Мария Магдалена (Mary Magdalene)

Питательное дыхание, которое могло бы вселить в вас божественную уверенность Между пятью и шестью утра он просыпается в переполненной постели и смотрит в маленькое окошко, где свет белый и холодный, а мир по-прежнему безымянен. Одеяло падает ему на плечи, на отросшие волосы, на худые руки, и он приподнимается, чтобы выполнить простые задачи, к которым сводилась его жизнь: подогреть бутылочку молока, покормить первого из двух младших, спеть любую песню, которую он найдет в себе силы спеть, какую-нибудь наполовину придуманную полузабытую колыбельную, когда его тело раскачивается, словно танцуя. Чуть позже те, что постарше, начинают двигаться, потягиваться, искать его недостающее тепло. На вид им около пяти и восьми лет, и хотя он и сымпровизировал им кроватки, они все равно выбираются из них каждую ночь, чтобы спать у него, как сбившиеся в кучу котята, каждый из которых соперничает за объятия Гарри, за поцелуй в лоб, за очередную сказку, прежде чем он выключит свет. Они все черноволосые и сероглазые, тихие, прилипчивые. Все, кто разговаривает, называют его мамой. Он пытался заставить их называть его как-нибудь по-другому, возможно, папой, но они не сдвинулись с места. Его день разбит на мелкие обязанности, по одной за раз; всегда занят, всегда держит кого-нибудь из них на руках, воркует над поцарапанной коленкой, меняет подгузники, читает вслух детскую книжку, готовит, режет фрукты, помогает им купаться, расчесывает волосы. Днем, когда малыши дремлют, он стирает белье с помощью магии, но развешивает его сушиться маггловским способом. Дневник, старший, помогает ему. Когда Гарри вытирает пот со лба, промокает волосы салфеткой, он проводит тыльной стороной ладони по своему шраму и вспоминает ту, другую жизнь, более кровавую. Что он должен уничтожить сейчас? Когда они собрали четыре крестража, среди которых был изуродованный труп Дневника, все еще шевелящийся и с полумертвой душой внутри, они стали тем, что теперь является его обязанностью, ядром его дней, его внезапным девственным материнством. Рон предложил убить их — разве они не крестражи, младенцы или нет? Маленькие кусочки их Создателя? Гарри почувствовал боль тогда, в каком-то глубоком месте, как будто они действительно принадлежали ему, как оленята оленю. Они поссорились, и Рон ушел. — Мам, я закончил со своей корзинкой, — тихо говорит Дневник и обнимает его. Его руки обхватывают Гарри за талию, а Гарри гладит его по волосам. — Спасибо, Том. Ты мне очень помог. Ты голоден? Мальчик шепчет: — Да, умираю с голоду. — Хочешь апельсин? Я бы так же мог испечь блинчики. Но Дневник смотрит на него с грустным выражением на лице, и его голос становится тихим, как будто он боится, что его отругают: — Все в порядке, мам. Я не хочу этого. Но прежде чем Гарри успевает спросить, что бы он предпочел съесть, мальчик уже убегает на пляж, где они иногда играют. Вместо этого Гарри кричит: — Возвращайся домой до темноты! Том, хороший ребенок, всегда так делает. Если бы он держал их, акул, в бассейне, полез бы он внутрь, намочил бы руку? Ожидал ли он крови? Сначала немного. Хищники появляются молодыми. Будучи детенышами, змеи знают, как охотиться; они рождаются уже с клыками. Если бы он был женщиной, кормящей грудью, разве он не боялся бы укуса, такого близкого к сердцу? Но проходят дни, и они не причиняют ему боли. Однако, кажется, они становятся все более жадными до его внимания. Диадеме, самому младшему, возможно, год, и он нуждается в нем так же сильно, как и любой человеческий младенец. Он редко плачет, но когда он это делает, его лицо краснеет от гнева, его слезы обильны, его маленькие кулачки сжимаются. Он лепечет, показывает пальцем, стоит, но еще не ходит. Трогает все, что попадается ему под руку, и улыбается всякий раз, когда Гарри поет, всякий раз, когда Гарри говорит, всякий раз, когда Гарри улыбается в ответ. Чаше, второму по старшинству, почти три