу прикрывать никто не будет. Вернусь весь разукрашенный, если вообще вернусь. — Марату затея явно не пришлась по духу. Кащей вполне мог организовать новый Универсам, это было в его силах, и неизвестно, что с ним сделать по возвращении. Крыши у него никакой теперь. Ни Вовы, ни Коневича. — Дорогой, за языком следи, — сказала мама беззлобно. — А к бабушке съезди, просто будь аккуратнее, не влезай в драки. Первый не полезешь — никто к тебе и не сунется. Ты так вырос, стал почти неузнаваемый. — Я подумаю, — он не собирался об этом думать. Решил аккуратно закончить разговор, в котором одна сторона никогда бы не смогла понять другую. Не мог он вернуться. Никак не мог. Хотя хотелось невероятно. И в город, и к Вове. Работу, которую можно было совмещать со школой, найти так и не удалось, учеба давалась всё труднее и труднее, но улыбка мамы становилась ярче несмотря ни на что. Она отходила. А в начале февраля вернувшись домой после семи тянувшихся вечность уроков Марату позвонили. Он не знал, откуда у звонящей женщины его Нижегородский номер. Но это уже было неважно. Неделю спустя Марат шёл от вокзала к бабушкиному дому. Самого себя он не понимал, но что-то менять было поздно. Вот так два года сидел ссал, а тут сорвался и мигом примчался. Ну ничего, он вообще-то родственников повидать приехал. Отросшие волосы бабушке продемонстрировать и медалью за участие в школьной жизни похвастаться. То, что он её у одноклассника выпросил, значения не имело. Морозный воздух задувал в дырку в подкладке синей курточки. Она была ему немного мала и сидела как-то по пидорски — слишком коротко. Давно пора переодеться в какой-нибудь Вовин китель. Внезапно Марат остановился. Перед ним расходились две дороги. Одна вела к пункту назначения, а другая… Другая вела туда, куда ему не стоило идти. По крайней мере не сейчас. Не в первый день поездки. Он просто пойдёт проведать знакомую улицу. Подъезд оценить. Может, перекрасили его. Или дом целый. Во, точно перекрасили. В какой-нибудь розовый. А потом шутить, что в доме теперь все мужики опетушились. Чем не повод? К его величайшему разочарованию дом не перекрасили. Он был ровно таким же, как два года назад. Зачем он пришел вообще? На уголовника позырить? Мало он таких видел. Проверить не сел ли Андрюша на хмурый? Ну сел и сел, это его жизнь, его выбор. Закончит, как Кащей, и всё тут. Стоять у его падика и курить мокрые от снега сиги? Точно, поэтому. Тут хорошо курилось. Спокойно. Марат мог в любой момент позвонить в дверь, и ему бы открыли. Не Андрей, так Ирина — сама же его сюда пригласила. Может не совсем пригласила. Просто сказала по телефону, что Андрей вышел, и про других универсамовских парой слов обмолвилась. Всё равно. Не готов был Марат сегодня бывшего друга встречать. Сигарета подходила к концу, когда Марат почувствовал на себе чей-то пристальный взгляд и повернул голову. Метрах в четырёх от него стоял Андрей Васильев в знакомой убогой шапке. Блять. Поздняк метаться. — Эй, Андрей! Андрей! Не узнал что ли? — крикнул Марат, откидывая бычок в сторону и подошёл поближе к Андрею. Лицо у него было нечитаемое, взгляд какой-то странный, тупой немного. Не мог же он на зоне отупеть? — Почему ты не в Нижнем? — проговорил Андрей. Каждое слово звучало вымученно, продиралось через ком в горле. Он не знал, как разговаривать с Маратом. О чем. Зачем. Не после всего. Марат пригляделся и понял — глаза у Андрея были вовсе не тупые. Пустые. Абсолютно пустые. Ему внезапно стало немного не по себе. Захотелось собственные глаза спрятать от этих чёрных дыр, чтобы не дай бог не засосало. — Ну как так, ни здрасьте, ни до свидания. Сто лет не виделись. Ты раньше срока откинулся, смотрю. Прикид, как