Мария Магдалена (Mary Magdalene)

— Сними обувь. Гарри снимает. Он вовсе не из тех, кто легко подчиняется Волдеморту, но, поскольку это сон, он находит в себе силы согласиться. Размытость по краям сна напоминает Моне. И все же он ясно видит его центр, татами, японскую комнату с видом на японский сад, человека, чью спину, талию и кожу он помогал создавать, да, в этих жилах течет его кровь, это было такой жестокостью — создавать его заново. Его обувь, конверсы, красные, выцветшие от грязи, оставлены у входа. Но носки у него чистые и белые, как и джинсы и футболка. От него пахнет мылом, которым он стирает свою одежду и одежду своих детей, детским шампунем и мандаринами. Волдеморт пока не поворачивается к нему. Он обнажен по пояс, и во сне Гарри не краснеет, как если бы это происходило при личной встрече, он смотрит, возбужденный телом Волдеморта. Возбужденный его ногой, которая поднимается, а затем подбрасывается в воздух, и изгибом его бедер, потом, стекающим по трапеции, руками, поднятыми в классической маггловской защите, безоружных, одна отведена назад, чтобы защитить лицо, а другая свободна для удара. Как хорошо он носит свою победу, этот Зевс Каледонский. Он прибавил в весе и выглядит крепким, как статуя, его волосы длиннее, чем Гарри помнил, он красив и царственен. И если Гарри ждет, то он делает это только потому, что ожидание дает ему возможность смотреть и быть непорочным, невинным в этом странном интересе. Зачем Волдеморту зависеть от плоти? Но во снах все имеет смысл. — Что это? — Спрашивает Гарри и берет Волдеморта за руку, когда ему ее предлагают, выходя на татами, потому что во сне всегда говорят «да». — Каратэ? — вызывает он в памяти «Каратэ Кид» в повторном показе по телевизору его дяди. Милый, с девичьим лицом Дэниел-сан и его светловолосый хулиган Джонни Лоуренс. Ничем не лучше Волдеморта. Он усмехается при этой мысли. — Я не следую никакой доктрине, просто кое-что почерпнул здесь и там, — отвечает Волдеморт. — Хочешь, я научу тебя? — Конечно, — говорит Гарри ему. — Но я не скажу тебе, где я. — Ты мой крестраж. Я не причиню тебе вреда. Иди сюда. Но он не ждет, пока Гарри подчинится ему, и двигает его сам, кладя свои длинные руки на плечи мальчика, как если бы это был танцор или кукла, как будто тело Гарри является его самым четким продолжением, как будто между ними действительно существует семейная связь, которая гарантирует и оправдывает эту близость. И Гарри рад, что к нему прикасаются руки старше его. Прошло так много времени, и никто никогда не делал этого так легко, ни один взрослый, ни один мужчина в его жизни, даже Сириус или Дамблдор. Он хочет улыбнуться, но это зашло бы слишком далеко, даже в этом онейрическом царстве. — Я научу тебя, как вырваться из моей хватки, — говорит ему Волдеморт. — У меня уже хорошо получается, — теперь он ничего не может с собой поделать, улыбается, и в ответ Волдеморт усмехается и приподнимает бровь. — Везунчик, вот кто ты такой. Хватай меня за запястье. Сильнее. Внимание! — Волдеморт разжимает ладонь и выводит локоть вперед, высвобождая руку из захвата Гарри. Во второй раз он делает это медленнее. — Хотел бы я знать это, когда рос. Тогда я мог рассчитывать только на свою скорость, — говорит Гарри. — Дай мне попробовать. — Ты довольно быстр, — признает Волдеморт. Он держит запястье Гарри в своей руке, и его толщина — ничто перед длинными пальцами Волдеморта. Он гораздо больше, чем Гарри. — Существо с птичьими костями. Почему ты не хочешь уйти со мной? — Ты бы посадил меня в тюрьму. Кроме того, у нас никогда не было хороших отношений. Я не понимаю, как мое присутствие там, рядом с тобой, ну, ты знаешь, поменяет это. — Он повторяет движения Волдеморта. Это срабатывает, и он пробует еще раз, быстрее. — Это изменит все. Давай сделаем еще одну, — Волдеморт теперь демонстрирует