года, и он внезапно начинает говорить длинными, запинающимися предложениями, часто требует, чтобы его несли, чтобы его покормили, чтобы Гарри поиграл с ним, чтобы Гарри помог ему в ванной и на кухне, когда он хочет дотянуться до чего-нибудь. Ему нравится рисовать, хотя и не так сильно, как Медальону, который на два года старше его, переворачивать страницы красочных книг и играть с дефицитными игрушками — мячом, конструкторами «Лего», деревянным грузовичком. В нем еще нельзя было разглядеть странности; однако в Медальоне уже видны первые признаки: он тихий, серьезный, очень красноречивый для пятилетнего ребенка. Он уже умеет читать и часто тянет Гарри за рубашку и спрашивает, что означает это слово? А это? Он терпеть не может делиться теми немногими вещами, что принадлежат ему, и Гарри в том числе. «Ты держал его слишком долго, теперь моя очередь», — говорит он Гарри, протягивая руки, всякий раз, когда их мать слишком неравнодушна к другому ребенку. Когда они играют, Чаша и Медальон, иногда Гарри приходится оттаскивать их друг от друга; они дерутся из-за игрушек, из-за цветных огрызков в пенале, из-за экземпляра «Властелина колец», который Чаша не способен прочитать, но любит картинки в нем, из-за поцелуев и объятий Гарри, когда он не заботится о Диадеме, которая пользуется постоянным спросом. «Люби меня больше, — кажется, говорят они, — мама, люби меня больше, чем моих братьев». Он мальчик, ему едва исполнилось девятнадцать, и он испытывает все возрастающее уважение к этой неизвестной, изолированной стране, населенной женщинами. С волосами, пахнущими молочной смесью, и руками, которые теперь знают вес ребенка, его боль, прозаическое знание отходов жизнедеятельности другого организма — не только подгузников Диадемы, но иногда и мокрой простыни под его телом, потому что Чаше приснился кошмар, от которого у него опорожнился мочевой пузырь («фу, — насмехаются Медальон и Дневник, — Чаша, ты глупый большой ребенок»); Чаша плачет, спрашивает, ненавидит ли его теперь Гарри. Конечно, я не испытываю к тебе ненависти, Том. Теперь он также интуитивно осознает несправедливую самоотверженность матерей («Как будто тебе нужно еще что-нибудь из этого», — однажды сказала ему Гермиона) — то, что его сон не принадлежит ему, и его время не принадлежит ему, и даже его еда не принадлежит ему — все то, что принадлежит ему, теперь принадлежит его детям. И чтобы они были сыты, он должен голодать, а чтобы они могли спать, он должен проводить бессонные ночи, и чтобы у них было детство, он должен оставить свое собственное позади. Иногда трудно достать еду. Деревня далеко, и было бы хлопотно взять их всех, и в любом случае он избегает мест, где его могут заметить. Так что это Гермиона, которая время от времени приносит продукты, шоколадные батончики и пинты мороженого на праздник его детей — она им всем нравится, Гермиона. Кудрявая тетя, которая остается на два или три дня, всегда впечатлена их рисунками, их словами, их редкими шатающимися зубами. Но все они знают, что она не из их семьи, не из их рода. И какого рода они? Волдеморта? Или Тома до его превращения? Из той же глины, но все еще поддающиеся спасению души, по одной четверти каждый. Гарри должен поступить как онколог, который спасает плоть от опухоли. Или как охотник — вот он, ловит птицу на лету, где грех, где он родился, в долгом, кровавом полете Волдеморта? Не попал ли он в окно с Дневником или даже с Медальоном? Они уже испорчены? Он в это не верит. Возможно, он затуманен нежностью, той нежностью, которая пришла так легко, так естественно к детям, которые жались к нему, как осиротевшие утята. — Мама, расскажи сказку, — Дневник просит. Они в постели, все пятеро. Диадема, уже задремавший, держит в руках бутылочку с молоком. Чаша и Медальон лежат на одной подушке, оба смотрят на него снизу вверх в ожидании, Чаша сосет его собственный большой палец. Только Дневник сидит прямо рядом с Гарри, прислонившись