всегда, чушпанский. Даже зона чушпанство не выбила. — решил по-старому, проверенному разбавить обстановку Марат. — От чушпана слышу. — Андрей иронию не оценил, выглядел так, будто был готов в любой момент развернуться и уйти подальше отсюда, несмотря на то, что прямо перед ними возвышался его дом. — Да ты че как не родной? Я тебя встретить пришел. Без хлеба с солью, конечно. Но сигареткой крепкой могу угостить, ну если ты не бросил. — другого Марат бы сразу потащил за пивом — с хмельным разговоры шли легче и приятнее. С Андреем двухгодичной давности он бы так и поступил. Но с новым Васильевым и его непонятными глазами надо было оставаться на чеку. Он и без того был мастером создания непредсказуемых ситуаций. Да и их последняя встреча закончилось далеко не как дружеская посиделка. Что от него ожидать теперь, Марат совсем не знал. — Ты на вопрос мне ответь. Почему ты здесь? — голос Андрея стал жёстче. Он демонстративно достал из кармана сигарету и закурил. — А мне чего не предложил? Я вот тебе предложил, от сердца оторвать готов был. Хуевый ты друг, Андрюша, что не делишься. — Марату стало интересно сколько ему позволят откровенно игнорировать вопрос. — А давно ты мне в друзья заделался? И вообще, сначала на мои вопросы отвечаешь, потом свои задаёшь. — такой тон Марат слышал впервые. Видимо, что-то тюремное. Ему стало очень мерзко, так мерзко и дико, захотелось забыть, что он когда-то слышал это. Желание играться с Андреем пропало. Видеть, какие у того появились новые манеры — зоновские закидоны, било под дых сильнее кулака. Но от удара больно не было. Только ярость просыпалась, такая жгучая, как в четырнадцать. Очень хотелось в ответ ударить, уже по-настоящему. — Понятия свои оставь для пацанов, мне не впаривай. — выплюнул Марат желчно, решив всё-таки ответить на вопрос, хоть и без прежней шутливой издёвки. Смеяться здесь больше никто не намерен — этот урок был усвоен. — К бабушке своей я приехал, к ней и шёл, по дороге покурить захотел, а тут вижу — падик знакомый. Ну и прикумарил. — Прикумарил? — Андрей оглядел его руки. Сигарет в них не было. — Так иди куда шёл. Подъезд не загораживай. — Он прошел вперед, не забыв толкнуть Марата плечом. Андрей оперся о дверь подъезда и застыл. Не скуренную даже наполовину сигарету потушил ботинком. Нужно было удостовериться, что Суворов и правда уйдет. Не могут они общаться больше. Все мосты сгорели ещё у комсомольского зала, когда он оставил избитого Марата на снегу. Он никогда себя за это не простит. И за то, что лежачего ударил не простит. Ударил того, кого ещё вчера называл другом. Почему Марат вообще с ним общался по-человечески, Андрею было непонятно. Марат ломался. Думал долго, в кармане крутил пачку сигарет, чтобы собраться. Плечо жгло от грубого прикосновения. Это не была боль. Андрей стоял спиной и даже не делал вид, что потерял ключи или забыл номер от домофона, или любой другой повод, почему он не заходил в дом. Значит, не всё равно ему было. Не мог так просто уйти. У Марата одна вещь в голове с начала встречи крутилась. Какое там с начала встречи — уже очень давно. Раздражала своей навязчивостью. Казалось бы, столько времени прошло, пора двигаться дальше. Вряд ли он спросил бы в другой раз. Но перед ним андреева спина явно не просто так терлась. — Ты почему на письмо моё не ответил? Андрей резко обернулся и посмотрел ему прямо в глаза, а потом также резко отвернулся, достал из кармана ключи, открыл дверь, зашел внутрь подъезда и захлопнул её за собой. Марат от хлопка дернулся, но быстро пришел в себя и как-то истерически рассмеялся. Большего ответа он не ждал, но был уверен — глаза Андрея в тот самый миг, пусть буквально на секунду, но ожили.