ему более плавную и сложную защиту, используя другую руку, чтобы уклониться от захвата Гарри, разворачиваясь и оказываясь у него за спиной. Это похоже на фильмы, которые Гарри видел, и он рад попробовать. — Это все маггловское, не так ли? — Произносит Гарри. — Но ты этим пользуешься. — Я не настолько догматичен, — небрежно отвечает Волдеморт. — Нельзя же использовать волшебную палочку для всего. — Ого, даже ты способен сказать это. Он практикует это снова, его тело выворачивается из хватки Волдеморта простыми, плавными шагами. — Это весело, — осознает Гарри, когда он поворачивается, а Волдеморт поворачивается к нему: — Я бы хотел… — Да? — Я бы хотел, чтобы ты был побольше таким. В реальной жизни. — Я мог бы им стать, — он берет оба запястья Гарри в свои руки так, что его Крестражу некуда деться. Их тела прижимаются друг к другу, как у танцоров или бойцов, и свет становится бледно-фиолетовым в наступающем дне, но в этой комнате достаточно тени, чтобы это казалось незаконным, как встреча тайных любовников.А ведь раньше Волдеморт относился к нему так по-братски, может быть, по-отечески, и все было целомудренно. Но, возможно, Гарри просто лгал себе. — Я мог бы быть очень нежным с тобой, мой крестраж. Ты бы ни в чём не нуждался. — Ты бы держал меня в клетке. — В знак протеста Гарри тянет руки на себя. Но он крепко, парадоксально тепло пойман в ловушку. — Самой удобной на свете, — обещает Волдеморт и обхватывает Гарри за талию с уверенностью гадюки, удерживая его связанным не иначе, как маггловскими, более совершенными формами того, что он демонстрировал. Голова Гарри достает ему только до подбородка, настолько разительны различия между ними. — И я смог бы найти в себе силы быть нежным, даже несмотря на то, что ты так долго расстраивал меня… — шепчет он в невинный завиток уха Гарри. -Отпусти меня! — Гарри кричит. Волдеморт, что удивительно, делает это. Гарри падает на татами, и ему становится немного больно. — Британия моя, Гарри, — говорит Волдеморт ему. — И ты тоже. Чем больше ты сопротивляешься, тем меньше я склонен проявлять милосердие к твоим союзникам. Они оба поворачиваются, когда сон прерывается тем, что находится снаружи. — Ах, — говорит Волдеморт, — ты нужен… Он не может определить, кто из детей целует его, когда он просыпается. Их губы одинаковы, за исключением размера, как у четырех одинаковых детей разного возраста, один развивается за другим. Этот рот прижимается к щеке и лбу Гарри, а маленькие ручки обвиваются вокруг шеи Гарри так, как Гарри мечтал в детстве. Где других детей целовали и обнимали, а его прятали, как уродливую и проклятую вещь. Иногда ему приходится отворачивать лицо, которое краснеет и покалывает от усилий сдержать плач, когда он добирается до места, которое, как он думал, прижгло годами, но оно все еще кровоточит от того, чему нет названия. Быть матерью, ребенком и братом. Сейчас о нем некому позаботиться, но, заботясь об этих четырех мальчиках, он сможет жить в тех же условиях, что и те, кто умер за него, его обреченная череда отцов. Он не будет так одинок. Он хочет остаться в этом уголке истории, растворяясь в своих детях. Никогда больше не думать о великой бойне и потерях в своей жизни. Невозможный подвиг — развлекаться только тогда, когда он все еще с закрытыми глазами. И сны о Волдеморте разрушают эти фантазии быстрее, чем утренний свет; во сне ему напомнили, что он Гарри Поттер, Избранный, и его жизнь выходит за свои границы, привязанная к грандиозным мелодрамам. — Мама, мама, проснись, — шепчет Медальон. — Мне приснился кошмар. Все еще темно. Остальные не беспокоятся, даже Диадема в его руках. Медальон смотрит на него с серьезным выражением, но без слез, голова кружится ото сна, и от проходящих сквозь него прикосновений Волдеморта. Гарри подзывает своего второго по старшинству сына