спиной к стене. — Пожалуйста, — добавляет он. — Пожалуйста, мама, — эхом отзываются Чаша и Медальон. — Хорошо, — соглашается Гарри, пытаясь придумать что-нибудь, о чем он не говорил раньше, — но только одну. Уже поздно. — Давным-давно, — начинает он не высокопарно, как в первые несколько раз, поскольку у него не было собственного первоисточника, — жил-был человек, у которого было три сына. Он очень любил своих сыновей и не хотел разлучаться с ними. Но они выросли, как и подобает сыновьям, и захотели увидеть мир и пожениться. Их отец умолял их остаться, и, чтобы ему не было одиноко, младший согласился. Перед отъездом два старших брата посадили по одному фиговому дереву и по одному апельсиновому дереву. «Если листья завянут, — сказали они младшему брату, — а плоды сгниют, ищи нас, младший брат, потому что это означает, что мы в смертельной опасности». Их отец дал им свое благословение, и они отправились… — Почему они ушли, если любят этого человека? — Спрашивает Медальон. — Я бы не бросил тебя, мама. — Я тоже! — Чаша вставляет свои пять копеек. Дневник только одной рукой собственнически обнимает Гарри за талию. — Ты изменишь свое мнение, когда станешь старше, — Гарри говорит, улыбаясь. -Когда я был ребенком, я думал, что моя жизнь будет другой. — Насколько другой? — спрашивает Дневник. — Я, например, не думал, что трое мальчиков будут называть меня мамой. Крестражи смеются. Гарри пытается собрать немного мудрости, придумать фразу, которая могла бы сделать их невосприимчивыми к тому, что превратило Тома в Волдеморта. Но словами это не решить. Мудрость была у Дамблдора, а Дамблдор мертв. Что может сказать он, которому еще нет двадцати, с ободранной кожей на коленях, на стороне проигравших в войне? Он знает так мало, и в эти дни, когда он режет морковь, готовит омлеты и рисовые лепешки, сметает песок с пола и следит за тем, чтобы его дети чистили зубы, он счастлив. Иногда ему хочется, чтобы это было все, что он когда-либо знал, чтобы память хранилась на площади этого коттеджа, в соседних дюнах. Он задается вопросом, чувствовали ли его родители когда-нибудь такую же вину за тот год, что они скрывались, и такую же мирскую радость. Жизнь стала безупречной, понимаете, это — прекрасные создания, которых он должен продолжать любить и не проклинать. — Мир оказался больше, чем я думал, — продолжает он, — когда я был молод, он казался таким маленьким. А потом появились люди, которых я был рад встретить и полюбить. Трое детей некоторое время смотрят на него. Дневник спрашивает: — Но разве это не больно? — Я полагаю. — отвечает Гарри, — да. Временами он просыпается в темноте. Сон, но он не может его вспомнить, только его след, похожий на прикосновение какого-то ночного животного. Диадема обычно спит всю ночь, за что он благодарен. Он знает о младенцах, которые никогда не дают своим родителям спать, о младенцах, чьи крошечные тельца всегда немощны в том или ином отношении. Был ли он таким? Его мать, увиденная глазами Волдеморта, была прекрасна даже в ужасе своего последнего часа. Возможно, она достаточно отдохнула, возможно, он был великодушным ребенком. Диадема шевелится, словно настроенный на него, хнычет, издает обеспокоенный стон. Гарри заключает его в объятия. Не то чтобы Рон был совсем неправ, не то чтобы он не мог этого увидеть, даже в этом ребенке, который не может его убить, не знает для этого слов или того, что смерть существует. Но теперь это его миссия; одобрил бы это Дамблдор? Ему нравится так думать. Или это просто способ уменьшить чувство вины за то, что он не ведет войну традиционными средствами? Если бы он принял их в Орден, всех четверых, разве их не утопили бы, не задавая вопросов, одного за другим? Как больных щенков тети Мардж. Он ходит по маленькому домику, убаюкивая Диадему. Вдалеке набегают волны и собираются обратно в океан, снова и снова, и он считает, что им это нравится, всем пятерым, ведь они рыбы одного косяка. Когда они спускаются на пляж, его крестражи становятся самыми счастливыми, и он тоже чувствует себя почти исцеленным. Медальону и Дневнику разрешается купаться в море самостоятельно, но только по щиколотку. Кубок играет в «качели» с Гарри и Диадемой, собирая мокрый песок и строя крошечные замки, выкапывая ямки, не пугаясь их быстрого разрушения. Однажды теплым днем, несколько недель назад, как раз в начале лета, пожилая женщина была на пляже в одно время с ними. — Какие милые дети! — воскликнула она. Гарри был уверен, что она маггла. С ирландским акцентом и короткими седыми волосами, бабушка, как она объяснила позже, внуков примерно того же возраста, что и Медальон. — Братья, я полагаю? Все пятеро? — Гарри кивнул, и даже Чаша знал, что не стоит ему перечить. — Где ваши родители? — когда Гарри сказал ей, что они умерли, она была шокирована, а затем прониклась нежностью. Обычно не ожидаешь встретить сирот такими маленькими, прямо как из сказок, и сразу пятерых. — Приведи их завтра, дорогой! — умоляла она Гарри. «Я приведу свою партию, я уверена, они отлично проведут время. Тебе, бедняжке, должно быть, тяжело заботиться о них одному. Гарри так и сделал. Правда, немного настороженно. Но познакомить их с магглами было бы неплохо, подумал он, надеясь, что это не приведет к несчастному случаю, который преследовал их отца в его собственном детстве. Небо в тот день было очень голубым, и маггловская женщина — ее звали Грейс — вернулась с одним мальчиком и одной девочкой, Терренсом и Анной, которым было пять и семь лет. Гарри нервно наблюдал, засунув палочку в задний карман, как Медальон приближается к двум детям. — Привет, — сказал он, держа Чашу прямо за собой, на что Терренс ответил: -Привет, тебе нравится Симба? Медальон не знал, кто такой Симба. Терренс, очень взволнованный, начал рассказывать ему историю о маленьком льве, отец которого был убит — у него на глазах! — и чьи кошачьи качества сделали его законным королем всех животных джунглей. — У него что-то вроде одержимости, — объяснила Грейс. Медальон, казалось, был рад позволить Терренсу вести все разговоры, и Чаша следовал его примеру, хотя иногда он что–нибудь спрашивал — как зовут обезьянку? Он волшебник? А что насчет птицы? — это вызвало терпеливую лекцию Терренса, пока они втроем играли в песке. Поначалу они были немного застенчивыми крестражами Гарри. Неуверенными в своем таланте быть детьми, который так естественно проявился у двух других. Гарри заметил, что временами Медальон, казалось, внимательно изучал манеру Терренса двигаться и говорить, как будто теперь, видя другого представителя своего вида, он осознавал контраст между ними и своими собственными братьями. Дневник и девочка, тем временем, сформировали свое собственное подразделение. Она была тише своего брата, и у нее была с собой книга, в которой было много картинок, которые она показывала Дневнику. Они вдвоем сидели близко друг к другу, их голые колени соприкасались, и от их гибких форм, мягкости их голосов и осторожности, с которой они переворачивали страницы, от всего этого, по какой-то непостижимой причине, Гарри захотелось плакать. На той неделе они виделись с Грейс и ее внуками каждый день. Грейс рассказала Гарри, что ее невестка была на последнем триместре своей третьей беременности, и Грейс предложила присмотреть за ее детьми в течение недели, чтобы она и ее муж, сын Грейс, могли насладиться передышкой до появления нового ребенка. — Она японка, — объяснила Грейс, — и ее родители живут в Осаке. А как насчет тебя, дорогуша? Ты из Лондона? — Годрикова впадина, — это он мог ей рассказать. Но остальное было вымыслом. Ему нравилось, когда Грейс называла его «дорогуша», и то, как по-матерински она относилась к нему, и ложь, которую он плел для нее о простой маггловской жизни, которая, хотя и была отмечена одной большой трагедией, оставалась обнадеживающей. Он знал, что она считает его храбрым и самоотверженным, и