поближе, стараясь держать глаза открытыми. Он осторожно передвигает Диадему, ровно настолько, чтобы Медальон мог забраться под одеяло рядом с ним и положить голову на вытянутую руку Гарри, который изгибается под немыслимым углом, чтобы погладить мальчика по волосам нежным движением, которое на бразильском португальском называется cafuné. — Что случилось? — Спрашивает Гарри. Снаружи раздается крик ночной птицы — совы? И тишина. Мир настолько огромен и одинок, что они могли бы быть единственными в нем, только они и этот сказочный коттедж. В ожидании прибытия одного благословенного героя. Гарри рад, что больше не играет эту роль. — О чем был сон? — Кто-то гнался за мной в темной пещере. — Отвечает Медальон. Воспоминание болезненны. — Там было озеро, и они были в озере… — Кто это был? — Призраки. Это было страшно. На этот раз Гарри открывает глаза без усилий. Глаза его сына закрыты, а между бровями морщинка, к которой Гарри осторожно прикасается подушечкой пальца. Разглаживает ее. — Это был просто плохой сон. Ты в безопасности. — Не дай им добраться до меня, мам. — На этот раз голос Медальона звучит более настойчиво. — Я не дам, я ни за что не позволю им даже взглянуть на тебя. Никто не причинит тебе вреда, хорошо? Это был просто сон. Медальон тоже открывает глаза, они серые и новые для мира, хотя и несут в себе память предков. Волдеморт живет в них так же, как и в Гарри, этом обычном и невыразимом Отце. Гарри гладит лицо сына поднятой рукой, чтобы не потревожить Диадему, и жалеет, что не может изгнать все обиды из памяти своего ребенка. Это профессия родителя — иметь ребенка, но наблюдать, как этот ребенок страдает. Неизбежный путь. На этот раз Медальон кладет палец Гарри между бровей. — Ты сказал, что так это замораживается. Гарри улыбается. Видя, что он улыбается, Медальон тоже улыбается и тихо смеется, чтобы не разбудить своих братьев. Он рад, что в этот момент его мама принадлежит только ему, и они делятся тем, что кажется секретом, важным воспоминанием, которое он сохранит, чтобы успокоить себя, если когда-нибудь в будущем почувствует нехватку любви. Он слишком мал, чтобы мыслить такими категориями, но именно так тепло в его груди проявится позже. Диадема и Чаша чувствуют себя не так, как дети, но в нем и Дневнике есть бездонный рот, изголодавшийся по бесконечности. Особенно в Дневнике, который старше и поврежден. Детеныши одной нежной волчицы, отчаянно борющиеся за место у груди. Этого никогда не бывает достаточно, они всегда голодны. Они вырастут крупнее своей Матери, и им придется бороться со своим Отцом. Так сказал Дневник. — Ты прав, — говорит мама. — А теперь спи, хорошо? Уже очень поздно. Медальон трется носом и ресницами о руку Гарри и кладет голову на подушку под ним. Мама с закрытыми глазами и Диадемой, прижатым к груди, как когда-то в другой жизни, когда Медальон еще не был ребенком. Он мало что помнит, а то, чего не хватает, должен восполнить Дневник. Не то чтобы это его сильно волновало. Иногда он велит Дневнику заткнуться, потому что предпочел бы поговорить о чем-нибудь другом. Он думает о блинчиках, которые он убедит Гарри испечь завтра, и локоны его сна практически исчезают. Он поднимает глаза, и лунный свет, льющийся в окно, сообщает ему, что до наступления утра пройдет сто миллионов часов, и он слишком взволнован, чтобы спать. Ему хотелось бы выпить немного теплого молока и поиграть с «Лего», сейчас, в это время, когда ему не пришлось бы драться из-за них с Чашей. Но мама будет против, ведь он так хочет, чтобы они соблюдали ряд правил, которые его часто раздражают: чистить зубы три раза в день, после этого пользоваться зубной нитью (тетя Миона научила их), есть брокколи и морковь, ежедневно купаться и чистить уши. Их ногти подстригаются каждые несколько дней, им разрешается есть ограниченное количество печенья, хотя Медальон предпочел бы есть его каждый прием пищи.