поспешил заверить ее, что доброжелательный родственник, какой-нибудь дальний родственник, скоро придет им на помощь. Старая фантазия, использованная много раз. Он сам почти поверил в это. Он перестал ожидать кровопролития, и в течение недели груз на его плечах ослаб. Даже когда что-то еще болело внутри, по крайней мере, у него было это: они могли быть людьми, его крестражи, и, следовательно, он тоже мог. Его можно было убедить в те безмятежные дни. Возможно, он действительно был старшим беспризорником в стае сирот. Все без опознавательных знаков, все заслуживали счастливых лет. Возможно, он остался бы подольше, между своей первой и второй смертями, на этой земле, под присмотром добрых незнакомцев. Возможно, они произошли от него одного, его четверо братьев, его четверо сыновей, вдохнувших в него жизнь благодаря тому, что волновало и что он хотел, когда он впервые ступил в Нору. И раньше тоже. Он вырос с этим недостатком и с радостью отдал бы глаз или ребро, чтобы восполнить его. Не всегда было достаточно тепло, чтобы купаться, поэтому дети играли в песке или придумывали другие игры: прятки, салочки, жмурки. Дневник и Анна присоединялась, когда им нужен был больший кворум, но чаще всего они вдвоем читали мангу из коллекции Анны, строя замысловатые замки или просто гуляя или плавая вместе, разговаривая мягкими, негромкими голосами, как это сделали бы двое взрослых, как два старых друга. Тогда остальные трое играли понарошку, в игру, которая не требовала участия большего количества участников, которую можно было адаптировать к их количеству, — единственную игру, которую Медальон знал лучше Терренса. — Я вампир, — заявил Медальон, — я живу в большом замке со своими слугами. У меня сотня врагов, но у меня также есть магический меч, и я умею летать. Терренс спросил: — Ты плохой парень? С довольной улыбкой Медальон кивнул: — Я самый плохой. Я очень злой, и все меня боятся. Терренс обдумывал это несколько мгновений, а затем сказал: — Могу ли я тоже быть вампиром? — Нет, — ответил Том. — Но ты можешь сразиться со мной и попытаться победить меня. После этого они разработали довольно много конфронтаций, которые закончились тем, что один из них умер на несколько мгновений, прежде чем они встали и начали снова или сыграли во что-то еще. Медальон научил Терренса, что вампиров нужно убивать кольями, и сам умер своей долей смертей от насаживания на кол. Он убил и Терренса, который всегда умирал очень драматично, стоя на коленях и хватаясь за сердце, независимо от того, где была нанесена смертельная рана. Но в тот день, когда они возвращались домой, усталые и покрытые песком, Гарри услышал, как Дневник прошипел Медальону: — Больше не играй в эту глупую игру. — Почему? — Медальон прошипел в ответ. — Я могу делать все, что захочу. — Нет, ты не можешь. Ты не вампир. Тебе лучше делать то, что я тебе говорю, или я заставлю тебя плакать. Позже Гарри понял, что они говорили на змеином языке. Он подошел к Дневнику, когда остальные трое спали, и обнаружил, что тот все еще бодрствует, читая книгу, которую одолжила ему Анна. Той ночью, лежа на одинокой койке при свете единственной свечи, он раскрыл книгу у себя на груди. Гарри сел на край кровати. — Из-за чего была та ссора с Медальоном? Дневник вздохнул. — Он насмехался надо мной. — Том, он не насмехался над тобой. Как он мог насмехаться над тобой? Ребенок не ответил. Изможденный, в той кровати, бледный, хотя день был солнечным. Знал ли Гарри что-нибудь? Казалось, что он был создан для одной-единственной цели, и последние годы — возможно, с тех пор, как умер Дамблдор — лишили его всего, что не было подношением темному Богу, с которым ему предстояло встретиться, их Отцу, их создателю. Каково это было в восемь лет? Помнил ли он? Дневник выглядел несчастным. Он мог понять; он был несчастлив все свое детство, за исключением редких и хрупких моментов, обычно когда он мечтал. Он надеялся, что у Дневника детство