И все же в нем живет невыразимое: быть наказанным мамиными законами — вот что разжигает в нем нестерпимое тепло. Такая игра была тщательно продумана для него и его братьев, он не слишком мал, чтобы знать, ведь Гарри их очень любит. — Мама, — зовет Медальон. Он рад знать, что ему ответят. — Хм? — Можешь рассказать историю, пожалуйста? Гарри вздыхает и снова открывает глаза. — А потом ты будешь спать? — Да. — Обещаешь? — Обещаю. — Хорошо, — говорит Гарри. И продолжает так и не оконченную историю: — Итак, два брата и их невесты были обращены в камень злым великаном, который жил в таинственном замке. Вернувшись домой, младший брат заметил, что плоды инжира гниют, а листья апельсинового дерева увядают. «Отец, — сказал он, — мои братья в большой опасности. Я должен найти их и помочь им». Его отец пытался убедить его не уезжать. Двое из его сыновей уже были в опасности, что, если то же самое случится с его третьим? Но младший брат был упрям и убедил отца отпустить его. Однако перед отъездом он посадил лимонное дерево, чтобы, если с ним тоже что-нибудь случится, дерево показало это его отцу. Мальчик оседлал коня и отправился на поиски своих пропавших братьев… Медальон засыпает прежде, чем мальчик успевает найти своих братьев. С открытым ртом и одной рукой, перекинутой через Диадему. Прижавшись к спине Гарри, спит Чаша, и, в отличие от остальных, Дневник лежит, закинув руки за голову, рядом с Чашей, под окном. Наступает осень, а вместе с ней прекращаются ссоры из-за того, кто будет делить эту огромную деревянную кровать. Теперь каждое тело дорожит своим теплом, хотя его дети в лучшем случае лишь слегка тепловаты и ищут в Гарри хранилище всех солнечных летних лучей. Он проснулся, и в четыре утра нет особого смысла снова ложиться спать. В последнее время Диадема был пунктуален в своих потребностях, так что в пять он проснется, и Гарри встанет, чтобы приготовить бутылочку. Итак, в его распоряжении один час, чтобы побаловать себя заботами, роскошь, возможная только при бессоннице. Он потратит его на темы, общие для большинства молодых матерей, чьи сыновья родились от достойных порицания отцов: все ли у них будет хорошо? Что я буду делать, если у них ничего не получится? Оставит ли он меня в покое? Сон Медальона был воспоминанием о его жизни как частичка души его Отца. Что еще в них есть от него? Все это, все напоминающее об убийстве и могуществе? Если так, то как помешать им всем стать им одним? Он снова гладит сына по волосам и с грустью понимает, что не смерть Дамблдора первой пришла ему на ум, когда Медальон рассказал ему о ночном кошмаре, а обычное родительская тревога по поводу беспокойства ребенка. Как бы ни было велико желание стереть это, он не может забыть, как длинные волосы директора разметались по земле, словно белье, упавшее с неба, и как он поправил очки на сломанном носу. Как ярость была единственным бальзамом в ту ночь против того, что могло разрушить в нем все остальное. Не в первый раз он желает, чтобы Дамблдор был жив, был здесь, был бы счастлив стать кем-то для его детей, быть может — дедушкой? На этот раз он скучает только по нему, из всего большого числа умерших. Дамблдор, который мог бы простить происхождение его выводка так же легко, как и он сам. Когда наступило и прошло первое сентября, он думал не о Хогвартсе, а о том, как повлияют холода переходного сезона на мальчиков. Прошло пару дней, прежде чем он вспомнил. Так ли это у каждого родителя? Этот разрыв между двумя жизнями? Гарри переворачивается на спину, бережно держа Диадему, и живо представляет ее, другую жизнь, более яркую чем эта, зная, что в конце ему будет больно: Дамблдор с одним из четырех на коленях, сидящий на той же кровати или в одном из разнокалиберных кресел в коттедже, показывающий Чаше — это Чаша, решает Гарри — какое-нибудь простое и красивое заклинание, что-то, что заставило бы его рассмеяться и повторить мгновение спустя. Такова необъятность его магии, по-детски сказочной и яркой. Магия Дамблдора — это то, что заставило бы Чашу тоже полюбить его. И вот уже в ней клубится его мертвая, распахнутая мечтательность, Сириус, Лили и Джеймс, каждый из которых счастлив знать и любить своих детей так, словно их зачатие, несказанное, необъяснимое, не несет в себе никакой тени. Диадема ворчит у него на груди, затем хнычет. Гарри встает и начинает свой день. Тридцать первого июля Медальон и Дневник принесли ему завтрак в постель, чтобы отпраздновать его двадцатилетие. Как узнал Гарри, тетя Миона рассказала им об этом. Они проснулись рано и испекли блинчики неправильной формы, а для украшения использовали остатки клубники, полив блюдо медом вместо сиропа. Они вместе и так тихо, как только могли, подогрели воду для чая и пожарили яичницу-глазунью. Половина его порции была съедена Чашей, но Гарри все равно был счастлив и поцеловал и обнял двух своих старших детей, которые настояли на том, чтобы посмотреть, как он ест, спросили его искреннее мнение о еде — она идеальна, но для меня это слишком! — и улыбнулся, когда Гарри поблагодарил их, когда Гарри сказал им, что любит их. В тот день торта не было, хотя Чаша предложил, но они не могли выделить на него муки. И все четверо подарили ему рисунки, которые он приколол к дверце холодильника. Диадема лишь выдавил на бумаге красный отпечаток его маленькой руки, но другие более детализированы: группа улыбающихся беглецов, самым высоким из которых был Гарри, солнце, их дом, море, окрашенное в темно-синий цвет. Дюжина яиц, сливочное масло, три галлона молока и замороженный хлеб, который он размораживает с помощью заклинания. Овсянка, рис, лимон, сгущенное молоко, сахар в шкафу. Два банана осталось разделить на четверых детей. Смеси хватит как минимум на несколько недель, но Диадема уже некоторое время тоже ест твердую пищу. Гермиона опаздывает, и у них закончились мясо, овощи и фрукты. Голод — первое известное Гарри лишение, когда его так насильно отнимают от груди Лили. Это не то, что он хотел бы, чтобы испытали другие крестражи, поэтому, когда он взбивает яйца этим утром, он оставляет свою тарелку пустой, за исключением кусочка тоста. Когда Гарри левитирует еду к столу, за которым уже сидят мальчики, Дневник замечает несоответствие. — Где твои яйца? — Я не очень голоден, — Гарри лжет, поднося вилку с яйцами Диадеме, водруженному на высокий стульчик. Медальон намазывает тост маслом и кладет на него яйцо, за чем наблюдает Чаша и подражает ему. В какой-то момент Медальон жалуется: — Почему ты не испек блинчики, мама? — У нас закончилась мука. -Но я хотел блинчиков. Рассерженный Чаша добавляет: — Я тоже хочу блинчиков! Люди не рождаются с высоким уровнем самообладания, и Гарри потребовалось множество проб и ошибок, чтобы выработать спокойный тембр, который он использует, чтобы сказать двум своим средним детям, что независимо от того, сколько они ноют, даже он, такой взрослый волшебник, как он, не сможет вызвать муку из эфира, и если они будут продолжать в том же духе. за плохое поведение они останутся без десерта после обеда. Медальон хмурится и скрещивает руки на груди: — Тогда можно мне хотя бы яйца Дневника? Он их не ест. Гарри поворачивается и замечает нетронутую еду на тарелке старшего. Дневник пожимает плечами и доедает тост. — Я не голоден, мам. — Но тебе нужно поесть, Том — Он может это взять. Гарри колеблется. — Хорошо, — говорит он Медальону через мгновение. — Но поделись этим с Чашей. Проходит две недели. Он расширяет границы своих способностей к трансфигурации, увеличивая количество яиц и зерен риса, но, хотя и было предложено такое сравнение, он не Иисус