было лучше, чем у него, он хотел, чтобы у него было так. Когда мальчик больше ничего не сказал, Гарри мягко добавил: — Знаешь, тебе не следует ссориться со своими братьями. Я всегда хотел, чтобы у меня были братья, я думаю, тебе очень повезло, что они у тебя есть. — Я не хочу, — пробормотал Дневник, отводя взгляд от Гарри, — они только мешают. — В каком смысле? — Спросил Гарри, но Дневник снова не дал ему ответа. Итак, Гарри молча сидел рядом с ним, пока скудный свет свечи желтел на прекрасном лице его старшего сына — он смотрел вниз, и его длинные ресницы отбрасывали собственную тень. Казалось, он глубоко задумался, и Гарри любил его, очень сильно любил в этот момент, той болезненной любовью, которую человек испытывает к своему ребенку, болью от осознания великой возможности искупления. Хотя его отделяло всего три года от мальчика, который холодно приветствовал Дамблдора, и семь лет от подростка, убившего девочку, в его будущем таких грехов не будет. Он был другим и незапятнанным, потому что Гарри любил его — разве этого не было достаточно для него и для остальных троих? Разве это не та сила, о которой Дамблдор говорил с такой уверенностью? Затем Том взял его за руку, выглядя почти лихорадочно, как будто его размышления пришли к срочному завершению. Он серьезно спросил: — Мама, ты выйдешь за меня замуж, когда я вырасту? — Гарри рассмеялся так же серьезно, как и Том. — Не смейся! — Мне жаль. Я просто… я подумал, что это мило, вот и все. У него самого никогда не было матери, которой он мог бы сделать предложение, но он предположил, что так оно и есть, безобидно, очаровательно. Он был уверен, что забудет через неделю или две. — Но как же Анна? Ты разобьешь ей сердце, говоря так. Я думаю, ты ей нравишься. — Она милая. Но я хочу жениться на тебе. — Я подумаю об этом. — Обещаешь? — Конечно. Я выйду за тебя замуж, когда ты станешь выше меня. Как тебе это? Дневник наконец улыбнулся, отпуская руку Гарри и закрывая книгу. — Тогда ладно. Гарри усмехнулся и гладил Тома по волосам, пока тот не заснул. Предполагается, что он любил их так, как хотел бы, чтобы кто-то любил его в детстве. И при этом он мог погладить свои собственные волосы и высушить свои собственные слезы. Но, возможно, в этом не было ничего нового, и каждый родитель знал и чувствовал это. Он задул свечу и пошел к своей кровати. Возможно, Грейс считала их бедными, и это было прекрасно, потому что в какой-то момент она начала приносить еду: сэндвичи с курицей и кока-колу, мандарины и шоколад, которые дети ели с бесстыдным детским голодом. Гарри испытывал некоторые угрызения совести, но меньше, чем он ожидал — родительские обязанности оставляли мало места для гордости, особенно с учетом того, что дома не хватало еды. Тем не менее, он сказал: — Пожалуйста, это слишком много. Я не смогу вернуть тебе долг. Грейс махнула рукой, приказывая ему замолчать. — Это по-христиански, как сказала бы моя мама. И тебе тоже лучше поесть, ты такой худенький, дорогуша. Тебя может унести ветром. — Это очень любезно с вашей стороны, миссис О’Хара, но как я могу отблагодарить…? — Замолчи сейчас же! Ты помогаешь мне заботиться о детях на этой неделе, и этого для меня достаточно. Он так и сделал, плавая с детьми, чтобы Грейс могла почитать свою книгу со спящим Диадемой на коленях, играя с ними, пока они не устанут. По указанию Медальона и Терренса он сыграл роль нескольких антагонистов в их играх — пирата, инопланетянина, злого льва со шрамами из «Короля Льва» и их любимца Охотника. — Я доберусь до вас! — Гарри насмехался низшей октавой злодея, поднимая руки, похожие на когти, а дети кричали и смеялись, — Я собираюсь выследить вас и найти! Что такого есть в детях, что им нравится насмехаться над опасностью? Когда он ловил их, одного за другим, охота Гарри заканчивалась тем, что он щекотал или поднимал ребенка на руках над головой, как это делают родители, возможно, на улице, возможно, в кино. Кто-то