Христос и не имеет дара рыбы и хлеба для множества людей. Чаша и Медальон жалуются: еда повторяется и с каждым разом все хуже и хуже: рис, яйца, каша. Они устают даже от лимонного мусса, который Гарри готовит со сгущенным молоком. У Диадемы нет полных фраз, чтобы выразить свои просьбы, но он плачет чаще, а его прерывистый сон не позволяет Гарри отдыхать. Гарри почти ничего не ест. Голод вызывает у него то же одурманивающее и затуманенное состояние, которое он испытывал в те выходные, когда в наказание за случайную магию дядя запирал его под лестницей. Он рад этому, потому что в противном случае он бы в конечном итоге сорвался на мальчиках. Он чувствует, что сильно подводит их. Когда его каждый день называли мамой, он считал себя выше бесплотных границ гендера, но плакать все равно трудно. Он еще мальчик, и слезы для него — удел исключительно женского пола, а он уже слишком нежен, чтобы позволить себе быть еще более слабым. Но они приходят, ни в чем не повинные, от усталости, пока он пытается уложить Диадему спать в четверг на второй неделе. Уже второй час ночи, и у него болят руки. — Пожалуйста, — умоляет он ребенка у себя на руках, между куплетами колыбельной. — Пожалуйста, спи, Диадема. Пожалуйста, помоги мне. Я не знаю, что еще сделать, пожалуйста… Приходит утро и застает его свернувшимся калачиком в кресле, с Диадемой, спящим у него на коленях. Гермиона должна была уже вернуться. Гарри снится, что она умирает, и он просыпается, тяжело дыша, в панике. То, что она должна быть на передовой, а он вести хозяйство, — еще одна рана в мерцающем свете его мужественности. И если он думает о том, что может потерять ее, боль становится огромной карциномой в гнезде его легких. Когда паранойя съедает его слишком сильно, он останавливается, начинает называть вещи, которые видит, как велела ему Гермиона, когда он впервые потерял волю от беспокойства. Обычно Чаша присоединяется к нему, думая, что это игра: кресло, кардиган, тапочки, ковер, камин, рисунок, холодильник, раковина, стол, тарелка, стакан, окно, дверь. В конце второй недели, когда смеси Диадемы подходят к концу и у них заканчиваются яйца, овсянка и сахар, Гарри решает, что на следующий день он пойдет с мальчиками и купит еды. Когда он говорит им об этом в понедельник вечером, мальчики радуются; прошло полтора года с тех пор, как они в последний раз были в городе или где-либо еще, кроме этого коттеджа или пляжа внизу. Гарри не может рисковать присутствием в толпах и опасностью быть обнаруженным, неважно, будет то Орден или отец его драгоценных четверых детей. — Нам нужно быть осторожными, — говорит он им, помогая Чаше надеть пижаму, — нас не должны увидеть люди, работающие на вашего отца. Вы должны слушать меня и не уходить… Мальчики не считают нужным его слушать. — А тетя Миона там будет? — Спрашивает Медальон. — Я так не думаю, милый, — отвечает Гарри. — Но я надеюсь, что она скоро навестит нас. — Я собираюсь купить динозавра, — объявляет Чаша. — У тебя нет денег, тупица, — напоминает ему Дневник, выходя из ванной с зубной щеткой во рту. Не стерпев оскорбления, Чаша поворачивается к Гарри: — Мама, купишь мне динозавра? — Если я найду достаточно маленького, конечно. — Гарри улыбается ему и расчесывает волосы. — Дневник, не называй своего брата глупым. И где мы чистим зубы? — В ванной, — хмыкает Дневник, и через несколько мгновений раздается звук его плевка в раковину. Свежие после ванны и с влажными головами они привычно устраиваются на кровати, занимающей половину комнаты. Когда они только приехали, две маленькие спальни занимали треть площади коттеджа, но они с Гермионой снесли стену, когда стало ясно, что мальчики хотят одну комнату на всех. А деревянная кровать, расширенная с помощью магии, вмещала целых семь человек. Шесть подушек, хотя Диадема почти никогда не пользуется своей, предпочитая грудь Гарри. Гермионина уже несколько месяцев лежит нетронутая. — Я куплю по одной вещи для каждого из вас, — обещает Гарри, сидя на кровати. За ним наблюдают четыре пары глаз — Диадема все еще не спит, слишком взволнованный общим волнением. — Но только если вы будете хорошо себя вести. Это очень важно, вы понимаете? — Почему мы не можем увидеть папу? — Спрашивает Чаша. — А можно он мне тоже подарит динозавра? — Он вампир, глупышка, — вставляет Медальон и смотрит на Дневник в поисках подтверждения. — Если он найдет нас, он выпьет всю нашу кровь, и начнет с тебя. — Это неправда, Чаша, не слушай его. Медальон, ты не получишь подарок завтра, если продолжишь так приставать к своему брату. — Он бы так же выпил и мамину кровь, — говорит Дневник. Гарри вздыхает: — И ты туда же. Он бы боялся кошмаров, порожденных такими историями, но его дети невозмутимы, даже Диадема, для которого эти слова бессмысленны, но колют своей интонацией. Если бы они действительно были зачаты таким патриархом, они не были бы шокированы и стремились бы питаться от него так же, как Волдеморт должен питаться от них. Что касается Гарри, то, когда он станет таким же высоким, как Чаша, он уже будет рад любому другому родителю, вампиру или нет. Он отдал бы столько, сколько мог, если бы Волдеморт пообещал ему то, к чему он так стремился. — Мы будем хорошо себя вести, мама. Мы обещаем, — Дневник говорит это мрачно и серьезно. Он властно смотрит на своих братьев, и они присоединяются к его хору. Мы обещаем, говорит каждый из них. Он нас не найдет. Утро вторника. Он просыпается ребенком, хотя даже его подростковый возраст уже позади. Гарри не думал, что доживет до двадцати, не с гончими, грызущими его лодыжки. Он считает, что детство закончилось в ту же секунду, когда умер Седрик. Или, может быть, раньше, когда он впервые узнал имя своего убийцы, своей тени. Было ли оно у него вообще когда-нибудь? Можно ли назвать детством то, что у него было с Дурслями? Но детство — это современное изобретение, и на одно или два столетия раньше он бы чистил дымоходы, пока у него не почернели легкие, и он бы умер, не дожив до восемнадцати. В приплоде всегда есть запасной. Волчицы и лисицы-матери теряют одного или двух из-за зимы или более крупных хищников и не винят богов, потому что в их языке их нет. Но Гарри — человек и переживает любую царапину на своих детях так сильно, как если бы пострадал он сам, причем в десятикратно размере. Он охраняет сон своих сыновей и потребовал бы расплаты с любого, кто отнял бы их у него. Больно переносить такие великие чувства, взращенные рядом с детскими капризами, такими как покупка мороженого и газировки, потому что прошли месяцы с тех пор, как он их ел. Он думал, что между этой жизнью и прошлой будет более четкая грань, но иногда кажется, что он снова сжимается, чтобы уместиться в чулане под лестницей. Заплаканный, голодный, надеющийся, что о нем позаботятся. Его мочевой пузырь переполнен, и ему больно от того, что он был заперт внутри так много часов. Там были пластиковые бутылки и он вскоре узнал, что делать. Хотя Волдеморт рвал и сдирал с него кожу в последующие годы, именно эти воспоминания оскорбляют больше всего, хотя и безобидны по сравнению с Круциатусом. Он бы взял палочку Волдеморта и ее заклинания, прежде чем снова проскользнуть в это место с его игрушечными солдатиками и мочой в бутылках. Он мягко кладет руку на одеяло, нащупывая колено Чаши, руку Медальона рядом с ним. Поправляет одеяло без необходимости, как когда-то Молли делала для него. Он проснулся раньше всех, даже Диадемы, из-за нервного возбуждения. Что, если их найдут? Если Орден убьет его детей, если Волдеморт схватит и разлучит их… — Я не хочу потерять вас, — произносит он вслух незапланированным шепотом. Мальчики продолжают безмятежно спать.