отрезал их от него, его четверых, кто-то вонзил нож ему в живот. Кровотечение из всех четырех ран, как он должен был противостоять Волдеморту? Он любил их. Он был рад их смеху. Благодаря тому счастью, которое он мог бы подарить Тому Риддлу, он сам был бы спасен. Затем неделя подошла к концу. Грейс заставила его пообещать позвонить — конечно, они должны встретиться снова, дети теперь дружили, и она часто бывала в Лондоне, он мог спросить ее, если бы ему была нужна помощь, — и Гарри дал ей единственный известный ему номер, который принадлежал Дурслям. Если она когда-нибудь позвонит, это прозвучит одиноко в пустом доме. Забавно, что он подумал об этом сейчас. Были ли они все еще в безопасности? Гарри надеялся, что так оно и было. Они обнялись на прощание, а затем, прежде чем Гарри понял, что он делает, прежде чем даже улыбка исчезла с его лица, Дневник коснулся головы Грейс, затем Терренса, а затем Анны. Они упали, все трое, с закрытыми глазами. У Гарри в руках был Диадема, так что все, что он мог сделать, это закричать. Медальон и Кубок смотрели на это с любопытством, не дрогнув. — Что ты сделал?! — Это просто Обливейт, — объяснил Том, сгорбив плечи, но с невинным выражением лица. Без палочки, только он сам, частичка своего Отца. — С ними все будет в порядке. Гарри это не убедило? Он продолжил: — Что, если Он найдет их, а они узнают нас? Ты хочешь, чтобы Он нашел нас? — затем он подошел к Гарри, положил голову ему на талию, обнял его. — Не злись, мам. С ними все в порядке. С ними все в порядке. Не злись на меня. Это возвращается к нему, когда он разогревает молоко для Диадемы, убаюкивая его в своих объятиях: это был сон Волдеморта. Раньше было бы немыслимо забыть, но такова усталость этих дней; годами он жил жизнью мифа, усталый, как бог, сотворивший множество чудес. Он глубоко укоренился в настоящем. Диадема жалуется, как будто чувствует, что его внимание сосредоточено на чем-то другом; лепет, стон голода. Для младенцев тоже нет ничего, кроме настоящего. Время — это всего лишь расстояние между ощущением дискомфорта и его устранением. Гарри садится на стул и кормит Диадему из его бутылочки. Тогда ему позволено поразмышлять: Каким мягким стал его заклятый враг в последнее время, его баритон стал плавным, как голос Зевса, которым он мог бы соблазнить свою любовницу. Где ты, Гарри? Волдеморт не требует, только просит, мягко, вежливо, перестань прятаться. Отдай мне то, что принадлежит мне по праву. Но Гарри не Европа, чтобы следовать за прекрасным белым Быком — нет, тайна Коттеджа хранится у Гермионы. Единственные загадки, разрешенные внутри, — это детеныши Волдеморта, чьи травмирующие роды должны даровать Гарри покой, разрешенный старшим женам Зевса. Пусть он станет созвездием после того, как все закончится. Где-нибудь поближе к Сириусу. Но Отец своих детей настаивает, его зов нежен, как у влюбленного: я знаю, кто ты, мой дорогой. — О чем ты мечтаешь? Гарри почти вскакивает со стула, но Диадема продолжает пить, не обращая внимания. Он задремал, и в этот краткий миг Волдеморт проскользнул мимо, прошептав ему на ухо. Это был Дневник, который разбудил его и который теперь смотрит на него с кровати в полумраке раннего утра. На этом севере лето оставляет так мало ночи, что все вокруг становится днем. — Ничего — что ты делаешь? — Я! — Диадема отталкивает бутылку и начинает напевать что-то, похожее на зачатки плача. Гарри немедленно встает и, как пленник, чье содержание скудно, двигается, воркуя и напевая, поглаживая спину Диадемы. Через эту жалкую ниточку, связывающую его с убийцей родителей, он должен просить, как матери просили нерадивых отцов еще до рождения Христа, о многом, что нужно детям. Волдеморту легко окунуть ноги в бессмертие, но как насчет молочных смесей, подгузников, одежды и обуви, бумаги для рисования и мелков для рисования, игрушек, детского шампуня и мыла, и времени, в основном времени, времени и рук, чтобы нести их через усталость. Ему всего девятнадцать, он на два года моложе своей матери, когда она умерла. Вы думаете, это легко? Должно быть, тебе было весело, даже приятно делать семерых. Но теперь мне достался ваш выводок, господин Темный Лорд. Они такие же требовательные, как и вы. — Он тебе снился? — Настаивает Дневник, сидя на кровати, в то время как Кубок и Медальон спят на одной подушке. Его пижама настолько изношена, что Гарри придется снова зашивать дырки. — Пожалуйста, подожди минутку, Том. Я пытаюсь уложить твоего брата спать. Ты тоже не можешь попробовать поспать? — Он мне не нравится, — Дневник продолжает. — Тебе не нравится твой, — Гарри делает паузу, пытаясь подобрать достаточно нейтральное слово. — …Создатель? — Он будет мешать, — Дневник отвечает просто. Диадема, кажется, наконец-то успокоился, но Гарри не рискнет расстаться с ним в этот самый короткий период его сна. С тех пор, как они пришли, все их тела казались продолжениями его собственного, особенно Диадема, который был самым маленьким. Как будто Гарри действительно носил их, и в этом ношении он сам стал частью рода, от которого невозможно отделиться. Большее количество часов в день он проводит, не отрывая глаз и рук от Диадемы, а оставшиеся направляет к его собратьям. В последнее время он бесполый в этом жалком двухкомнатном коттедже, в котором он не может найти ни того, ни другого. Ни уединения, ни времени вспомнить о собственном теле. Ближе всего к нему — слова Волдеморта, мужественные и грубые, как борода на гладкой коже щек, будоражащие его в безвинной передышке между сном и бдением, напоминающие ему обо всем, что ему так и не довелось испытать за те несколько лет, что он был освобожден от бремени того, что он знает сейчас. Иногда после таких снов он просыпается в полудреме и ждет, пока это пройдет. Раньше его шокировало бы, как беспечно он относится к тому, что его будит такой мерзкий Бог, как Волдеморт, но жизнь раздала ему более странные карты. — Как много ты о нем знаешь? — Гарри спрашивает не в первый раз. Такие вопросы никогда ничего не давали. Он зажимается, этот крестраж, или говорит странными загадками, как эта. Он будет мешать. В каком смысле? — Я знаю, что он мне не отец, — отвечает Том с суровым выражением лица, как будто он взрослый, а Гарри ребенок, нуждающийся в разъяснении, — и вы двое не женаты должным образом. Гарри смеется и прикрывает рот рукой на случай, если звук потревожит Диадему. Но малыш продолжает спать, счастливый в тепле тонких рук Гарри. — Да, я полагаю, ты мог бы сказать, что мы не женаты по-настоящему. — Тогда ты все равно сможешь выйти за меня замуж, когда я вырасту. Конечно. Я действительно обещал, — Гарри улыбается, удивленный тем, что Дневник все еще держится за это. Будет, чем подразнить его, когда он подрастет, если Гарри проживет столько же. — Тебе действительно нужно поспать, Том. — Расскажи мне еще об этой истории. О мужчине и его трех сыновьях, — он снова ребенок, смотрит на Гарри с мольбой в ожидании. Как легки его желания. Так будет не всегда. — Хорошо, — говорит Гарри, в то время как Том снова забирается под простыни, ложится на бок, положив голову на подушку, и смотрит на Гарри. — На чем я остановился? О, да: два старших брата ушли, оставив после себя одно фиговое дерево и одно апельсиновое дерево. Они путешествовали далеко-далеко, пока не прибыли в замок; там жили две прекрасные принцессы, за которыми два брата ухаживали и на которых они женились. Они вчетвером счастливо возвращались обратно, чтобы принцессы могли встретиться со своим свекром, пока не оказались перед странным замком, владельцем которого был чудовищный великан. Разгневанный на нарушителей, великан превратил их всех в камень… Гарри замолкает. Дневник уже спит в кровати, которую делит со своими двумя братьями. Он улыбается, сам забирается под одеяло, прижимая Диадему к груди. Может быть, они дадут ему час или два. Скоро ему снова будет сниться Волдеморт.